Василий Жарков
Восемь тезисов о российской внешней политике последних 500 лет
«Глобальную роль на международной арене Россия в состоянии сохранить только в качестве силы, способствующей поддержанию мира и равноправия между странами»
2 518 1. Опыт России показывает ограниченность утилитарного понимания национальных интересов в международной политике.
Если мы определяем национальный интерес как некую преимущественно материальную потребность, осознанную на уровне той или иной общности и реализуемую во имя самосохранения, процветания и могущества этой общности, то на протяжении столетий Нового времени Россия демонстрировала скорее нечто обратное.
Не только процветание, но и многие жизни ее населения приносились в жертву единственному мотиву — амбициям правителей или правящих групп. Честолюбие, или в гоббсовском определении «жажда славы», в классической политической теории рассматривается как по крайней мере один из главных мотивов войны [1]. Именно честолюбие — желание оказаться наравне с европейскими монархами, с самим Римом [2] (по факту же в условиях войны всех против всех это значит стремиться быть выше), двигало внешнеполитической доктриной Российского государства с самого объединения земель вокруг Москвы на рубеже XV–XVI столетий. Утилитарность возникла чуть позже, после военных поражений второй половины XVI — первой половины XVII века, в момент вхождения Московского царства в Вестфальскую систему, во многом как внешнеполитическая повестка будущих петровских преобразований. Эти интересы имели четкое географическое измерение. Южное (азово-черноморское) направление было обусловлено необходимостью защищаться от набегов из Крыма, вассального Оттоманской Порте. Северо-западное (балтийско-литовское) направление было связано с необходимостью кратчайшего пути к Атлантике, превращавшейся в мировой хаб, где создавались и распределялись основные деньги, технологии и идеи. Обе прагматические задачи были реализованы в течение XVIII века путем захвата земель, на которых в наши дни оказались расположены по меньшей мере восемь независимых европейских государств. Россия стала аграрной империей, одним из крупнейших поставщиков сельскохозяйственного сырья из восточноевропейской периферии в Западную Европу.
2. Реализовав континентальную имперскую повестку, российская внешнеполитическая линия оказалась в тупике.
Геополитически (этот термин вполне употребим применительно к рассматриваемой эпохе) Петербургская империя оказалась самой крупной страной в мире с континентально единой территорией. Однако пока Англия завоевывала Индию, а Североамериканские Соединенные Штаты двигались в сторону Калифорнии, русские употребили все свои силы для захвата наименее пригодных для колонизации и, как следствие, наименее заселенных и хозяйственно освоенных громадных территорий на севере Восточного полушария. Другое сравнение: захватив Гибралтар, британцы один за одним подчиняли себе наиболее важные транзитные острова в Средиземном море, тем временем Россия лишь мечтала о контроле над проливами, способными соединить ее с символически значимым, но экономически и политически давно ушедшим в «дауншифтинг» Восточным Средиземноморьем.
3. В европейском квартете великих держав Петербургская империя XIX века играла роль расстроенного контрабаса, почти в каждом случае пытаясь играть по своей, отличной от других партитуре. Отказ от внутреннего развития и совершенствования политической структуры повлек за собой все большее отставание от мировой повестки и все меньшее понимание с партнерами по «европейскому квартету».
«Жажда славы» возвращается в виде мотива сохранения себя в качестве одной из великих держав, вершащих судьбы Европы и мира, где сверхзадачей становится лишенная практической пользы поддержка «славянских братьев» на Балканах. Инерция территориального расширения привела к требованиям раздела Османской империи, но эта повестка не нашла понимания у экономически более развитых стран атлантического центра. Территориальная экспансия в итоге натолкнулась на известные границы, связанные с внешним сдерживанием, нарастающим дефицитом собственной силы и естественными географическими барьерами. На рубеже XIX–XX веков, когда почти все пригодные для жизни части суши оказались открыты и поделены между различными государствами, Петербургская империя не могла претендовать на «колониальный передел», поскольку не имела для этого ни внутренних оснований, ни реального потенциала. Иррациональные цели «славянского братства» и захвата проливов вовлекли Россию в Первую мировую войну. Последующая катастрофа была в большей степени вызвана внутренней неустойчивостью и нерешенностью домашних проблем [3], где вступление в мировую войну послужило лишь триггером обрушения. В мире, меж тем, не нашлось ни одной внешней силы (и тем более союза сил), способной поставить под контроль гигантское и разнородное наследство монархии Романовых. В результате империя была пересобрана как полиэтнический центр восставшего против капитализма «мира голодных и рабов» на языке «Интернационала», или «мира униженных и оскорбленных», более близкого старому русскому литературному дискурсу. «Призрак коммунизма» на несколько десятилетий стал воображаемой альтернативой, обещая которую, перезагруженная империя «силой или хитростью» (Гоббс) пыталась переподчинить своему проекту угнетенные страны и народы колониального мира.
4. Советская политика внутри и вовне оказывалась почти безупречно успешной лишь в тех случаях, когда выступала в кооперации с США и их союзниками.
Так было не только во время большей части Второй мировой войны, но и в довоенный период сталинской индустриализации. Советский проект гегемонии не представлял реального «второго полюса» все более уверенно глобализировавшегося мира. В течение всего времени своего существования советский блок пребывал в той или иной степени зависимости от капитала, технологий и идей, производившихся за его пределами, в первую очередь на Западе.
Оказавшись в «советском лагере», разные страны, но в особенности это касалось народов Центральной и Восточной Европы, обнаруживали себя в состоянии безысходности и потерянного времени, ощущения собственной непреодолимой провинциальности, несвободы и ущербности пленников Советов за железным занавесом. Пребывание под властью Москвы, зачастую оформленное как открытая оккупация, не оставляло даже иллюзии оказаться в числе свободных, развитых и богатых соседей по европейскому континенту. В исторической перспективе довольно быстро выяснилось, что обещанный «альтернативный проект» оказался ложным и антигуманным — советский блок, как и СССР, были распущены вполне добровольно.
5. Главный национальный интерес России, выстраданный всей нашей историей, особенно по итогам XX века, есть стремление к всеобщему миру.
Удивительным образом под конец своего существования Советский Союз сумел сформулировать едва ли не лучший и наиболее рациональный подход к пониманию национальных интересов. «Новое политическое мышление» Горбачева, во-первых, вернуло само понятие «национальный интерес» в отечественную внешнеполитическую риторику, во-вторых, фактически описало его в качестве стремления к миру как к высшему благу международного политического общения. Преодоление войн, разоружение и мирное сосуществование, таким образом, постулировались в качестве глобального общественного блага, служение которому возлагалось в первую очередь на миссию мировых сверхдержав. Данный подход, стихийным образом совпавший с западной либеральной повесткой в международной политике, несомненно, был выстрадан опытом российского народа в XX веке, перенесшего чудовищные тяготы и потери двух мировых войн, сполна заплатившего собственным достатком за «соревнование систем», совершенно явственно, на уровне здравого смысла, ощущавшего угрозу самоистребления человечества в ядерную эпоху. «Новое мышление» представляло поистине русский ответ на мировые вызовы, но оно было скоропалительно и категорически отвергнуто. Как в России, так и на Западе, окончание Холодной войны было переосмыслено преимущественно в терминах силовой политики, где горбачевская доктрина разоружения и открытости была ложно поименована в качестве причины провала советского гегемонистского проекта [4].
6. Постсоветская Россия оказалась проектом не модернизации, но архаизации, что особенно явственно проявилось в ее внешнеполитических действиях.
Выросшие из советской империи элиты «новой России», достав из спецхранов тексты столетней давности, сделали ставку на «возвращение в квартет великих держав». Запрос внешнему миру на этом этапе российской истории оказался, пожалуй, наиболее противоречивым, порой совершенно непонятным для партнеров на международной арене. В отсутствие четко осмысленной и артикулированной стратегии, просьбы о гуманитарной помощи на фоне краха экономики и актов внутренней гражданской войны на относительно коротком временном отрезке соседствовали с претензией быть «вторыми» после «единственного мирового лидера». Вернувшись из-за железного занавеса, Россия не успела осознать перемен, произошедших в мире с концом колониальной системы. Старая концепция Realpolitik, довольно быстро сменившая признанное наивно-идеалистическим «Новое политическое мышление», невнимание к правам человека как ключевой повестке международного политического регулирования (искреннее непонимание, почему это важно) — все это было расценено основными внешними акторами как нежелание меняться, проявление архаики и неоимперских амбиций. На фоне все более очевидных неудач внутреннего переустройства Россия испытывала разочарование и чувство уязвленного честолюбия, которое прорвалось в новом противостоянии с Западом, вызванном реакцией на европейский выбор Украины. Присоединение Крыма и конфликт на Донбассе жестко раскололи не только Россию и Запад, но и само российское общество изнутри. Взаимные санкции и угрозы породили подобие новой стены на Востоке Европы, значительно дальше от Берлина и значительно ближе к Москве. Несостоятельность мечты back to USSR и стратегическая проигрышность «крымского аттитюда» тем временем становятся все более очевидными в перспективе не только long terms, но и значительно более близкого горизонта.
7. Новая холодная война с Западом легализует и закрепляет место России среди стран третьего мира.
Несмотря на объяснимое недовольство международным положением страны, высказываемое как патриотами-имперцами, так и условными либералами, сегодняшняя Россия довольно неплохо и прочно вписана в анархическое «международное общество» — как одна из стран третьего мира, все более проблемных. В таком качестве она присутствует в первую очередь на мировых рынках. За последнюю четверть века Россия вряд ли сумела преуспеть хотя бы в одной международно значимой области, связанной с изобретением и развитием новых технологий, производств или услуг.
Лишь два фактора — богатые минеральные ресурсы и ядерное оружие — позволяют правящим верхам страны требовать от остального мира, чтобы он уважал их так же, «как они уважают сами себя». Несмотря на это, в том, что касается восприятия России как вызова международной безопасности, мы оказались где-то в одном, периодически удлиняющемся ряду «возмутителей спокойствия» вместе с сетевым суннитским джихадизмом, иранской проблемой, Северной Кореей, Венесуэлой и нищими африканскими автократиями. Политика сдерживания в отношении Москвы при этом становится прямо пропорциональной ее внешнеполитической активности, под каким бы соусом она ни предпринималась. Лист потенциальных санкций уже настолько велик, что наряду с реальным усилением военного присутствия НАТО в Центральной Европе это формирует новые параметры статус-кво в отношении России. Возросшая степень внешней изоляции, получившая оправдание в виде воскресшей «русской угрозы», наряду с постепенно усиливающейся «самоизоляцией», будет служить сохранению тенденции к все более периферийному и зависимому положению нашей страны.
8. Глобальную роль на международной арене Россия в состоянии сохранить только в качестве силы, способствующей поддержанию мира и равноправия между странами.
Прорыв или, если кому-то легче воспринимать, «возвращение» России в развитый мир поистине могло бы стать задачей национального возрождения, объединяющей все общество. Однако это возможно лишь через прекращение конфронтации с Западом (что вряд ли будет успешным, если случится в одностороннем порядке), признание мира в качестве основы собственного и одновременно глобального интереса, но главное, через коренные внутренние структурные реформы. Успех на подобном пути (который вряд ли будет выбран в краткосрочной перспективе) не обещает быть молниеносным и потребует колоссальной работы. Но только в этом случае наши общие шансы как единой нации могут оказаться отличными от нуля.
Примечания
Комментарии