Влад Кравцов
10 тезисов о внешней политике России
«Поскольку динамика отношений в международной системе носит нелинейный характер, то чрезмерное усиление России — вопреки интуитивным ожиданиям о появлении полноценной многополярности — будет иметь непредсказуемые последствия»
10 526 Turbulence sets in when numerous micro actions culminate in macro outcomes that lie outside the system’s normal functioning.
Jim Rosenau
1. Вера в объективную выгоду полицентричного мира придает драйв российской внешней политике, но искажает понимание мотивов возможных союзников.
Российское руководство уверено в том, что мир объективно, хотя и медленно, движется к полицентричному устройству [1]. Полицентрическая архитектура мира «выгодна» всем ведущим державам, ведь материальный и военный потенциал стран не позволяет им в одиночку сбалансировать непропорционально большое влияние США в мировой политике. При соблюдении баланса сил сбудется и конечная цель Кремля — возможность принимать политически влиятельные решения по ключевым аспектам международных отношений и неформальное право выносить вето.
Сущность идеи полицентризма (она же многополярность) в том, что сохраняющаяся концентрация могущества в руках одного правительства (она же униполярность) будет неизбежно подталкивать восходящие державы к тесному сотрудничеству и корреляции сил против доминирующего соперника. Теоретически такое сотрудничество снижает значение материального и военного превосходства государства-гегемона и тем самым уменьшает его возможности вести односторонние действия на международной арене, не считаясь с интересами прочих игроков.
В подобной картине мире непонятно, например, почему Евросоюз не балансирует против США. По логике Сергея Лаврова, США успешно препятствует сближению России с европейскими державами, ограничивая тем самым возможности России и сохраняя собственное глобальное лидерство [2]. Но подобное объяснение неудовлетворительно с рациональной точки зрения, ведь поддерживая доминирующее положение гегемона, европейские страны и негосударственные акторы поступаются собственными интересами.
Дело в другом: структура мировой системы сама по себе (будь она хоть биполярной, хоть униполярной) ни диктует логику внешнеполитического действия, ни определяет ее конкретных результатов. Не столько калькуляции глобального баланса сил определяют значение униполярности для международных игроков, сколько практики взаимодействия, которые и формируют интересы сторон через процесс взаимного обучения международным правилам и нормам, или же через их отрицание. Интерпретация практик взаимодействия имеет большее значение, чем сама структура. Если представить, например, что Китай достиг паритета могущества с США, то их отношения будут сильно отличаться от отношений между двумя сверхдержавами эры холодной войны, хотя на поверхности условия биполярного противостояния структурно схожи.
2. Несмотря на волну оптимизма, набор стратегических движений в рамках многополярной стратегии внешней политики исчерпан.
На первый взгляд, благодаря настойчивой внешней политике, Россия наконец-то после коллапса коммунистической системы (почти) заняла подобающее ей положение в мировой системе. Через неоднократную и успешную проекцию своей силы Россия подрывает основы односторонней политики. Оптимисты полагают, что следует говорить о новой точке отчета в международных играх, когда иллюзии взаимовыгодного сотрудничества рассеялись, но зато сооружение дееспособной модели отношений можно начинать заново [3].
При условии, что правительство по-прежнему может успешно мобилизовать материальные ресурсы для военных целей, [концептуальных] препятствий для продолжения нынешней политики не будет. Москва вполне способна снова и снова доказывать свое региональное значение на новых территориях ближнего зарубежья (Приднестровье, Нагорный Карабах). Может она и вмешаться в важные конфликты за пределами постсоветского пространства, и еще раз блистательно продемонстрировать тем самым глобальную проекцию национального могущества. Усиление военного присутствия на южной границе Таджикистана, например, легко обосновать как дальновидную защиту от проникновения экстремистов в Среднюю Азию, по существу, воспроизводя логику вхождения в Сирию.
Парадокс в том, что Кремль проводил настолько интенсивную внешнюю политику, что репертуар стратегических движений в рамках многополярной стратегии внешней политики почти исчерпан. Две основные задачи Москвы — утвердить неоспоримое первенство России в постсоветском регионе и разрушить монополию Вашингтона на применение силы — оказались выполнены. Но дополнительная полезность повторения прежних решений вряд ли очевидна. Они только подтолкнут мир к мысли, что основой стратегии России является агрессивный ревизионизм.
По мнению недругов, кремлевский военный авантюризм, манипулирование дипломатией и циничное использование гуманитарных катастроф направлены только на то, чтобы разделить Запад и ослабить решимость Вашингтона к глобальному лидерству [4]. Но и у более спокойных наблюдателей серьезную озабоченность вызывает то, что для противодействия, казалось бы, управляемым угрозам Россия готова неоправданно рисковать стабильностью и общей безопасностью. Вопрос, следовательно, в том, сохранится ли готовность к сотрудничеству с Россией по ключевым глобальным вопросам, или же возобладают сторонники усиления давления на Кремль.
3. Борьба России за изменение глобальной системы управления не помогает преодолеть ее стратегическое одиночество.
Нынешнее неравновесие в международной системе определяется объективным несоответствием между многополярным, как полагают российские эксперты, распределением могущества в международной структуре и существующей ныне архитектурой глобального управления, неразрывно связанной с гегемонией США и западным кодом либеральных ценностей. Сложившаяся структура международных институтов воспроизводит гегемонистские нормы и даже определяет параметры политически возможных действий на международной арене.
Победа над американским господством невозможна без устранения этого неравновесия и без создания новых институциональных форм, которые координировали бы отношения между восходящими державами на основе антигегемонистских ценностей. Хорошая новость в том, что издержки на создание адекватного новым реалиям равновесия будут незначительными в силу имперского перенапряжения США и экономического подъема ряда стран, которых прежде именовали третьим миром. Плохая новость в том, что в содержательном плане привлекательного для всех набора альтернативных принципов и ценностей нет ни у кого, и прежде всего нет ее у России.
Южноафриканский президент Джейкоб Зума не видит нормативных оснований для трансформации свободного объединения БРИКС в альтернативную структуру глобального управления и сомневается в перспективах его расширения [5]. Другие восходящие державы проводят политику, опираясь на те вполне созвучные европейским ценности, которые лидеры общественного мнения в России так яростно атакуют. Москва в этом смысле находит меньше точек соприкосновения с Бразилией, борющейся за права человека, чем с Угандой. (Уганда — плохой соратник по многополярности.)
Другая проблема в том, что современные механизмы совместных ответов на угрозы человеческой безопасности, которые по своей значимости на уровне ООН приравнены к военной безопасности государств, основаны на принципах индивидуальных прав человека, а не на идеях коллективных прав больших человеческих агрегаций, будь они хоть этническими группами, нациями или цивилизациями. Такие механизмы сотрудничества некомфортны для бюрократических структур и размывают устоявшиеся представления о сущности государственного суверенитета.
Сегодня Кремль искусно использует это чувство незащищенности и отстаивает идею пагубности «нетрадиционных» ценностей. Но отсюда следует не столько новая альтернатива сложившемуся глобальному порядку, сколько значительное сужение повестки дня, которая сосредоточена в основном на борьбе с вооруженными экстремистами. А Вашингтон тем временем и сам вносит изменения в глобальную структуру управления, стремясь выхватить инициативу из рук своих соперников.
4. Торговля безопасностью выгодна для России, но несет в себе и значительные риски.
Для полицентричного мирового устройства важно не только взаимодействие между ведущими центрами силы, но и обрастание их клиентами, получающими услуги по безопасности на весьма выгодных условиях, вплоть до безвозмездных. Российские эксперты это хорошо понимают [6]. Но безопасностью надо уметь торговать. И далеко не всегда региональные условия и особенности покрывают сопутствующие этой торговле издержки.
Кремль в роли «поставщика безопасности» для Нагорного Карабаха и своего партнера по ОДКБ Армении несет прямую угрозу Азербайджану. Но полностью поддержать Армению — значит отказаться от многомиллиардных продаж оружия продаж Баку, чего Москва, видимо, делать не собирается. Отсюда и двусмысленность положения Москвы по отношению к вероятным «клиентам», несмотря на то, что Москва используется как переговорная площадка для мирного диалога между враждующими сторонами.
Усилия Кремля защитить одни малые державы (в том числе непризнанные страны) в ближнем зарубежье оборачиваются прямой угрозой другим малым державам, у которых не может быть никакой определенности по поводу истинных намерений РФ, что бы ни декларировали официальные представители государства. Проблема в том, что могущество России велико, чтобы представлять вполне осязаемую угрозу для одних стран ближнего зарубежья, но недостаточно, чтобы гарантировать коллективную безопасность всех в целом. А каждое взаимодействие с Россией, увеличивающей безопасность одних, несет риски другим.
Для последних логика баланса сил будет в необходимости объединиться не против наиболее могущественного игрока международной системы, а против наиболее вероятной общей угрозы. Отсюда возникает и вероятность активизации ГУАМ (Грузия, Украина, Азербайджан, Молдова) как действенного способа противодействия российскому влиянию. А для первых риски все равно сохраняются: часть проблемы в том, что институт, созданный для решения вопросов коллективной безопасности (ОДКБ), по сути самоустраняется от урегулирования конфликтов.
Страны, не желающие принимать безопасности из рук России, будут искать ее где-то в другом месте. Например у доминантного государства и его сильнейших союзников. Привлекательность униполярного мира сложно оспаривать. Одни страны вспрыгивают на подножку однополярного мира потому, что они хотят избежать губительных для малых экономик затрат на оборону (страны Балтии), другие желают использовать мощь США, чтобы разобраться с собственными региональными угрозами (Украина, Грузия). А восходящие центры силы, напротив, не спешат заключать формальные или неформальные союзы, призванные компенсировать могущество однополярного мира. Практическое же воплощение военного сотрудничества (между РФ и Китаем, например) — дело нетривиальное, если вообще достижимое.
5. Открытый военный конфликт не выгоден ни России, ни Западу, но вероятность его не исключена.
Сергей Лавров с гордостью обозначает новый стратегический курс России: «…мы надеемся теперь только на себя, у нас для этого все есть. Слава Богу, Господь и наши предки оставили страну, которая самодостаточна. Теперь будем работать так, чтобы при всех обстоятельствах не испытывать никакой потребности в том, что до недавнего времени мы закупали только за границей» [7]. Самодостаточность политически оправдана, если движение к ней увеличивает безопасность страны, то есть снижает вероятность межгосударственного конфликта с участием военных сил. И все-таки убеждение в «нормальности» самодостаточности, периодически высказываемое и другими высокопоставленными чиновниками, слишком некритично.
Понятно, что никакие широкомасштабные военные действия не выгодны. Еще перед первой мировой войной Норман Энджелл показал, что попытки извлечь материальную выгоду из военной победы обречены на неудачу в силу структуры современной экономики [8]. Но если следовать аргументации, что общие издержки войны будут неприемлемыми только для государств с взаимозависимыми экономиками, то вероятность большого конфликта с участием самодостаточных стран все же не следует игнорировать. Хотя слабые или разорванные экономические связи могут и не побуждать лидеров пострадавших государств к агрессии вовне.
Плохое предзнаменование в том, что в статьях, нацеленных на объективацию, овеществление внешних угроз, сегодня нет недостатка. Алармисты убеждены, что американское поведение по отношению к Москве диктуется необходимостью подавить Россию до того, как она сможет бросить по-настоящему серьезный вызов униполярному миру [9]. Для достижения собственных политических целей кое-кто, как говорят, готов манипулировать даже экстремистскими группировками [10]. Настораживает и то, что предполагаемые сценарии военных действий откровенно карикатурны и по стилю изложения, и по содержанию [11].
6. Новый стратегический курс на самодостаточность в условиях санкций рискован.
Объективно увеличивающаяся экономическая уязвимость стран, находящихся под санкциями, приводит и к уязвимости национальной безопасности, на которую необходимо решительно реагировать. Государства, привыкшие полагаться на поставки из-за границы товаров, критически необходимых для функционирования важных отраслей экономики, в новых условиях страдают от ограничений на закупки компонентов и устройств военного или двойного назначения. Российские спутники, например, зависят от исчезнувших импортных комплектующих [12]. После определенного момента технологической изоляции безопасность страны будет обеспечить все сложнее, а это уже повод для превентивной войны.
Если вспомнить историю, СССР до конца своих дней сохранял огромный военный потенциал, который не уменьшали никакие торговые ограничения. Поэтому не случилось и масштабной войны, которую ожидали многие реалисты. По сравнению с горбачевским СССР Россия находится в худшем положении. Неудачи реорганизации оборонно-промышленного комплекса и модернизации стратегически важной ракетной отрасли трудно не замечать, несмотря на оптимизм куратора национальной обороны Дмитрия Рогозина [13].
Сегодня ситуация двусмысленная: санкции не отменены, но западные сигналы не однозначно негативны. О полной изоляции РФ, эмбарго на покупку нефти речи нет. Вполне возможно, что опыт взаимодействия с Ираном (снижение уровня агрессивности в Тегеране в связи с избавлением от статуса международного изгоя), подтолкнет Запад к превентивному снятию санкций с России. Здесь любое микрособытие будет иметь большие последствия.
Пока российские лидеры сохраняют положительные ожидания относительно торгового и инвестиционного климата, вероятность конфронтации с инициаторами антироссийских санкций останется незначительной. Премьер Дмитрий Медведев, например, публично связал экономический упадок страны с более общими глобальными процессами и высказал надежду, что правительство победит кризис [14]. К схожим выводам склоняются и статусные экономические эксперты [15].
Но неизбежный рост негативных ожиданий, вызванный объективным падением экономики, провоцирует агрессивную внешнюю политику. Лидеры страны начнут рассматривать войну как рациональное решение, способное упредить тот момент, когда умирающая экономика не сможет обеспечивать жизненно важные нужды безопасности. Война в данном случае — способ воспрепятствовать непоправимому перераспределению могущества на мировой арене в ущерб России и тем самым окончательному поражению проекта полицентрического устройства мира.
7. Внешнеполитические угрозы носят не только объективный характер, но и материализуются в зависимости от политической идентичности тех, кому они, собственно, и угрожают.
За прошедший десяток лет дебаты о национальных интересах значительно усложнились, но внесли мало ясности по существу. Проблема в том, что страны не имеют жестко сформулированных интересов кроме условной «безопасности», но ведь и безопасность может пониматься и как глобальная стабильность, экономическая конкурентоспособность, да и как адаптация к внешним условиям [16].
Опознать «абсолютные» национальные интересы невозможно, ведь они не внеположны внешнеполитическому контексту и не независимы от опознающего субъекта. А опознающий субъект — российское руководство — открыто высказывает опасения в связи с угрозами «несправедливых» практик международных отношений. Путинская концепция «национализации элит», наряду с призывом к финансовой репатриации, указывает на необходимость глубокого пересмотра отношений с Западом.
До недавнего времени российское руководство полагало, что Запад пренебрегает Россией, поскольку ее былой военный и политический статус утерян. Но такое реалистическое истолкование сущности международных практик вскоре перестало работать, ведь при Путине Россия значительно увеличила свое могущество и участие в мировых делах.
В 2014 году Сергей Лавров предлагает версию, которая выражает новый мейнстрим: «привычка не воспринимать русских как своих присутствует в Западной Европе столетиями — и это несмотря на то, что в течение как минимум последних трех веков мы являемся неотъемлемой частью европейской культуры и политики» [17]. Политическая верхушка (Якунин, Нарышкин, Патрушев, Бастрыкин) все чаще публикует тексты о необходимости сопротивления той гибридной войне против России, которая незаметно для неискушенных наблюдателей стала основной тенденцией международных отношений [18]. Ключевые эксперты также все чаще говорят о западной враждебности как исторической константе, величине, не меняющейся ни от каких обстоятельств [19]. Многие голоса в России романтизируют международные практики времен холодной войны.
Неприятие России, конечно же, не константа западной политики, а вполне выверенный дискурс, позволяющий российским элитам отождествить западный вызов возглавляемому ими политическому порядку с онтологической угрозой стране в целом. Введение личных санкций против ключевых лидеров только закрепляет такое отождествление.
8. Переосмысление практик взаимодействия с Западом не усилит безопасность РФ.
Главный вызов элитам в любой стране — это глубокое проникновение чуждых принципов и норм, которые могут подорвать основы сложившегося политического порядка. Поэтому сегодня общим местом стало утверждение, что западное стремление социализировать Россию — двулично и выражает неприятие сущности России как таковой [20]. Или, в более жесткой форме, социализация — всего лишь невоенный метод воздействия на противника, а не нормальный процесс развития [21]. Задача РФ в таком случае отстоять собственную субъектность, которую уже утеряли многие международные игроки.
С точки зрения секретаря Совбеза Николая Патрушева, европейские державы уже не обладают собственной субъектностью по отношению к Америке [22]. Точно так же, как ей не обладают и глобализированные структуры, которые не занимаются борьбой с социальными проблемами, а «выполняют заказ мировых центров силы». Россия на очереди. Если использовать конструктивистскую терминологию, то Запад становится фигурой «Другого» для России.
Подобное переосмысление подталкивает элиты к искусственному нагнетанию дилеммы безопасности. Россияне убеждены, что чем настойчивее Запад пытается обучать Россию своим нормам и принципам (например, правам человека), тем меньше шансы России на выживание в ее нынешнем виде. Но ведь закрытие страны от внешних влияний порождает серьезные опасения, что поведенческие мотивы России принципиально непредсказуемы и далеки от традиционного стремления к защите собственных границ.
И, следовательно, никакая объективная информация о стратегических намерениях России не сможет смягчить неопределенность и неуверенность Запада в собственной безопасности. Если возобладает убеждение в том, что РФ следует не своим национальным интересам, а иррациональным импульсам, то аргументов в пользу диалога с Россией станет меньше, как и желания всеми силами избежать вооруженной конфронтации.
9. Неотвязное подозрение в имперских амбициях Кремля обедняет концептуальные основания для глубокого сотрудничества с РФ.
Другая неотъемлемая проблема внешней политики России — в устойчивых подозрениях о ее имперских амбициях. Консервативные публицисты истолковывали концепцию «русского мира» как романтическую попытку восстановить поврежденную в ходе «разделения народа» российскую идентичность. Но с практической точки зрения эти идеи — всего лишь выражение губительного стремления к расширению империи. И уже Крым показал, насколько велика международная цена даже такого небольшого расширения. Поэтому одно из наиболее удачных решений российского руководства — это уклонение от дальнейшего расширения за счет восточных областей Украины и Южной Осетии. Тем не менее, высокопоставленные чиновники готовы вернуть концепцию русского мира к практическому воплощению [23].
Цивилизационно-геополитические фантазии последних лет остаются поразительно слепы к тому обстоятельству, что в подобном случае и для «Евразии» Россия будет видеться в роли колонизатора. Полнокровный постколониальный дискурс о России еще должен сложиться, но показательно, что уже сегодня лидеры на постсовестком пространстве в глубокой интеграции усматривают возрождение имперских амбиций своего северного соседа. Вполне возможно, что евразийские страны откажутся от осознания выгод построения многополярного мира как раз потому, что сама идея многополярности россиецентрична.
10. Новой нормальностью будет не предсказуемость и стабильность, а турбулентность.
Увеличение могущества России подталкивает лидеров к действиям по созданию полицентрической архитектуры мира. Но поскольку динамика отношений в международной системе носит нелинейный характер, то чрезмерное усиление России — вопреки интуитивным ожиданиям о появлении полноценной многополярности — будет иметь непредсказуемые последствия. Кроме того, политическая воля и непреклонность российских лидеров выталкивают международную политику за пределы нормального функционирования. Как ни взгляни, таков факт.
Примечания
Комментарии