Жалость на пути к свободе

Всякий разговор об исторической вине, как и вообще любые рассуждения на столь емкие темы, в той или иной мере зиждется на спекуляциях, и вряд ли нам удастся их избежать. Словосочетание «историческая вина» само по себе является чересчур абстрактным, поэтому мы рискуем хвататься за воздух в поисках опоры. Тут сразу вспоминается Жиль Делёз, который остро критиковал Андре Глюксманна и «новых философов» за то, что они, по его мнению, анализировали пустые понятия, будь то мир, бунт, закон или вера, — то есть те понятия, границы которых не могут быть определены с достаточной ясностью. Тем не менее, дискуссии по поводу исторической вины не утихают, и, разумеется, в подавляющей части этих дискуссий рано или поздно возникает общеизвестный аргумент Ханны Арендт о том, что историческая вина скрывает за собой, во-первых, нежелание разбираться в своей истории, а во-вторых, попытку снять с себя ответственность, возложив ее на других. Что же, вероятно, в системе ценностей Ханны Арендт дела обстояли именно так. Однако вопрос исторической вины более сложен, ведь, кроме общего пафоса и прикрытого траурной вуалью энтузиазма, он имеет сугубо материальную сторону: так, Германия в 1953 году начала выплачивать компенсации жертвам Холокоста и тем самым ввела в свою правовую систему коллективную вину в качестве константы. В то же время после Югославских войн никакой сильный, доминантный дискурс коллективной исторической вины сформирован не был, о чем свидетельствует, например, сочувственное отношение сербов к военному преступнику Радовану Караджичу. Все это вновь и вновь возвращает нас к обсуждению того, что такое историческая вина и нужно ли к ней апеллировать?

Сейчас я выскажу одну мысль и в дальнейшем попытаюсь с ней работать. Историческая вина не подразумевает коллективную ответственность (в этом некорректном, прямолинейном прочтении и состояла ошибка Ханны Арендт), потому что ответственность действительно всегда может быть только личной. Сам факт выплачивания каких бы то ни было компенсаций еще не говорит об ответственности, поскольку эти компенсации выплачивает безличное государство, в то время как ответственность познается на скамье подсудимых. Скажем, Левиафан не может предстать перед судом, ведь он — мифическое чудовище, которого нет: перед судом есть место только отдельному лицу. Это значит, что историческая вина — о другом, а именно: о попытке Запада сконструировать историю как цепь последовательных и зависимых друг от друга событий, где ее осознание становится своеобразной инициацией гражданина, подтверждением его принадлежности к определенной общности, а также уроком, — не будем забывать о морали, которая, собственно говоря, и является движущей силой этой исторической вины. В такой ситуации нет смысла говорить о том, нужна она или нет, потому что она присутствует как данность, как уже состоявшийся опыт нескольких государств, как приоритетный взгляд на историю. Поэтому следует спросить себя: почему историческая вина неизбежно ложится тенью на новые поколения, которые однозначно невиновны в преступлениях своих предков?

Дело в том, что разрыв между преступлением и поколениями, который создает историческая вина, является ее сущностью. Осознавая пропасть, лежащую между произошедшим и ныне происходящим, и одновременно испытывая на себе гнет прошлого, мы будем ясно чувствовать детерминированность истории и, как следствие, будем более или менее уверены в будущем. Попытаюсь прояснить: историческая вина имеет седативную функцию, похожую на послания пионеров потомкам или на те послания, которые оставляли узники ГУЛАГа во время строек, — с той лишь разницей, что у этих пресловутых посланий не было общеобязательной силы, а историческая вина ее имеет и тем самым наглядно демонстрирует, что история продолжается в строго отведенном ей русле, а это, как ни парадоксально, значит, что история закончена: когда мы понимаем, что такое история и как она действует, нам ничего не остается, кроме как объявить ее конец. Поскольку отдельный человек больше не делает историю, постольку он становится «материальным носителем, но не воплотителем истины». Истина эта состоит, предположим, в том, что двадцать два года назад одна часть населения Руанды вырезала при помощи мачете другую часть населения Руанды числом примерно от пятисот тысяч до миллиона человек. Мы имеем множество описаний преступлений народа хуту против народа тутси, и они чрезвычайно важны для формирования коллективной исторической вины, которая непосредственно связана с чувством жалости. Ведь жалость необходима «для сохранения жизнеспособности отдельных групп — прежде всего гражданского общества». Итак, что представляет собой знание о событиях этого рода? Если согласиться с Александром Кожевым, который был апологетом «конца истории», такое знание есть «знание индивидуума о его радикальной конечности», и «вопрос, обращенный к человеку, состоит не в том, может ли он достичь абсолютного знания, а в том, может ли он его вынести». Как раз историческая вина и ставит этот вопрос ребром.

Такой способ соотнесения себя с историей кажется продуктивным. Рассмотрим для примера два типа работы с исторической памятью: западный и российский (пусть читатели простят мне это набившее оскомину противопоставление). В России историческую вину замещает дискурс побед, притом — по большому счету — неважно, в какой эпохе они имели место. А дискурс побед — в свою очередь — замещает опыт последних войн: Чеченских кампаний или войны в Афганистане. Когда в обществе на их обсуждение наложено табу, тогда они дают о себе знать в милитаризации сознания и в громких помпезных мероприятиях, например, в праздновании Дня Победы: в последние годы в этом действе появляется все больше болезненного восторга и упоения, которое, по-моему, находит себе прямые аналогии в психоаналитическом вытеснении. С другой стороны, столь навязчивое обращение к определенным хронологическим точкам характерно и для исторической вины. Тем не менее, она отличается от российского опыта тем, что исторической вине не свойственно сокрытие: дискурс победы автоматически подразумевает стыдливое сокрытие поражения, которое в ней априори диалектически содержится (напомню очевидную истину о том, что не бывает победы без поражений). А вот человек, обремененный исторической виной, то есть преступлениями общества, которому он волей судеб принадлежит, может найти в признании поражения свою победу и таким незамысловатым образом прийти к определенности в прошлом и к облегчению своей участи в будущем.

В этом смысле, России было бы неплохо примерить историческую вину на себя. Здесь можно было бы использовать колониальную тему и выплатить компенсации гражданам Таджикистана, пострадавшим во время Гражданской войны, когда Объединенная таджикская оппозиция воевала с официальными силами, получавшими прямую военную поддержку России (в том числе, при помощи 201-й военной базы). Хотя лучше, наверное, было бы признать свою вину во многочисленных и совершенно неприемлемых преступлениях во время Чеченских войн: вспомним, что фильтрационные и накопительные пункты мало чем отличались от концентрационных лагерей, а самые смелые пытки иногда не уступали таковым в Аушвице, Дахау и Берген-Бельзене. Однако в случае с Чечней складывается несколько комическая ситуация: компенсация отправляется в бюджет Чеченской Республики с изрядным постоянством, но открытого признания вины нет (тут свою роль, конечно, играют архаические представления о мужественности). С третьей стороны, можно обратиться к более давнему опыту сталинского государства, и такие попытки делались, например, Дмитрием Медведевым, который наконец-то признал в 2010 году, что расстрел поляков около Катыни был инициирован Сталиным и его приспешниками. Однако пока что все это — дело отдаленного будущего; на данный момент Россия так и остается неготовой к морализму, поэтому «историческая вина» попадает в корзину вместе с другими техниками Запада. Как известно, всячески поощряемое, культивируемое презрение к немного лицемерной морали Запада, да и вообще попытки противопоставить себя этому сконструированному Западу, были блестяще описаны Фридрихом Ницше. Приведем объемную цитату: «Этот поворот оценивающего взгляда — это необходимое обращение вовне, вместо обращения к самому себе — как раз и принадлежит к ressentiment: мораль рабов всегда нуждается для своего возникновения прежде всего в противостоящем и внешнем мире, нуждается, говоря физиологическим языком, во внешних раздражениях, чтобы вообще действовать, — ее акция в корне является реакцией. Обратное явление имеет место при аристократическом способе оценки: последний действует и произрастает спонтанно, он ищет своей противоположности лишь для того, чтобы с большей благодарностью, с большим ликованием утверждать самое себя, — его негативное понятие “низкий”, “пошлый”, “плохой” есть лишь последовый блеклый контрастный образ по отношению к его положительному, насквозь пропитанному жизнью и страстью основному понятию: “Мы преимущественные, мы добрые, мы прекрасные, мы счастливые!” Если аристократический способ оценки ошибается и грешит против реальности, то только в той сфере, которая недостаточно ему известна и знакомства с которой он чопорно чурается».

Итак, историческая вина не только звучит поминальным колоколом — она помогает преодолеть классический ресентимент. Кто-нибудь непременно увидит оскорбление в радости, сочувствии и доброте, стоящих на костях, но для начала надо хотя бы увидеть под собой кости.