10 тезисов о реполитизации

1. В первый день после громких политических убийств кажется, что жизнь не останется прежней.

Но это проходит. А что жизнь перестала быть прежней, выяснится поздней. Для меня это прояснилось через год после смерти Бориса Немцова.

Греки называли идиотосом аполитичного гражданина, стоящего отдельно от жизни полиса. Невольная игра слов сливает отдельность с болезнью, но, чтобы осознать это, нужно переболеть. Ведь мы давно переселились в мир, где ничто ничего не меняет. Ничего не меняют выборы, ничего не меняют войны на Кавказе и войны с террором, ничего не меняют политические убийства, с неустранимой двойственностью виновника: «они» или не «они»?

Навязчивость местоимений — не признак силы тех, на кого они криво указывают, а симптом аполитической истерии в стране. Деполитизация, которой я добивался, монтируя «элегантные схемы» и встраивая их в кремлевский аппарат, свершилась, но порог невозврата я пропустил. В сумерках деполитизации все рубежи теряют вескость и лишаются значения входов в будущее. Деполитизация подменяет не оценки, но саму фактуру реальности. Глаз рыщет в поисках воображаемых вещей и, что хуже всего — их находит. Как многие, я недооценивал патологию деполитизации, видя в ней что-то эфирное — настроение, массовую склонность, предпочтение. Тем самым преодолимое — в конце концов, человека, впавшего в рассеянное бездействие, можно вывести из него, не так ли?

«Здесь, в России, ничего не меняется», — мы говорим, пишем каждый день. Но это речи больных: идиотосам нужны солидные поводы неучастия. «Они там делают, что хотят, и вот опять», — говорят, глядя на перенос думских выборов летом прошлого года или экспедицию в Сирию осенью. И это речи идиотосов, мир которых бессвязен, причем в нескольких смыслах сразу. Ведь это мы проглядели, чего они не смогли на Украине. Военные эскалации власти, как сирийская, — отзвук нашей аполитичности, более чем якобы желание отвлечь наше (вечно рассеянное) внимание. Безудержность власти — от необнаружения ею в России сдерживающих эскалацию сил.

Я недооценил силу деполитизирующего поля, то, насколько оно искажает реальность, скрывая картину действия в дыму яростных метафор.

2. Честертон как-то сказал, что там, где воин осматривает поле боя, турист созерцает пейзаж.

Но он опустил самый скучный тип туризма — когда созерцатели пейзажа фантазируют о боях. Это о нас и о русской пейзажной политике.

Подлог незаметен, ведь политические описания места действия сходны с пейзажной романтикой: те же страны, участники, обманчиво знакомые термины политики — режим, реформа, партия, выборы, будущая Россия. Но все это — в неоперабельном модусе. Спорящие разглядывают предмет боя и себя, как окаменелости, покинутые непосильной для человека тектоникой.

…Премьер Медведев вдруг зачем-то грозит холодной войной. Журналист Кашин ищет и находит «террористическое государство». Иноземцев обсуждает революцию… Что общего во всех этих рассуждениях? Ни одно политически неприменимо к описанию поля решений и действия. По видимости составленные из слов политического лексикона, они скрупулезно неполитичны.

Политическое прояснение реальных связей в Системе запрещено и рассматривается как «политическая порнография». Что означает «режим» в русском значении слова? Образ, интегрирующий все виды насилия, со всеми видами соучастия в нем — аргумент отказа от действия. Помню, как Лужков однажды гневно бросил в адрес Кремля: «…да это режим какой-то!» Что далеко от политического понятия режима как переменного модуса использования институтов, существующих помимо него.

Руководящая речь растеряла остатки авторитетной риторики. Она лавирует, прибегает к эвфемизмам и догадкам, измышляемым исполнителями. Что такое путинское «не политизируйте вопрос»? Это означает не давать повода поучаствовать в его решении никому другому.

3. Приняв туманный ландшафт за прочное основание, власть начала политизацию России.

Почти все происходившее после 2012 года можно описать как попытку Кремля политически распорядиться деполитизированным состоянием общества. Естественно, со временем это привело и к общей реполитизации в стране. От убийства Немцова и Минска-2 до майского переноса выборов в Думу и активизации Кадырова росла масса и разброс политизации. Вал политических фактов превзошел емкость аполитичного мозга, не получая должной обработки.

Мы не нашли для реполитизации форм в политике и языке. Задача, трудная сама по себе, привела к ряду идейных смещений. Патриотические, консервативные и лоялистские мифы за год неразличимо слились и упростились. Теперь они сводятся к «начальству видней» и совпадают с бюрократическими (в радикальной версии: «Не дадим либеральным мразям мешать начальству!»). Ровный скат патриотизма ведет от святого Владимира до Владимира Путина. Политически это значит — что-то да будет, а там поглядим. Есть несколько встречных оппозиционных описаний. Здесь популярны два мифа: первый «Путин уйдет, и тогда…» — при его уходе предлагают развернуть непримиримую борьбу почему-то с «советским наследством». Но популярна сказка о России, обреченной на вековой цикл неудач. Причины ищут внутри самого ряда, и кому отсчет от царя Петра недостаточен, наведывается к царям Иванам. А кому невмоготу, те зовут отойти в сторонку, зажить в чистоте.

Политическое топят в сфере непоправимых стихий прошлого и будущего. В мистике голливудского хоррора — где убийство в городке вдруг оказывается делом давно казненного маньяка (а то вдруг самого Джека Потрошителя!). Но и в кинохорроре герой в финале обязан изгнать злого духа и пресечь противоправную деятельность. Один русский хоррор считает себя нескончаемым. Чтобы поменять сюжет, надо отбросить ментальных паразитов, от «здесь никогда ничего не получалось» до «могучей Гипербореи, под властью стратегов мирового класса».

4. Понятие «кризис», с осени 2015 года войдя, наконец, и в словарь власти, ставит вопрос о выходах из него.

Оптимистическим сценариям отчаянно противостоит пессимистическая русская догма. Но ресурсов все меньше, и из тумана проступают простые контуры вещей: можно ли в ситуации, где «все плохо», что-либо делать хорошо? Приблизимся к факту отсутствия денег, кадров и доверия. Доверие внутри страны и доверие к Системе поражены негативизмом. Но, просуществовав длительный срок, Система уже в силу повседневной жизнедеятельности населенцев копила социальный и иной скрытый капитал. Проблема капитала — в его теневом характере, противящемся выводу на свет. И в нашем непризнании его наличия. Осложняет задачу невежество в делах страны, ставшее с подачи государственного ТВ одобряемой нормой.

Политика возвращается. Но возвращается карнавалом жестоких переодеваний, где со злыми ряжеными лучше не шутить. Перечисляя происшествия, от чеченского тортометания по Касьянову и Навальному до отказа Макаревичу в уральском концерте, западный корр спрашивает о «наступлении на оппозицию», — событие им видится таким. Но событие — в хулиганских бесчинствах, сменяющих полицейскую жестокость. В потере контроля московских силовиков над силовиками зачеченскими. В щедринских эксцессах мэра Москвы, верящего, что расчистил остров порядка в общем бедламе.

Ему хорошо, на Лапуте — там не скользко.

5. Россия за годы нефтяных сверхприбылей ухитрилась не построить дорог.

Это объясняют тысячью причин, включая коррупцию. Владислав Иноземцев объяснил это «экономическим торможением» со стороны государства. Но что если дело как раз в отсутствии заинтересованного государства в России?

Строительство дорог всюду стимулировалось целями государственной власти. Если бы в стране строили государство, развернули бы и дорожное строительство. Строительство инфраструктуры власть вела, но — не инфраструктуры государства, и дороги сюда не вошли. Входило радио- и телевещание. Входили сети полицейских и спецслужб с их техническими возможностями: тоже инфраструктура безопасности аппарата. Инфраструктура проектов — выгодных подрядчикам одноразовых миллиардных строек, опоры российской власти. Дороги для этого почти не нужны. Тем более, дороги соблазняют население горизонтальной подвижностью, а в нашей модели ее следовало исключить. Власть не хочет гоняться по стране за предметом власти.

В сирийской резолюции СБ ООН есть формула: «обеспечить преемственность правительственных институтов». Она отражает природу государственности и в России: институты здесь не государственные и не общественные, они — правительственные. Это организации, созданные властью для решения текущих задач. Например, фискальных.

Сегодня фискальная изобретательность власти развивается в пользу групп внутренних акторов, ее клиентов и одновременно ее патронов. Юридически это частные сообщества: еще одно подтверждение того, что перед нами не единый организм, а колония полипов — государствообразных «статоидов». Статоиды объединены больше формой поведения, чем политическими или бюрократическими связями. Сумеет ли такое сообщество пережить начавшуюся политизацию — важный вопрос 2016 года.

6. Любой среднесрочный план сегодня — план расчистки территории государства от парагосударственных процедур и пристроек.

Все чаще, хоть в вежливой форме, слышны предложения «провести решительные сокращения госрасходов» и даже «масштабные реформы по сокращению затрат государства». Но что такое государство в РФ, в тех аспектах, которые, хотя бы теоретически, можно сокращать?

Эшелонированная инфраструктура самозащиты контингентов обеспечения безопасности. Чрезвычайные ситуации — пусковой сигнал для ее активизаций (Путин не зря приравнял операцию в Сирии к разновидности военных учений). Но такой Системе нельзя отдать приказ сократить саму себя. Не обладая знанием о собственной схеме, она «сократит» жизненно важные блоки как самые безответные. Руководству предлагают составить маршрутную карту движения — вон? На выход, из собственных кабинетов? Такая цель не лишена философского садизма. Скрыть его рассуждением о «проектировании институтов», которые свяжут личные цели с государственными, непросто.

В системах российского типа попытка подстегнуть рабочую функцию ведет к разрушению эффективности, распространяющемуся далее по Системе. Классика истории мировых ошибок — третье президентство Путина, мотивированное желанием поставить правящий модуль на старое место (с иллюзией, что тогда восстановится и прежняя Система). Это привело к разрушению управления, а далее к деградации Системы и ее подсистем.

Деполитизированный мир — плоский мир в большей степени, чем flat world Тома Фридмана. Он не знает о своей глубине, пока в нее не обвалится.

7. Если рассмотреть государственность РФ как функционирующую машину, ее главной функцией сегодня стала безопасность систем охраны безопасности.

Оценка угроз вынесена за пределы публичного политического пространства и ведется в режиме заговора. Притом что число «мер охраны» нарастало с расширением класса охранников. Последний стал одним из ключевых классов страны, в обход него невозможны никакие решения.

Сама парадигма безопасности на переходе к третьему президентству Путина претерпела слом. Безопасность понимают как внешнюю оболочку, продиктованную спонтанным процессам. Сама идея спонтанности, пусть ультралояльной и консервативной, подозрительна, — генерируют предписания рамок любой активности. Охранник диктует поведение охраняемому, и жизнь охраняемых подчиняется играм охраны. Это именуют наделением властью.

Российская система переводит все виды политических конфликтов в деполитизированные интриги. Она не замалчивает их, а забалтывает, мистифицирует и топит в массе побочных тем. Рациональная политическая речь здесь давно перестала выполнять свою функцию. Дебаты не запрещены, но глохнут в газонефтяных эвфемизмах. Нам нужна «новая инфраструктура», а для этого нужны инвестиции, а для инвестиций — условия. Здесь начинается разговор о «предсказуемых правилах игры в экономике». Разговору заранее ясны границы: правила игры не в государстве, а только «на финансовых рынках».

Можно зато обсудить сценарии введения жестких правил властью (общеизвестная технология которой отметает свое согласие им подчиняться). Говорят, что власть правила может «ввести». До этого места дебаты нравятся всем: введение жестких правил — любимая прерогатива неправовой власти. Что будет дальше, можно видеть на роликах Youtube про ночь длинных ковшей.

Встречное заклинание — «укрепление защиты прав собственности». Пора предоставить судам больше возможностей ее защищать. Суды, не имея уважения к личности, станут защищать ее собственность — с чего бы это? Говорят, что государственный надзор «все еще слишком забюрократизирован». Но сцены сноса ларьков в Москве можно было упрекнуть во многом, только не в бюрократизме. Бульдозер так же небюрократичен, как человек в папахе, мечущий в Касьянова торт.

Все это делает несколько стыдным обсуждение «стратегического плана выхода из кризиса и запуска механизмов экономического роста». И не то чтобы жаль предложить правительству замечательный план, но как угадать последующий ход бульдозеров?

8. Деполитизированный мир рассчитывает на премиальный бюджет.

Но весь год нарастало другое важное изменение. Снижение нефтяных цен и переход к их новому запредельно низкому для Системы уровню. Государственность противилась, ведь навязывать фантазии реальности вошло у нее в привычку. И, тем не менее, падение цен, достигнув бюджета, опрокинуло его аполитичность.

Одновременные случайности редко бывают просто совпадением. Есть могучий движущий смысл в совмещении театра сожжения санкционных продуктов в инсинераторах — сделки Москва – Киев под названием Минск-2 — убийства Немцова грозненскими придворными — и визита иранских специалистов с планом операции в Сирии. Что общего у этих дел? Нарушение нормы привычного абсурда в Системе (не удалимого из нее, как кристаллическая вода). Весна-2015 была последней попыткой власти уйти от осознания тающих ресурсов, но как? Предприняв нечто такое, на что ресурсов точно не хватит. Смелое решение, ковбой!.. решение в духе Системы РФ. Но цены на нефть продолжали падать, исламисты сбили российский «Боинг», Турция — российский бомбардировщик. Картина поля боя потеряна.

Казалось бы, оппозиция может перехватить повестку? Ан нет. Оппозиция не находит в России ничего политического, кроме самой себя, т.е. клуба читателей либеральных сайтов. Даже идя на выборы, на них не идут, а призывают «народные протестные настроения». Политика начнется где-то там, по ту сторону дня Х, — так мыслит оппозиция. Но является ли сам день выборов днем Х? О нет, нисколько — но участвовать в выборах все равно надо. Политический субъект отрекается от политики, дожидаясь удобного случая: концепция, пародийно схожая с пародийной листовкой Чернышевского «К барским крестьянам».

Кремль не лелеял зловещих планов, затевая истерические досрочные выборы, и не прочь был задать ими выход скопившемуся давлению. Риски неясны и страшат, поскольку их негде обсуждать и в Кремле. Не оппозиция, а власть ищет конституционный выход спрятанной политике. Одновременно совершенствуя технику манипуляций, вмонтированную в механизм выборов! Политизация нарастает без автора. Может быть, это и есть то, что нужно, — парламентские выборы, которые станут системой проводников и триггеров политизации?

9. Система терпима к маленьким внутренним победам партизанских групп граждан, пока те не выступают в лоб против ее устоев.

Поскольку властям самим неясно, где устои, местные бои партизан порядка против его расхитителей проходят все чаще: дальнобои и хозяева сносимых гаражей, валютные ипотечники и освобожденный Витишко…

О политическом оживлении системы говорит восстановление ее кожной чувствительности к уколам. Проект Сергея Пархоменко «Диссернет» — программа поиска скрытых заимствований в диссертациях политиков и бюрократов — вызвал несоразмерную реакцию. В чем причина и зачем политикам-тяжеловесам коррупционным путем приобретать научные звания? Рынок поддельных диссертаций сложился в СССР, где госаппарат считал себя меритократией. По доктринальной схеме советского общества, партбюрократию приравняли к «интеллигенции». Сегодня перед нами — запрос на легитимность со стороны заново невежественного истеблишмента. Правящий класс России с неполитическими правами на власть ссылается только на «национального лидера Путина». Вдобавок он подкрепляется сомнительным отнесением себя к интеллигенции. Фальшивая меритократия поддельных диссертаций компенсирует невозможность сослаться на государственную волю граждан.

10. Мы живем в условиях режима, заря которого памятна под именами управляемой демократии и политики стабильности.

Забыта неизбежно политическая природа власти и любой попытки ее сохранения в неизменном виде. 20 лет подряд политикой и медиа в стране считаются внутренние подсекции самой власти. Большую политику относят на будущее, когда из-за угла «на улицу выйдет миллион человек, и режим падет».

Но политика вернулась не так. Власти больше, управляемости меньше, и совсем мало денег. Политизируется все, включая ларьки у московских станций метро (перед тем мы десять лет спокойно глядели на вымывание лавочек из дорожавшего центра столицы). Политизируются сторонники Путина (глядя на то, как похаживают да порыкивают на них чеченские милиционеры). Политизируются губернаторы, которым надо оплачивать социальные мандаты без ясности — где их текущий счет на этой картинке?

И теперь не власть, не «кремлядь», трясущаяся от страха за высокими стенами, а люди в кафе и люди у станков, люди за клавиатурой и люди у газокомпрессорных станций заинтересованы в том, чтобы политизировать эту власть до конца. Чтобы уже идущий процесс восстановления государства нашел себе государственный путь.

Все главное про будущее находится на месте входа в него, а это место всегда заключено в текущих мелочах. То, как видишь и трактуешь события на входе, решает — войдешь в политическое пространство или, полюбовавшись блестками чужих дел, туристом пройдешь мимо.