О роковом портрете, арапском профиле и последнем смысле экфрасиса

СЛОВО И ИЗОБРАЖЕНИЕ
ХХ Лотмановские чтения
Факультет истории искусств и Факультет антропологии Европейского Университета в Санкт-Петербурге
Институт высших гуманитарных исследований и Центр типологии и семиотики фольклора РГГУ
21-23 декабря 2012 г.

Юбилейные ХХ Лотмановские чтения впервые прошли в Санкт-Петербурге. Основным учредителем на этот раз выступил факультет истории искусств Европейского университета, и тема чтений была тем самым предопределена: речь шла об иконографии фольклора и литературы, о связи между словом и изображением, знаком вербальным и знаком иконическим. Организаторы сознательно не разбивали доклады на секции, и впервые за двадцатилетнюю историю Лотмановских чтений мы получили в хорошем смысле «семиотическую» конференцию: историки литературы, антропологи и медиевисты сообща говорили о культурных и языковых механизмах, о природе знака и соотношениях между разного порядка текстами.

Тем не менее, композиционно Чтения были разделены на три части: в первый день, 21 декабря, — речь шла о XVIII-м и XIX-м вв., второй — был отдан историкам и антропологам, в третий и последний день, 23 декабря, говорили о веке ХХ-м, о типологиях и о «смысле экфрасиса». Так сложилось, что последний день стал «теоретическим» и собрал в себе некие «итоговые достижения отрасли». Всего же за три дня прозвучало около трех десятков докладов, и в этом обзоре, коротком и субъективном, уместится не так уж много.

В первый день говорили о связи между проповедями и фейерверками, о придворном костюме и об истории цилиндра, о «роковых портретах», портретах, которые убивают, о порче портретов — это когда под хорошую фотографию хорошего человека «фотографы-сатанисты» подкладывают «плохую фотографию»: такой популярный сюжет городской мифологии 1990-х. В ходе обсуждения выяснилось, что сюжет давний, и что кроме объяснений чисто психологических: страх перед скрытым изображением (25-й кадр), есть и вполне рациональная «подоплека», — это обычная практика профессиональных студий, когда под картонку для плотности подкладывают испорченные снимки. Это было одно из самых бурных обсуждений первого дня, а самым ярким был, пожалуй, доклад Наталии Мазур (ЕУ СПб / ИВГИ РГГУ) «Арапский и другие пушкинские профили». Докладчица предложила принципиально новый инструмент для исследования пушкинских рисунков — знаменитое в свое время пособие Фрэнсиса Гроуза «Rules for Drawing Caricatures» (1788). Похоже, что именно по этим таблицам Пушкин учился рисовать всевозможные профили, в том числе и свой собственный. Оказалось, что популярные на тот момент учебники рисования, пособия по физиогномике и физионотрасы могут дать гораздо более убедительный контекст для интерпретации пушкинских рисунков, чем привычные для нас, но чаще все же сомнительные адресные атрибуции.

Второй день чтений открылся двумя замечательно рифмующимися докладами о позднеантичных статуях и монетах. Сначала Сергей Иванов (Институт славяноведения РАН / ИВГИ РГГУ / СПбГУ) показал, как сложные отношения субъектности-объектности зачастую определяются падежными формами имени императора в надписях на статуях или поворотом головы на монетах («Имя императора на его изображении: от Античности к Византии»). И вслед за ним Федор Успенский (Анна Литвина, ВШЭ, Федор Успенский, ИВГИ РГГУ / ВШЭ, «Rex ludens. Ономастические шарады средневековых государей») убедительно продемонстрировал, как архаические изображения шифруют имена, почему порой то, что нам кажется анахронизмом, оказывается шарадой, и каким образом на староанглийских монетах появляется римская волчица. Не менее увлекательным оказался «археологический» сюжет Алексея Гиппиуса (ИВГИ РГГУ / ВШЭ, «Изображение слов в эпиграфике Софии Новгородской»). Речь вновь шла об игровых отношениях между словом и изображением, об именных монограммах и иллюстрированных инскриптах. Поверхностью для этих первых упражнений в письме служила стена Новгородской Софии, и Алексей Гиппиус в самом начале сравнил ее с печкой из «Белой гвардии», предположив, что прагматика надписей была именно такова. В ходе обсуждения возникло другое ключевое слово – фейсбук: иными словами, суть такого рода «писем на стене» была ближе к социальной коммуникации, нежели к молитвенному самовыражению.

Вечер этого трудного дня был отдан антропологам. Говорили о кровожадных верованиях индейцев Перу, о меморатах (быличках) монгольских и славянских. Выяснилось что рассказов о духовидцах у монголов гораздо меньше, чем у славян (Сергей Неклюдов, ЦТСФ РГГУ, «Девушка в зеленом дэли на белом верблюде»), и в основном это пересказы чужих пересказов и чужих галлюцинаций. Но красивый текст, давший заглавие докладу — ни то, ни другое, это предание особого рода, связанное с определенной местностью и, по сути, — ассоциативное фантазирование. Зато в славянских быличках об оборотнях (о них рассказывала Елена Левкиевская, Институт славяноведения РАН) описание превращения как такового отсутствует, они в принципе «антикинематографичны», и главный вопрос славянского мифологического нарратива: «Что такое X?», а не «Каким образом X превратился в Y?». Чрезвычайно оживила собрание Мария Пироговская (ЕУ СПб), напомнившая о микояновском шедевре («Театр изобилия: “Книга о вкусной и здоровой пище” и советское гастрономическое барокко») и предположившая, что раблезианские иллюстрации «Книги» повлияли на русскую практику «перегруженного» стола. Альтернативные объяснения были предложены в ходе пространной дискуссии: Елена Грачева указала на реальный прототип — богатый пасхальный стол, Олег Лекманов напомнил о традиции грузинского застолья, а Наталья Мазур предложила прагматическое объяснение: закуски остаются на столе «под водку».

Закончился этот день докладом о Галиче (Михаил Алексеевский, ГРЦРФ, «Это Галич, детка!»), вот только большинство участников по понятным поколенческим причинам готовились услышать нечто о текстах Александра Галича, …и были обмануты: речь шла о «низовом» сетевом фольклоре, — о комьюнити города Галич, созданном старшеклассниками в социальной сети «Вконтакте».

День третий и последний при рекордном стечении народа открылся докладом Нины Брагинской (ИВГИ РГГУ) «Смысл экфрасиса и смысл его изучения». Именно Нина Брагинская более тридцати лет назад ввела экфрасис в центр культурных исследований, и здесь она фактически подвела итог многолетних штудий. Вкратце пересказав историю термина, она напомнила о том, как в середине ХХ века Лео Шпитцером «…он был извлечен из риторической теории и ввергнут в историю литературы», как при этом был существенно расширен круг его объектов («что хотим, то называем»). Отчасти из-за такой терминологической «размытости» за минувшие годы, равно и за несколько дней Чтений, «мы не приблизились к типологии» и не создали «типологической теории описаний». Сама Брагинская попыталась сделать это ближе к концу своего доклада, во-первых, отделив объекты экфрасиса от просто-вещей подлежащих описанию (таких вещей тьмы, в качестве примера была приведена «Советская товарная энциклопедия»). Затем были определены продуктивные пути изучения и различения описаний (через перечисление, через развернутое сравнение и т.д.), и намечены попытки соотнести описания по их типологии («С чем коррелирует описание людей в пальто: с описанием кладбища или с описанием чернильных приборов?»). Наконец, Брагинская предложила схему такой типологии: самостоятельные / встроенные в текст; монологические / диалогические; одиночные / серийные; поэтические / прозаические.

Борис Успенский (ИВГИ РГГУ / ВШЭ, «Идеография слова у Казимира Малевича») тоже пошел по пути теоретизации описания. Отталкиваясь от введенного Лессингом противопоставления временных (литература) и пространственных (живопись) искусств, он предположил, что иные «словесные» приемы, — например, метафора, для живописи нехарактерны, после чего продемонстрировал несколько таких приемов в работах Малевича: в «Черном квадрате», где изображение совпадает с названием, в цикле о воздухоплавании, где «авиатор» в технике ребуса «читается» рядом с рыбой, наконец, в цикле «Жнецы», где очевидно используется идиома «борода лопатой».

Остальные доклады этого дня были по большей части комментаторскими, исключением стал лишь Роман Тименчик (Иерусалимский университет) — «Еще раз о русском стиховом экфрасисе». Фактически Тименчик очертил «словесную пинакотеку» Серебряного века, рассказав о возможной связи между «Венецией» А. Экстер и «граненым воздухом» мандельштамовской «Венеции», о популярном в журналах начала века жанре «стихов к картине» — как серьезных, так и пародийных, о поэтическом сюжете «выхода из музея». Наконец, он предложил метафорическую типологию Bildgedichte: «мечту художника не выразить словами»; «дух мелочей прелестных и воздушных»; «и я вокруг себя гляжу» или «как на картине Айвазовского» и, наконец, классическое гетевское «Dahin! Dahin!». На замечание бдительной Нины Брагинской о том, что многие из этих «экфрасисов» уже существовали в античности, докладчик отвечал: «Нет ничего такого в Серебряном веке, чего бы не было прежде».

Неизменный на всякой конференции блок «комментариев к Мандельштаму» и темным местам «Стихов о неизвестном солдате» оказался на этот раз чреват резким и небессмысленным «выяснением отношений»: Олег Лекманов и Евгений Сошкин спорили, что продуктивнее: объяснение сложного через простое, собственно прояснение темного места или сознательный уход от «соблазна простоты». Уставшая публика, похоже, была на стороне Лекманова, склоняясь к тому, чтоб запретить декретом Совнаркома очередные «комментарии к Мандельштаму» и с особой жестокостью карать за «разгадки» «Стихов о неизвестном солдате».

Атмосферу несколько разрядил Станислав Савицкий (Смольный колледж / РИИИ) с докладом «Прогулка по Петергофу в 1936 г.». Чередуя фрагменты снятого в 1935-м году в петергофском парке музыкального фильма Якова Уринова «Интриган или Сладчайший полет» с цитатами из статей рабкоров о нищенском быте в петергофских домах отдыха середины 1930-х и с размышлениями о смерти в социопсихологическом эссе Лидии Гинзбург «Мысль, описавшая круг», докладчик замечательным образом проиллюстрировал макабрическую природу сталинского «веселья».

В заключение Елена Рабинович (ИВГИ РГГУ, «Тиран Критий и девушка, жующая травинку»), видимо, сообразуясь с окончанием Чтений и общей усталостью, в свободном «застольном» жанре говорила о природе советской массовой иллюстрации. Она начала с рисунка С. Красаускаса, ставшего логотипом журнала «Юность»: жующая травинку девушка, слегка похожая на Марину Влади, могла интерпретироваться как «муза» авторов журнала или как его читательница. Похожие образы «девушки с травинкой», заполонившие поэтические сборники 1970-х гг., не входили в явное противоречие с их содержанием — т.е. не мешали и не помогали восприятию текста. Кажется, смысл «уместной» иллюстрации должен был находиться где-то «слева», оставляя некое пространство для читателя. Но Сергей Неклюдов безжалостно разрушил графическую идиллию «читательского пространства», — его «свидетельский комментарий» восстановил связь между словом и изображением, по крайней мере, в случае «девушки, жующей травинку». Фрагментарно процитированная им неподцензурная частушка, заканчивавшаяся строкой «А она травиночку жует», идеально соответствовала двусмысленной стилистике журнала «Юность».