Двенадцать тезисов о «русском мире» в позапрошлом веке

1. Позднесредневековый «мир» вписывается в универсальную рамку.

Позднесредневековая концепция «отечества» двойственна: это ближнее, локальное пространство (от «северщины» до «тутошних») и принадлежность к «большому отечеству» («хрестиане», «крестьяне», «крещеный народ»). В этой оптике утверждается «мировой центр» и принадлежность к нему — к «Святой Руси», «русской/руськоï земле», православному царству. При этом «Святая Русь» не совпадает ни с одним политическим субъектом: последние претендуют выражать таковое, приближаются/удаляются от него.

2. «Синопсис» фиксирует появление «Руси» как нового объекта политической лояльности — этнодинастическое единство.

«Синопсис» (1674) фиксирует важный переход — появление нового объекта лояльности (подобный переход фиксируется в польском случае полутора столетиями ранее, XVI–XVII века): «Русь» здесь оказывается и династическим достоянием (характерно, что «Синопсис» игнорирует смену династии, непосредственно объединяя Рюриковичей и Романовых вслед за московской политикой «дедичного» обладания, утверждаемого с конца 1610-х годов), и одновременно — единым целым, некой реальной общностью, которая и является наследственным достоянием. «Русь» здесь увязывается с Московским царством: чуть ранее происходит характерная конкретизация царского титула — на смену сакральному «Царь всея Руси» после Переяславской рады приходит политически притязательный и одновременно уточненный титул «…Государь, Царь и Великий князь всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержец».

3. «Мир» тождественен особому порядку, тем самым вводя множественность порядков.

Особый «мир» (романский, германский и т.д.) — это новое вписывание в мир, в рамках пред- и собственно романтического поворота, начиная с Гердера (1770-е), сменяющее и взаимодействующее с религиозным порядком, который предполагает единство и единственность мира. Вместо прежних групп в рамках сакральной общности («христианского мира») утверждается множественность «миров», что было бы парадоксально, если бы доводилось до предела в подобном виде, поскольку каждый из «миров» предполагает наличие своего nomos’а, своего порядка/смысла (и тем самым вводилась бы несоизмеримость порядков, что прозвучит вполне отчетливо только после 1918 года).

4. Новые [культурные] «миры» предстают способом иерархического упорядочивания единого «мира».

Диалектика «единого» и «многого» работает через иерархическое упорядочивание: «славянский», «русский» или «германский» мир являются «мирами» в относительном смысле. «Мир» здесь синонимичен здешнему, посюстороннему центру «Божьего Мира»: он ближе всего к осуществлению последнего, точнее/полнее выражает его, находит — по сравнению с другими, предшествующими, — новое, более совершенное слово, образ, действие. Например, у Мицкевича «славянский мир» явится меньшим, беднейшим, отверженным среди народов Христианского Мира (Pax Christiana). И Польша станет Христом среди народов, поругаемая, распятая, похороненная — но не умершая, чье возрождение станет возрождением Христианского Мира; славянские народы, последние среди народов Христианского Мира, станут первыми, призванными на пир, — явив христианский способ сосуществования народов, воплотив то, что для других оставалось только неясным мечтанием, «идеалом» в смысле противоположности «реальности», того, что надлежит отбросить — но вместе с чем отбрасывалось само христианство, «слишком хорошее для этого мира». Аналогично у московских славянофилов уже русскому народу была предназначена участь быть носителем христианских идеалов общежития — воплощая в своей безгосударственности стремление к высшей, внутренней свободе (отвергая соблазн свободы внешней).

5. Старая и новая логика «миров» выступает как переход от иерархии к обоснованию через противоположность.

Новые «миры» — в движении с середины XIX к началу XX века — выходят из этой логики иерархии, утверждаясь в своей «отличности»: обоснованием их существования становится наличие «другого», обладающего несомненной фактичностью. Здесь заметно, как на смену логике религиозной приходит логика политического: если в первом случае ключевым является соотношение со всеобщим («Христианским миром» — наличным, «православным», «католическим» — или иным, истинным, чаемым, миром «Третьего Завета»), то теперь основную роль играет размежевание с другим: реальность «славянского» мира задается его отличием от «германского», не предполагая обязательного включения того и другого в некую высшую общность.

6. «Мир» выступает «несовершенным», но наиболее близким из наличного приближением к совершенству.

Прежняя логика оставалась в платоновской традиции, выстраивая иерархию сущего, причем так, что каждая следующая ступень (логически) включает предыдущую — восходя к Благу/Богу. Отсюда отличие (и недостаток) иного — в его неполноте, не в том, что он утверждает, а в том, что это утверждение является односторонним — и именно в этой односторонности ложным (наиболее известный образчик такого рода рассуждения в отечественной традиции — «Критика отвлеченных начал» Вл. Соловьева). Ход к новому и одновременное сохранение памяти о прежнем — «Россия и Европа» Данилевского, где каждый «культурно-исторический тип» автономен, чтобы тем не менее завершиться в «славянском», «четырехсоставном», образе высшего совершенства, идеале человеческого общежития (и в то же время — идеале эксклюзивном, поскольку инкорпорирование в него иных возможно лишь в логике господства).

7. В рамках новой логики, напротив, «отличие», «противопоставление» другому автономизируются, обретают самостоятельную ценность.

Новая логика не предполагает обязательного инкорпорирования иной реальности — тем самым новые «миры» утверждаются уже именно в качестве миров: «иное» в этой перспективе утверждается именно в своей инаковости, противостоянии обладающему позитивной ценностью — восстанавливая бинарное размежевание на свет/тьму, добро/зло, истину/ложь, но теперь уже в плане имманентности (делая необязательным трансцендентализм прежней логики — утверждение трансцендентного основания возможно, но необязательно, работает как отсылка к прежней схеме, позволяя задействовать и ее ресурсы, не принимая на себя соответствующих обязательств). Позитивное в данном случае отождествляется с реальностью «мира», а негатив ситуативен (что делает достаточно подвижными характеристики позитивного, поскольку таковые есть то, что отличает от «иного»: иерархия подвижна, так как конституирована не характеристиками центра, а обозначением его «топоса» — этот объект является позитивным, независимо от того, как именно он будет описан).

При этом ресурсы прежнего разграничения используются в новом, с измененным основанием: поляк теперь является католиком, потому что он поляк, «русская вера» является истинной, поскольку она русская, а не потому Русь является Святой, что хранит истинную веру.

8. Функция «мира» — выход за границы существующего политического порядка.

«Мир» проективен («католический мир», «германский мир», «русский мир», «славянский мир»). Он выходит за границы существующих политических общностей и предполагает конверсию языковой/культурной/религиозной общности в политическую, наделение новым значением — политическую мобилизацию того, что ранее не обладало функцией политического разграничения (принадлежности/непринадлежности к этому «миру»).

В этом отношении всякий разговор о «мире» имеет политическую составляющую: вопрос не в ней, а в возможности осуществить политическую мобилизацию на этом основании.

9. Двойное прямое значение «мира»: (1) империя в наступлении и (2) империя в отступлении.

В первом случае «мир» — это пространство экспансии, воображаемое «свое-чужое». Во втором — это то, что осталось «имперским» за пределами границы империи.

Имперская граница по определению временна, так как в принципе империя предполагает единый космический порядок, а порядок — иерархию, от центра к периферии.

Перед нами — концентрическая схема восхождения/удаления, где центр в конечном счете сводится до «точки», не имеющей объема, но имеющей координаты. Утверждение, что нечто, обладающее «объемом», относится к центру, является соотносительным — делаемым либо по направлению «к себе» (через утверждение, что нечто тождественно в данном отношении с иным, уже причисленным к центру), либо «от», из периферии, через утверждение своей непринадлежности — т.е. является высказыванием, направленным на изменение положения вещей (причисление к центру или образование иного центра, изменение иерархии — а поскольку империя едина, то изменение иерархии возможно через декларирование ложности существующего порядка, напр.: «Москва не является центром Святой Руси», «истинная Русь» — это нечто иное).

В логике империи указание на «мир» — это указание на ближнюю сферу (утраченного или желаемого), не противопоставление порядка, а выделение области реальности, которую можно идентифицировать как упорядоченную или подлежащую упорядочиванию в ближайшей перспективе: если угодно, как область (пространственную или нет), где происходящее расценивается как «имеющее значение», «внутреннее/наше дело», то, что не может быть проигнорировано. Зазор же, существующий между «внутренним» и «внешним», образует «свое внешнее».

10. Для Российской империи XIX века концепт «русского мира» непривлекателен.

Политически он практически не имеет перспектив: единственная предоставляемая им возможность — включение Галиции. Понятно, что цена этого вопроса несопоставимо велика, предполагает перекраивание всей карты Центральной и Восточной Европы: соответственно, «галицийский вопрос» (и «русский мир» в этой ипостаси) не имеет самостоятельного значения, предполагая куда более широкие рамки обсуждения.

11. Проективную роль для Российской империи играет, скорее, «Славянский мир».

Этому благоприятствует и множественность наполнений «славянского мира» — разные ипостаси «панславизма», идеи «славянской взаимности». Российская империя имеет возможность использовать идею «славянского мира» для утверждения своей первенствующей роли — с различным политическим наполнением, от планов «Славянской монархии» до образования Славянской федерации. Множественность интерпретаций делает его достаточно свободным в обращении — в зависимости от конкретной ситуации «славянский мир» может отступать до зоны «неразличения» или, напротив, актуализироваться, легко сочетаясь с принципом, напр., «христианского/православного мира» на Балканах или «антигерманской» идентификации.

12. «Русский мир» выступает чаще как контримперский, проект построения иного порядка (в том числе «иного имперского»).

Напротив, к концепту «русского мира» обращаются оппоненты существующего порядка: Кулиш, консерваторы, оппозиционно настроенные к имперскому правительству и издающие в Петербурге в 1870-е одноименную газету, и т.д. «Русский мир» здесь функционирует как указание на несовпадение «имперского» и «русского», на плюрализацию «русскости», несводимой к «России», но образующей целый «мир», т.е. множественность вариантов «русскости», способов быть «русским». Подобно тому как «славянский мир» включает множество «славянских народностей», так и «русский мир» включает по меньшей мере две — северную и южную (Костомаров, 1860); для Кулиша «русский мир» дает возможность быть «русским патриотом» и утверждать, что если ранее, при слиянии «южного русского племени» с «северным» в одно государство первое много дало ему (1857), то теперь речь должна идти о новой роли этого племени. Киеву, а не Москве дóлжно стать центром возрожденного славянства. Т.е. «мир» здесь используется для того, чтобы пересмотреть утверждение о единственности центра этого мира, предложить иное видение империи: федеральное, дуальное (южной и северной) или триальное (велико-, малороссов и поляков, где малороссам отводится особая роль — примирителя в славянской распре), областническое и т.д.

Если «славянский мир» собирает единство там, где ранее пролегали границы — конфессиональные (католики, протестанты, православные), племенные (чехи, сербы, хорваты, болгары, великоруссы, поляки и т.д.), то «русский мир» синхронно подчеркивает множественность, создает различения там, где ранее представало единство, — вместо «Руси», которую утверждают в ее тождественности «России». И тем самым оказывается больше «России» — необязательно пространственно, но, коли осмелиться на рискованную аналогию, логически содержательно (учитывая закон обратного соотношения объема и содержания понятия).