Пути русского национализма: катастрофа на взлете

Дефицит национального единства и поиски национальной миссии: агония русской Империи

Карта памяти 13.05.2016 // 5 519

От редакции: Материал выходит в рамках личного проекта на Gefter.ru

На рубеже XIX–XX веков в националистической мысли начинается оживление. В правом лагере перешедший туда после отречения от революционного прошлого один лидеров «Народной воли» Л.А. Тихомиров в 90-х годах начал разрабатывать свою теорию «истинного самодержавия», соединимого, по его мнению, как с широким самоуправлением, так и с общенациональным представительством от общественных и профессиональных корпораций. В конце 1900 — начале 1901 года в Петербурге возник и получил официальную регистрации клуб правых националистов «Русское собрание», положивший начало будущему «черносотенному» движению.

В 1901 году в журнале «Вопросы философии и психологии» под псевдонимом П. Борисов была опубликована статья-манифест бывшего марксиста, а в юности — поклонника И.С. Аксакова П.Б. Струве «В чем же истинный национализм?», заново открывающего для русской публики либерально-демократическую сущность национализма: «Либерализм в его чистой форме, т.е. как признание неотъемлемых прав личности, которые должны стоять выше посягательств какого-либо коллективного, сверхиндивидуального целого, как бы оно ни было организовано и какое бы наименование оно ни носило, и есть единственный вид истинного национализма, подлинного уважения и самоуважения национального духа, т.е. признание прав его живых носителей и творцов на свободное творчество и искания, созидание и отвержение целей и форм жизни».

В 1904 году в крупнейшей националистической газете «Новое время», издаваемой А.С. Суовориным, появилась статья ее ведущего (с декабря 1901 года) сотрудника М.О. Меньшикова «Вторая душа», в которой почти открыто утверждалось, что конституирующий признак нации — наличии у нее политических прав: «“Нация” есть не физическое существо, а политическое. Нация есть одухотворенный народ, сознающий себя среди других народов независимым и державным. Нация — это когда люди чувствуют себя обладателями страны, ее хозяевами. Но сознавать себя хозяевами могут только граждане, люди обеспеченные в свободе мнения и в праве некоторого закономерного участия в делах страны. Если нет этих основных условий гражданственности, нет и национальности, или она зачаточна. Нация есть душа народа: общий разум и общая любовь. Но возможен ли общий разум, если он обречен молчанию? Возможна ли общая любовь без творческого участия в том, что любишь? Итак, нация есть союз гражданский прежде всего. “Все остальное приложится”, если найдена вот эта “правда” — гражданская справедливость. Какая бы группа ни соединилась для защиты и бережения основных прав человека, она становится нацией».

Появление такого текста в подцензурной печати сигнализировало, что времена меняются, и действительно, кардинальные перемены не заставили себя ждать.

Революция 1905 года и вызванные ею столыпинские реформы привели к тому, что национализм стал мейнстримом правительственной политики. Россия виделась Столыпину не сословно-династической или абстрактно либеральной, а национальной империей, «не стыдящейся быть русской»: «Можно понимать государство как совокупность отдельных лиц, племен, народностей, соединенных одним общим законодательством, общей администрацией… Но можно понимать государство и иначе, можно мыслить государство как силу, как союз, проводящий народные, исторические начала. Такое государство, осуществляя народные заветы, обладает волей, имеет силу и власть принуждения, такое государство преклоняет права отдельных лиц, отдельных групп к правам целого. Таким целым я почитаю Россию». Сама нация, а не только верховная власть определяет политический курс государства: «С введением нового строя в России поднялась… реакция русского патриотизма и русского национального чувства, и эта реакция… вьет себе гнездо именно в общественных слоях… В прежние времена одно только правительство имело заботу и обязанность отстаивать исторические и державные приобретения и права России. Теперь не то».

В то же время права других народов империи не должны ущемляться, а напротив, расширяться (скажем, Столыпин предлагал отменить ограничения для евреев, но встретил резкое сопротивление царя), целью правительственных мер в отношении «инородцев» провозглашалось их «мирное приобщение… к общему течению русской государственной жизни и возможное сближение… с русскою общественностью при условии сохранения религиозных и племенных… особенностей».

Под покровительством Столыпина весной-летом 1908 года был создан Всероссийский национальный союз — первая легальная русская собственно националистическая партия, образовавшая в Третьей думе вместе с умеренно-правыми фракцию националистов в количестве 78 депутатов (17,6% от общего числа последних; лидеры — П.Н. Балашев, В.А. Бобринский, В.В. Шульгин и др.), вторую по численности после октябристов, это положение она сохранила и в Четвертой думе (88 депутатов). Причем, по подсчетам Ф.А. Гайды, «националисты по своему составу были демократичнее фракции “Союза 17 октября”. В период I сессии дворяне составляли в октябристской фракции 58%, крестьяне — всего 10, в то время как у умеренно-правых и националистов в совокупности — 40 и 28. После их объединения для единой фракции была характерна наиболее высокая численность крестьян во всей Думе (29% всех депутатов-крестьян)». Председатель ВНС С.В. Рухлов в 1909 году вошел в правительство в качестве министра путей сообщения. Опираясь на «своих» националистов и на союз с октябристами премьер провел в Думе ряд ограничений автономии Финляндии (в частности, из ведения местной компетенции изымались права русских подданных, не состоявших финляндскими гражданами).

В мае 1910 года Дума приняла правительственный законопроект о земствах в Западном крае, по которому там вводились вместо сословных курий (дворянской и крестьянской) курии национальные (русская и польская), что обеспечивало русское преобладание, ибо дворянство в ЗК было почти сплошь польским, а крестьянство — русским (малоросским и белорусским). «В этом законе проводится принцип не утеснения, не угнетения нерусских народностей, а охранения прав коренного русского населения, которому государство изменить не может, потому что оно никогда не изменяло государству и в тяжелые исторические времена всегда стояло на западной нашей границе на страже русских государственных начал», — подчеркивал Столыпин. Характерно, что проект был провален дворянским большинством Госсовета, для которого в данном вопросе сословная солидарность оказалась важнее национальной. Премьер-министр буквально продавил этот закон чрезвычайно-указным порядком, угрожая императору отставкой.

Именно в столыпинские годы национализм снова перестает быть монополией правых, сделавшись достоянием самых различных идейно-политических течений. Национализм «черносотенцев» (А.С. Вязигин, Б.В. Никольский, К.Н. Пасхалов, С.Ф. Шарапов и др.) играл в их идеологии скорее подчиненную роль сравнительно с охранением традиционных основ российской государственности и продолжал пребывать в качестве третьего, служебного члена уваровской триады, что, например, находило отражение в программных документах Союза русского народа, в коих ценности, отстаиваемые «союзниками», перечислялись в следующем порядке: «1. Святая православная вера; 2. Исконно русское неограниченное царское самодержавие и 3. Русская народность». Какие бы чувства ни обуревали «черносотенцев», на интеллектуальном уровне нация никогда не имела для них самоценного характера. Наиболее значительный консервативный мыслитель того времени Л.А. Тихомиров неоднократно выступал с резким осуждением «узкой идеи русского интереса», «национального эгоизма», доказывая, что Россия велика лишь как носительница «идеалов общечеловеческой жизни», «христианской миссии, дела Божия». Творческое развитие националистической мысли явно стало прерогативой тех или иных вариантов национал-либерализма.

Превращение либерального национализма во влиятельное направление общественной мысли неразрывно связано с именем его признанного вождя П.Б. Струве, для которого национализм являлся «одним из незыблемых столпов его интеллектуальной биографии, можно сказать, ее константой, тогда как в отношении остального его политическая и социальная точки зрения постепенно менялись. Великая, полнокровная, культурная русская нация была для него… главной целью всей его общественной деятельности» (Р. Пайпс). По Струве, без «признания прав человека… национализм есть либо пустое слово, либо грубый обман или самообман». С другой стороны, и либерализм «для того, чтобы быть сильным, не может не быть национальным». Петр Бернгардович утверждал законность для русской интеллигенции особых русских интересов и чувств: «Я и всякий другой русский, мы имеем право на эти чувства, право на наше национальное лицо. Чем яснее это будет понято и нами, русскими, и представителями нерусских национальностей, тем меньше в будущем предстоит недоразумений».

Струве снимает противоречие, возникшее во второй половине XIX века, между русским европеизмом и русским национализмом в своей знаменитой и только внешне парадоксальной формуле: «Я западник и потому — националист». Единомышленник Петра Бернгардовича В.С. Голубев доказывал, что «бессилие “русского освободительного движения”» происходит прежде всего из-за его «бесплодной космополитической идеологии», что сама успешность борьбы за «европейские формы государственности» в России «во многом зависит от силы нашего национального самосознания».

Струве отстаивал «открытый», «прозелитический» национализм англосаксонского типа, втягивающий в орбиту русской культуры другие народы империи (кроме поляков и финнов, ассимиляция которых «немыслима»); в сочетании с их юридическим равноправием это, по его мнению, могло бы стать решением национального вопроса в России. В то же время он не уставал подчеркивать, что Российская империя «есть государство национальное» за счет своего русского «национального ядра». Петр Бернгардович пропагандировал активную внешнюю политику во имя «политического и культурного преобладания России на всем так называемом Ближнем Востоке», прежде всего на Балканах. К 1917 году «струвизм» числил в своих рядах немало талантливых пропагандистов, как именитых (А.С. Изгоев, С.А. Котляревский, А.Л. Погодин), так и начинающих (В.Н. Муравьев, Д.Д. Муретов, П.Н. Савицкий, Н.В. Устрялов), в его распоряжении находился один из лучших журналов того времени «Русская мысль», в 1910–1917 годах возглавляемый самим Струве. Другим важнейшим печатным органом национал-либералов была газета «Утро России», финансируемая капиталистами-старообрядцами П.П. Рябушинским и А.И. Коноваловым, где, в частности, выделялись статьи публициста В.Г. Тардова.

«Нововременский» национализм, чьим главным выразителем являлся М.О. Меньшиков, по внешности имел много общего с национал-либерализмом. То же утверждение текучести жизни этноса, которая предопределяет неизбежность отмирания старых и возникновения новых общественных форм, то же требование участия всей нации в государственных делах, то же западничество… Но при этом Меньшиков был биологическим детерминистом и социал-дарвинистом с сильной примесью ницшеанства. Отсюда и вытекают основные противоречия между ним и «этическим идеалистом» Струве, опиравшимся на наследие Канта и Фихте: для Петра Бернгардовича главная ценность — благо отдельной личности, для Михаила Осиповича — благо этноса как биологического организма; первому либеральный строй важен как осуществление высшего нравственного принципа равноценности всех людей, второму — как средство «отбора» новой аристократии, устанавливающей законы для «ленивого, мечтательного, тупого, простого народа». С точки зрения духовного вождя национал-либералов, национальность определяется принадлежностью к той или иной культуре, по мнению ведущего публициста «Нового времени» — к той или иной «расе», «крови», «породе» (биологизаторскую трактовку нации развивал и другой идеолог ВНС П.И. Ковалевский); если лидер правых кадетов призывал к утверждению юридического равноправия всех народов Российской империи, то идейный рупор Всероссийского национального союза считал инородцев врагами России и потому протестовал против их присутствия в Думе…

Короче говоря, «либерализм» Меньшикова носил ярко выраженный антидемократический и этнократический характер и, в сущности, был предельно далек от струвовского социал-либерализма, да и от классического либерализма тоже. Но от традиционалистских правых Меньшиков был еще дальше, неоднократно подчеркивая, что для него высшей ценностью в уваровской триаде является ее третий элемент — народность/нация. В отличие от них он не боялся прославлять «национальный эгоизм»: «Апостолы мелких национальностей не стыдятся выражения “эгоизм”. Мне кажется, и русскому национализму не следует чураться этого понятия. Да, эгоизм. Что ж в нем удивительного или ужасного? Из всех народов на свете русскому, наиболее мягкосердечному, пора заразиться некоторой дозой здравого эгоизма. Пора с совершенной твердостью установить, что мы не космополиты, не альтруисты, не “святые последних дней”, а такой же народ, как и все остальные, желающие жить на белом свете прежде всего для самих себя и для собственного потомства… Суть национализма составляет благородный эгоизм, сознательный и трезвый, отстаиваемый как душа, как совесть».

Меньшиков продолжал и развивал традиционную для «Нового времени» тему необходимости подъема великорусского центра страны: «Расширяясь без конца, страна тратит капитал; развиваясь внутрь, она накапливает его, и, может быть, все беды России в том, что она все еще не начала настоящего периода накопления. Завоевывая огромные пространства, мы до сих пор оттягивали от центра национальные силы. Пора возвращаться назад, пора вносить в свою родину больше, чем мы вынимаем из нее, пора собирать землю Русскую из-под навалившихся на нее инородных грузов. Я вовсе не настаиваю на автономии окраин — я настаиваю на автономии русского центра от окраин. Я уверен, что только тогда мы разовьем наше национальное могущество, когда восстановим нарушенное единство, когда отбросим примеси, отказывающиеся войти в нашу плоть и кровь. Кроме народов-победителей, страдающих несварением желудка, мы знаем народы, гибнущие от этой болезни; пренебрегать этими уроками истории мы, националисты, не вправе». От тех окраин, которые невозможно «обрусить» (например, от Польши), Меньшиков предлагал в перспективе отказаться. Главным и прямо-таки онтологическим врагом «русского возрождения» Михаил Осипович считал евреев, беспрестанно и виртуозно обличая в своей публицистике их злокозненность в самых разных сферах российской жизни.

Национальная идея в разных ее вариациях становится главенствующей в творчестве многих «властителей дум»: в поэзии Александра Блока и Андрея Белого, в философских трудах Николая Бердяева и Сергея Булгакова, в живописи Михаила Нестерова…

***

Последняя война императорской России — Первая мировая — неслучайно получила в русском военно-пропагандистском дискурсе того времени наименование Второй Отечественной. Общество возлагало на эту войну большие надежды. Предполагалось, что после победы Россия должна принципиально измениться, что процесс демократизации российской государственности наконец-то придет к своему завершению. Казалось, что война станет тем общим делом, которое снимет противоречия между властью и обществом, что в ее крови и огне родится новая Россия.

Практически весь спектр политических и идейных направлений русской общественности, так или иначе, поддержал войну, хотя бы с платформы «оборончества», на которой сошлись такие столпы радикальной оппозиции правящему режиму, как социал-демократ Г.В. Плеханов, анархист П.А. Кропоткин, народник В.Г. Короленко. Писатели-политэмигранты А.В. Амфитеатров и М.А. Осоргин вернулись на родину, знаменитый эсер-террорист Б.В. Савинков, почувствовав себя «очень русским», призвал коллег прекратить революционную деятельность и принялся писать военные корреспонденции из Франции для русских газет. Первый переводчик марксова «Капитала» Г.А. Лопатин и известный публицист левых убеждений, разоблачитель Азефа В.Л. Бурцев сделались членами «Общества 1914 года», ставившего своей целью освободить «русскую духовную и общественную жизнь, промышленность и торговлю от всех видов немецкого засилья».

Но громче всех патриотическая риторика лилась из уст либералов, что естественно, ведь в этой войне Россия сражалась на стороне «демократических держав». Вождь кадетов П.Н. Милюков, рьяно ратовавший за передачу России черноморских проливов, получил даже ироническое прозвище Милюков-Дарданелльский. Настоящей лебединой песней стали военные годы для идеолога национал-либерализма П.Б. Струве: казалось, заработала его концепция Великой России и на практике происходит «внутреннее слияние или спайка… между началом национальным и либеральным». Казалось, само понятие «национализм» начинает приобретать в дискурсе русской интеллигенции позитивные коннотации, наконец-то заняв свое законное (и почетное) место среди прочих прогрессистских ценностей. На этом фоне красноречиво-маргинально смотрелась пораженческая позиция большевиков с их лозунгом «превратить войну империалистическую в войну гражданскую».

Никакая предыдущая война императорской России не оказала столь значительного непосредственного влияния на развитие националистического дискурса в русской культуре. За годы войны был создан огромный пласт национально-мессианской историософской публицистики, среди авторов которой — такие светила русской мысли, как Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, В.В. Розанов, Е.Н. Трубецкой, В.Ф. Эрн и др. М.О. Меньшиков в «Новом времени» 1914–1915 годов написал несколько сотен статей под воинственно-оптимистической рубрикой «Должны победить!». По-разному эти разные авторы трактовали «русскую идею», но все они верили, что, говоря словами Бердяева, в этой войне «Россия выковывается как нация, обладающая целостным характером и целостным сознанием. Ибо мы только теперь переходим к подлинно историческому, выявленному бытию».

Активно работали как военно-патриотические публицисты и известные литераторы. В.Я. Брюсов и М.М. Пришвин отправились на фронт в качестве газетных военкоров. В.В. Маяковский, который, по воспоминаниям И.А. Бунина, «в день объявления… войны с немцами… влезает на пьедестал памятнику Скобелеву в Москве и ревет над толпой патриотическими виршами», пишет тексты для народных лубков на военную тему и сотрудничает в газете А.А. Суворина «Новь», на страницах которой, в частности, заявляет, что «война не бессмысленное убийство, а поэма об освобожденной и возвышенной душе». Молодой критик-футурист Н.Н. Пунин записывает в дневнике 18 сентября 1916 года: «Должны ли мы воевать? Да, должны. Мы обязаны воевать во имя своей национальной жизни, во имя своих прав на будущее… Мы существуем, подобно колоссу, на чьи плечи Европа еще положит великие бремена; мы существуем от Померании до Сахалина, мы варвары — великое море огня. Мы должны воевать, бить и гнать Германию, оспаривать у Германии и только у Германии права на престол, нация, которая не имеет прошлого, должна иметь свое будущее. Но не во имя рыхлых идеалов истощенной Франции и не ради лицемерных добродетелей Англии — этой неизменной синечулочницы — мы льем орудия. Попранные права Бельгии, Сербии, что нам за дело до всех попранных прав — во имя своей жизни, во имя своего высокого господства, ради великой футуристической России “чемодан” в Померанию, шрапнелью покроем кенигсбергские форты…»

Отдельная большая тема — война в тогдашней изящной словесности. Певцами ратного подвига выступили Брюсов, Городецкий, Гумилев, Клюев, Сологуб… Даже Мандельштам воспел «великорусский державный лик». Утонченный эстет С.А. Ауслендер написал сборник патриотически-мелодраматических новелл «Сердце воина» (П., 1916). Сдержанный Блок в черновых вариантах знаменитого стихотворения «Петроградское небо мутилось дождем…» (1914) ударился прямо-таки в ура-патриотизм:

И теперь нашей силе не видно конца,
Как предела нет нашим краям,
И твердят о победе стальные сердца,
Приученные к долгим скорбям.

Но за нами — равнины, леса и моря,
И Москва, и Урал, и Сибирь,
Не отсюда грозу нам пророчит заря,
Заглядевшись на русскую ширь…

Но весь этот взрыв националистической экзальтации оказался в результате пустым выхлопом. Война не только не смягчила противоречий между властью и обществом, а, напротив, до крайности их обострила. Уже с 1915 года либералы переходят в оппозицию правительству, а в 1916 году там оказываются не только националисты вроде В.В. Шульгина, но и даже правые («правее которых только стена») вроде В.М. Пуришкевича. Что характерно, оппозиция, требуя политических уступок, обвиняет власть в предательстве национальных интересов, выступая под знаменем «патриотической тревоги».

Боком правящему режиму вышла и мощная агитационная кампания против «немецкого засилья», вполне естественная при наличии Германии в качестве главного врага. Запущенная по инициативе правительства, она, тем не менее, неизбежно вышла из-под его контроля, ибо попала на благодатную и хорошо возделанную почву германофобского дискурса, созданного русским дворянством в XVIII–XIX веках. Этот дискурс в несколько упрощенном и приспособленном для массовых вкусов виде был взят на вооружение интеллигентско-буржуазными националистами, контролировавшими такие массовые газеты, как суворинские «Новое время» и «Вечернее время», печатный орган октябристов «Голос Москвы», национал-либеральные «Утро России», «Биржевые ведомости» и др. Упомянутое выше «Общество 1914 года» к началу 1915 года насчитывало в Петрограде 6500 членов. В Москве общество «За Россию» публиковало списки «вражеских германских фирм». «Немецкое засилье» было одной из постоянных тем думских заседаний, например, в 1915 году депутат С.П. Мансырев выступил на одном из них с цифрами, свидетельствующими о преобладании немцев в МИД. Нельзя не согласиться с мнением современного историка о том, что нерешенность «немецкого вопроса» стала «одной из причин Февральской революции, в ходе которой большое значение имела антинемецкая риторика» (С.В. Куликов).

Таким образом, в России остро отозвался так и не преодоленный дефицит национального единства. В принципе, война могла бы «обернуться ростом чувства гражданственности на националистической основе. Однако в расколотом социальном пространстве подобная возможность скорее могла вылиться в свою противоположность — страстью к разрушению всего того, что не оправдало доверия и обернулось крахом надежд» (В.П. Булдаков, Т.Г. Леонтьева).

***

В разразившейся после падения самодержавия смуте русский национализм не сыграл заметной роли. На фоне настоящей «весны народов» «национализм русского народа в целом оказывался пассивен», а русские национальные организации «встречались относительно редко» (В.П. Булдаков). Общество взаимопомощи великороссов 7-й армии, разумно призывавшее русских озаботиться защитой своих собственных прав, которые «нарушаются организованным меньшинством народов России вовсе не со злым умыслом, а в силу простой неорганизованности великороссов как народа», — один из немногих примеров такого рода. Историк Ю.В. Готье записал в дневнике в июле 1917 года: «Необычайно уродливое явление — отсутствие русского вообще и в частности великорусского патриотизма. В так называемой Российской державе есть патриотизмы какие угодно — армянский, грузинский, татарский, украинский, белорусский — имя им легион — нет только общерусского, да еще великороссы лишены оного».

Даже если считать Белое движение стихийно националистическим, а его лозунги («За Россию, за свободу!») — национально-демократическими, все равно нельзя не заметить ограниченность его социальной базы, отсутствие широкой общественной поддержки. Сопротивление большевизму, начавшееся сразу после Октябрьского переворота, долгое время было делом небольшой кучки мужественных идеалистов — в основном совсем молодых людей — новоиспеченных офицеров, юнкеров, интеллигентов, студентов, гимназистов… Собственно из них в то время и состояла русская нация. Более поздние (с весны 1918 года) массовые антибольшевистские настроения и радость по поводу освобождения от красного ига так и не вылились в общенародное организованное движение, которое стало бы гарантией от всегда возможных перемен военного счастья.

Победа большевизма на много десятилетий поставила крест на русском политическом национализме. В Киеве членов Русского национального клуба местное ЧК уничтожало прямо по спискам, за свои «погромные» статьи без суда и следствия был расстрелян М.О. Меньшиков; в эмиграции оказались П.Б. Струве, В.В. Шульгин, П.И. Ковалевский, братья А.А. и Б.А. Суворины и др. Оставшиеся жить в СССР вынуждены были тщательно скрывать свои убеждения.

Произошедшая с Россией катастрофа вызвала у большинства русской элиты тяжелейший кризис веры в русский народ. Подлинный взрыв того, что можно было бы назвать русофобией, мы видим в сочинениях, дневниках, письмах русских писателей и интеллектуалов 1917 — начала 1920-х годов. Например, М.О. Меньшиков записал в дневнике 1918 года: «Англия, Германия, Франция… это звучит гордо. Соединенные Штаты — это звучит богато и могуче. Италия, Испания, Греция — звучит красиво. Даже Китай, Япония, Индия дали великие цивилизации, даже Аравии и Египту есть чем похвалиться… А Россия? “Ничего”… Самовар, квас, лапти… Только в прикосновении с Европой Россия как будто стала принимать облик культурной страны. Но вспомните горькое пророчество Руссо о России (“сгнила раньше, чем созрела”)… И в XIX веке мы ничего не дали более знаменитого, чем нигилизм. И в XX в. ничего, кроме оглушительного падения в пропасть… Верю в то, что потеря независимости дает нам необходимое освобождение от самих себя. Ибо не было и нет более подлых у нас врагов, как мы же сами. Вяжите нас — мы бешеные! Земля, это точно, велика и обильна, но порядка нет, а потому придите бить нас кнутом по морде! Даже этой простой операции, как показал опыт, мы не умеем делать сами».

В более мягкой и в то же время более точной форме о крушении русского нациестроительства после Октября высказался в 1919 году известный ученый-аграрник А.В. Чаянов: «Русский народ представлял собой только демос — темную людскую массу — в то время как он должен быть демократией — народом, сознавшим себя… Ему не доставало организованности, не доставало общественных навыков, не доставало организованной общественной мысли… Русская революция с подчеркнутой наглядностью вскрыла эту истину и показала, что у нас еще нет нации [выделено мной. — С.С.]…»

Позднее у большинства тех, кто оказался в эмиграции, разочарование сменится надеждой, без которой невозможно жить человеку, и появится множество политических мифов — о перерождении большевизма в русскую национальную власть (сменовеховство), о том, что Октябрьская революция есть признак конца «романо-германского ига» в русской истории и скорого появления истинной «евразийской» России (евразийство), наконец, что русский народ опамятуется, преобразится в полное собрание славянофильских добродетелей и сбросит с себя коммунистическое ярмо. Но все эти утешительные фантазии имели весьма косвенное отношение к процессам, протекавшим в государстве под названием СССР.

Читать также

  • Пути русского национализма: от либерализма к консерватизму

    Торжество бюрократического национализма: имперская Россия на пороге революции

  • Пути русского национализма: от декабристов к славянофилам

    Роковые ходы русского национализма: обратный отсчет

  • Комментарии

    Самое читаемое за месяц