Вокруг Бухарина

Горбачев видел в Бухарине альтернативу сталинскому развитию, отыскивая в мягкости и влечении к теории залог цивилизованности и гуманности. Гефтер же боялся бухаринской альтернативы — в «Тренировках» этому есть место. Гефтер говорил о жизни, но и в смерти Бухарин — гефтеровский гефсиманский страдалец — может показаться пугающим.

Троцкий горько называл Бухарина кляузником, и не на чужом примере он получил для этого основание. Когда перед самим Бухариным замаячило дуло расстрельного оружия, мысль о том, что и его портрет могут переписать пристрастные художники, стала для него, по-видимому, реальным кошмаром. Он ведет себя — в своих последних днях, описанных Гефтером, — с живостью и сноровкой не человека, некролога. Он во всем: честнейший и преданнейший до последнего. Мыслитель одиночной камеры, спасавшийся величием Аристотеля и страстью поэзии. Поняв, что не спастись, бежавший мысли о смерти до последнего. И достигший цели в том, что память о нем будоражит до сих пор.

Близкий друг Ленина, тепло помянутый в завещании вождя, Бухарин при Сталине, в 1937-м, стремительно потерял позиции: от любимчика партии, иконы комсомольцев — к бутырскому зэка и расстрельной стене. Жертва третьей волны кремлевских процессов, дольше всех продержавшийся у осиротевшего Олимпа, он не мог остаться в памяти как проигравший.

Привыкший к венцу автора, создавшего идейное обоснование новой жизни для новой — отдельно взятой — страны, Бухарин и для себя выбрал пафосный стиль: жизнь-летопись, жизнь-житие, — то, что более важно в читателе, чем в авторе. Мученику необходим мучитель, и Бухарину посмертно необходим был Сталин как палач, а не председатель суда. Резоны Сталина — простые, он переписывает историю, глядя из тогдашней своей жизни. Бухарин хочет защитить свой образ в смерти. Иного у него нет, рассудком он понимает это и воплощает, как в живом своем прошлом, «по-умному», из ничего он воплотил любовь к Сталину.

Умный не может не бояться смерти. Живому воображению страшно представить себя застывшим. Он смог. Смог из нескольких выбрать тот образ, который его самолюбивому социологичному таланту показался прельстительным. Будучи стойким в меньшей мере, чем последовательным, умолял равнодушных к его намерениям: дайте хоть яду. Но достиг того, что было его последним — умным — стремлением. Приняв вину, в памяти остался невиновным.

Человечески понятно бухаринское стремление пойти на сотрудничество со следствием. Перевыполнить все инструкции. Примерить на себя все обвинения. Согласиться с большинством из них, а кое-где — и добавить самоуничижения помимо того, о чем просили недавние товарищи: виноват, именно он и больше других — виноват. Залогом правдивости жена и младенец-сын. Но этого мало. Не только их жизнь спасает опальный философ. Бесценным даром потомкам, пронесенным любящей женщиной в памяти через десятилетия, — собственную незапятнанную, неприниженную жизнь. Вот тут, быть может, и есть источник той энергии противления в признании, которая — для Гефтера — родилась из души Бухарина последним криком: «непонятно откуда».

Бухаринское последнее «боясь, пойти до конца» ломает направляющие на гуманизм. Истерическое стремление остаться правым — в смерти, которой нельзя бежать, превышающее сковывающий ужас разума, уверенного в скорой своей кончине, как могло бы развернуться оно в жизни? Кого повел бы Бухарин туда, куда ушел один — долиной смертных теней? Вопрос не для истории.