Моральное разорение

Реальный социализм зашатался и исчез быстро, для многих жителей социалистических стран — почти мгновенно, с катастрофической скоростью. Что пришло вместо него? Официально введенный на смену социализму капитализм предложил в качестве идеологических альтернатив национализм, «европеизм», религиозное возрождение. В разных странах они образовали разные сочетания, легли в основу разных политических программ. Общим «фоном» культурных и идеологических изменений стала память о советском (социалистическом) обществе. Эта память может быть мощным двигателем социального самоопределения вплоть до сегодняшнего времени, может выражаться в своеобразной индустрии «советского», которую так любят приезжающие из стран «обычного капитализма» исследователи, может подпитывать (все еще активные) коммунистические или антикоммунистические движения и партии, и так далее. Часто эту память называют «ностальгией». Вопрос в том, как называть моральное измерение этой «ностальгии». Те, кто при советской власти, по-видимому, не были явными сторонниками борьбы за торжество социалистических ценностей, могут postfactum полагать советский режим более качественным, ценностно-ориентированным моральным порядком, чем пришедший ему на смену. И это не сентиментальные люди. Они вполне адекватно представляют себя дистанцию между социалистической повседневностью и декларируемыми советской властью ценностями. Сейчас в России тоже можно наблюдать людей, вполне «устроенных» в постсоветском капиталистическом обществе, скептически относящихся к социализму, коммунизму и любым массовым идеологиям вообще. Но к своей жизни в советское время они вовсе не относятся как к потерянному времени или к «ненастоящей» жизни. Но и «ностальгия» кажется слишком грубым, поверхностным понятием.

В 2011 году в журнале Indisciplines опубликована статья немецкого антрополога Криса Ханна (Chris Hann) «Moral Dispossession», с комментарием Стефана Мерля и ответом Хана [1]. Ханн предлагает использовать понятие «моральное разорение» (так я предлагаю переводить moral dispossession) для характеристики сознания жителей Восточной Европы после обвального крушения социализма и его замещения капитализмом. Я вслед за Ханном собираюсь рассмотреть здесь этот концепт как один из подходов к описанию постсоветского морального порядка.

Крис Ханн начинает статью с обращения к наследию Карла Поланьи. В России более известен его брат Майкл, химик и философ-неопозитивист. В книге «Великая трансформация» (1944) Карл Поланьи рассматривает становление «общества Рынка» (современного капиталистического общества) как единый процесс экономической, политической и культурной трансформации в направлении учреждения исторического нового типа общественных отношений — рыночного общества. Его возникновение стало уникальным событием в мировой истории, и «рыночный человек» это особый, по-настоящему «новый» человек. Карл Поланьи очень критичен по отношению к либерализму как идеологии идущих рука об руку национального государства и рационального капитализма. «Великая трансформация» устанавливает новый моральный порядок. Для Поланьи критика капитализма — это в первую очередь критика этого нового морального порядка. На него повлияли, пишет Ханн, и опыт жизни в «красной Вене» 1920-х, и то, как Великая Депрессия 1930-х воздействовала на британских рабочих, и особенно — катаклизм 1914 года. «Подъем «рыночного общества» в течение всего девятнадцатого века, особенно в Британии, ответственен за трагедии первой половины двадцатого века», — пишет Ханн о подходе Поланьи (p. 14); этот подъем стал возможен благодаря отказу от традиционных соотношений экономики и общества. «Общественное» оказалось подчинено экономике, которая сама полностью подчинилась рынку. И тогда «рыночный человек» был осмыслен как воплощение человеческой природы, как будто мировая экономика тысячи лет развивалась в сторону рынка. Поланьи специально анализирует дорыночную организацию экономики. Моральный порядок рыночного капитализма утверждает жизненный мир рыночного человека. Для Карла Поланьи его появление стало антропологической и моральной революцией. Он относится к ней очень критично.

Однако это была «медленная» революция. Скорость изменений не столь велика, чтобы мир принципиально изменился на протяжении жизни одного поколения, и это было бы замечено. У тех, кто переживает становление нового морального порядка как принудительную «отмену» и исчезновение некоторой целостной ценностной этической системы, возникает ощущение опустошения, которое Ханн и называет «моральной экспроприацией» или «моральным разорением».

В Великобритании, специально изученной Карлом Поланьи, процесс становления такого капитализма происходил все-таки сравнительно постепенно и занял больше столетия. Жуткие обстоятельства этого процесса взяты Карлом Марксом из британских газет для иллюстрации «Капитала». Крис Ханн обращает внимание на два ключевых для Поланьи аспекта «великой трансформации»: скорость изменения морального порядка и вектор этого изменения. В обществе рынка распространяется тип предприимчивого человека, инструментально относящегося и к ценностям, и к «традиционным» моральным устоям, не отвергающего их, но склонного использовать их и что угодно еще в свою пользу. Критика «аморализма» поднимающегося класса капиталистов-предпринимателей была распространенным жанром публицистики и философии сто пятьдесят — сто лет назад, многим российским читателям этот жанр известен опять-таки по 1 тому «Капитала» Карла Маркса. Однако, пишет Ханн, «в отличие от Поланьи, я полагаю, что процесс моральных и институциональных изменений в Англии был невероятно постепенным — вплоть до 2011» (р. 30). Настоящим его результатом стало торжество отнюдь не морального индивидуализма в духе Адама Смита, но нахального консюмеризма. В Восточной Европе произошел моральный разрыв.

Ханн сопоставляет «первичное» — сравнительно медленное и сравнительно естественное — установление рыночного общества, критически описанное Карлом Поланьи, с его «вторичным» установлением в бывших социалистических странах.

Моральный порядок рыночного капитализма был установлен здесь на месте и вместо морального порядка «реального социализма». Моральное разорение переживается в результате того, что эта замена оказалась далеко не равноценной.

И здесь Ханн начинает обсуждать возможности развития антропологии морали посредством изучения постсоциализма. Какой моральный порядок пришел на смену «реальному социализму» согласно «низовому» восприятию, а не как это представляют себе идеологи нового капитализма на своих «командных высотах»?

Ничего, равноценного социализму по сложности и ценностной проработке, они не предложили, как будто освобожденный «естественный» рыночный человек не нуждается в каком-либо особом моральном порядке для экономической самореализации. Рыночному человеку не нужно иной самореализации, кроме экономической. Тогда свобода — это все, что ему требуется.

Однако жители стран позднего реального социализма уже пользовались определенными предпринимательскими возможностями и отдавали себе отчет в стратегических возможностях личной экономической деятельности. Ханн приводит примеры из жизни венгерской деревни, по материалам собственных полевых исследований. Некоторые из тех, кто фактически уже превратился в успешного предпринимателя при социализме, эффективно работают и в рыночных условиях. Теперь они не «спекулянты», а официальные предприниматели. Однако, беседуя с таким человеком, Ханн обнаруживает, что «по его мнению, экономическое общество позднего социализма было заведомо более человечным в том смысле, в каком таковым не является современное рыночное общество с его постоянной работой локтями. Теперь преобладает недоверие, возможности деревенской молодежи сократились, высокий уровень безработицы — настоящая трагедия» (р. 28).

Дело в том, что экономика позднего социализма была моральной. Хотя жители стран позднего социализма понимали, что правящие режимы не стремятся к утверждению провозглашаемых официальной идеологией ценностей справедливости и равенства. Однако эти ценности выступали неким фоном коллективной идентичности жителей, и в этом обеспечении смысла коллективности проявлялась их действенность. Парадоксальным образом, социализм предлагал некий общий конечный смысл совместной жизни, делал возможным моральное поведение. Поэтому те, кто неожиданно и мгновенно (в историческом времени) оказался «предоставлен сам себе», чувствуют моральную потерю [2]. Может быть, слово «разорение» слишком драматизирует этот разрыв, но для многих он стал по-настоящему мучительным. Это переживание не находится в прямой зависимости от уровня их современного экономического благосостояния.

Идея «морального разорения» позволяет уточнить широко используемую для описания постсоветского состояния категорию «ностальгии». Для тех, кто пережил моральное разорение, сожаление об утраченном прошлом — это не просто теплое воспоминание о времени, когда «власть заботилась» и т.д., и когда другие обеспечивали жизненный мир, позволяя пользоваться такой сделанной жизнью и платить за это несвободой. Советский режим предполагал сосуществование с несправедливостью, фактическим имущественным неравенством и неизбежной экспроприацией продуктов труда. Несправедливость и экспроприация «вписаны» в моральный порядок социализма [3]. Кроме того, идеология закрытого социалистического общества предполагает неизбежное самообучение двоемыслию (для менее охваченных политическим контролем сельских жителей — респондентов Ханна — по крайней мере, обучение навыкам демонстрации «правильного» мышления в некоторых случаях). Об этих обстоятельствах обыденной жизни трудно сожалеть. Но не о них и не «о старом добром быте» идет речь. По-видимому, чувство «морального разорения» относится к некому ценному и значимому чувству моральной общности и действительности конечной цели совместной жизнедеятельности [4]. Оно формировалось в результате «обобществления» когда-то элитарной и навязанной людям, фактически еще только «выходящим» из традиционного общества, идеологии, ее приспособления к трудовой повседневности. Пресловутое «двоемыслие» можно понимать как рациональное осознание дистанции между провозглашаемыми целями и конкретными обстоятельствами конкретной жизни.

В связи с этим можно вспомнить, как Алексей Юрчак описывает ленинградских комсомольских работников начала 1980-х годов: «По сравнению с большинством их сверстников некоторые члены комитета были безусловными идеалистами… Не удивительно, что комсомольская работа, которую эти люди вели, была полна парадоксов. Они относились к этой работе и крайне серьезно, и крайне цинично. Как такое возможно? Дело в том, что часть комсомольских обязанностей, которые вменялись этому комитету, они воспринимали как важную работу «со смыслом» (их термин), а другую — как «чистую проформу» и «работу для галочки»…. Некоторые политические задачи советской системы воспринимались такими людьми как вполне важные и положительные… Но при этом они также прекрасно понимали, что для выполнения этих задач им требуется участвовать в большом количестве формальных… и бессмысленных действий» [5]. Моральное «разорение» — это переживание исчезновения этого другого «со смыслом», на фоне которого можно было заниматься повседневными делами, в том числе и, по видимости, противоречащих публично заявляемым ценностям «социалистического образа жизни». Именно это противоречие оказывается лишь видимым, поскольку в конечном итоге все равны перед общими гуманными ценностями. Иначе говоря, моральный порядок социализма воспринимается теперь как условие более сложного и «гуманного», т. е. приличествующего человеку, более достойного образа жизни и стиля поведения, чем «естественное» существование экономического человека. Сам этот осознанный разрыв сущего и должного (со всей его «идеологической псевдоформностью») делает возможным моральное поведение.

Тогда не удивительно, что исчезновение социализма морального порядка сделало возможным возрождение «традиционной» религии и развитие правого национализма. Это активно происходит в постсоциалистических странах. И то, и другое — «органические» универсалистские системы, они претендуют на охват всего жизненного мира человека и поэтому позволяют «разоренным» восстановить этот разрыв актуально сущего и потенциально возможного. Вполне очевидно, этот моральный фактор не брали в расчет создатели постсоветского «рыночного общества».

Примечания

↑1. InterDisciplines Vol 2, No 2 (2011). Generations of Change. Understanding Postsocialism and Transition Processes from a Generational Perspective.

↑2. “…«либеральные» субъекты в известном смысле наименее свободны: они изменяют мнение о себе самих, принимая то, что навязывается им как порождение их «природы», — они даже перестают сознавать, что подчиняются. Возьмем, например, ситуацию в странах Восточной Европы в начале 1990-х, когда развалился реальный социализм: вдруг люди оказались в ситуации «свободы политического выбора» — однако действительно ли их в тот момент спросили о том, в каком государстве они хотели бы жить?” (Жижек С. Что может сказать нам Ленин о свободе сегодня? /Пер. Артема Смирнова. Оригинальный текст здесь: http://www.lacan.com/freedomf.htm).

↑3. В этом состоит основной критический аргумент Стефана Мерля в его комментарии в том же номере InterDisciplines. Его статья называется «Моральное разорение (уже) морально разоренных?»

↑4. «Метаидеологическому»?

↑5. Юрчак А. Критическая эстетика в период распада империи: «метод Пригова» и «метод Курехина» // Транслит № 12, 2012. С. 83-86.