Без-мятежная память. Постсоветская судьба декабристского мифа. Часть вторая. Назначены ответственными

В молодости я думала «Ах», но с возрастом начала понимать, что большие исторические шаги можно делать только обдуманно.
(искусствовед из Петербурга, 2000 г. [1])

«В циничном смысле…»

В нулевые годы даже протестными и оппозиционными политиками декабристы поминались редко. А те, кто обращался к теме, довольствовались основами советской мифологии. Если же историческая ассоциация с декабристами целенаправленно обозначалась, как в детально рассмотренных Сергеем Эрлихом случаях с «разгромом НТВ» и с Михаилом Ходорковским [2], то акцент ставился на теме расправы с инакомыслящими и на выборе судьбы преследуемого как мужественном и нравственном решении.

Протестная зима 2011–2012 года — точнее, комментарии к акциям протеста — акценты переставила. Определение «декабристы» не могло не возникнуть в декабре 2011 года, и оно появилось в первых предложениях по названию — «Движение декабристов», «Движение 10 декабря». Но попытки использовать календарное совпадение и невольно возникающие в связи с совпадением исторические ассоциации провисли между техническими функциями и легкой иронией. Никакие аналитические аналогии не развивались, никаких рассуждений о преемственности — революционной либо нравственной — не прозвучало. 26 декабря 2011 года, в годовщину восстания, «Эхо Москвы», провоцируя рассуждения на эту тему, разместило для голосования вопрос «Декабристы. Возможно ли повторение в современной России?» [3]. К 24 часам проголосовало 725 человек. Распределение ответов приводить не стоит, поскольку к исследованию общественного мнения подобный опрос не имеет отношения, показателен иной факт: слушатели, дававшие ответ в эфире, в своих комментариях не пытались сравнить события декабря 2011 года с декабрем 1825 года. Высказывались либо мнения о возможных дальнейших событиях, либо о невозможности или недопустимости сравнения, либо о том, как власти следует поступить с протестующими. Единственное отождествление декабристов и участников актуального протеста базировалось все на той же ленинской формуле «узок круг».

В русскоязычной блогосфере, точнее, в том ее сегменте, который обращен к истории, 26 декабря 2011 года было немало записей, посвященных годовщине выступления на Сенатской. Годовщина не юбилейная, но на редкость актуальная, и можно было ждать если не аналитических, то хотя бы публицистических сопоставлений. Однако писали блогеры при этом почти исключительно на тему поражения и подавления восстания, нежели о его смыслах и причинах. Влияли на то актуальные события или нет, но для активных в Интернете любителей русской истории годовщина восстания — это годовщина подавления (поражения) декабристов. Альтернативный взгляд — историческое значение выступления — высказывался иногда в комментариях. В том сегменте блогосферы, который посвящен злобе дня, слово «декабристы» в этот день появлялось вне связи с годовщиной: ассоциации иногда возникали в рассуждениях о перспективах протеста. Были, разумеется, и рутинные необязательные обращения к различным конструктам декабристского мифа при обсуждении разнообразных тем [4]. Петербургский новостной сайт Neva24 в тот же день (26 декабря) употребил понятие «внезапный российский декабризм» [5].

Сами участники протеста к аналогии, казалось бы очевидной, обращались редко. Один из блогеров-тысячников, Андрей Лебедев, рассуждая о перспективах протеста, с помощью формулы «новые декабристы» отличал участников митинга не только от власти и ее сторонников, но и от политических групп, претендовавших на лидерство. Качества, которыми наделил блогер «100 тысяч критически мыслящих “декабристов”» (по числу участников митинга), — ответственность, основательность, гражданская зрелость [6]. После митинга 24 декабря 2011 года он писал в своем Живом Журнале, названном «Российский манифест»:

«То, что следующий митинг, а с ним и “штурм” отложены до февраля или даже до марта, конечно, не устраивает радикальную оппозицию, националистов и левых, но “декабристы”, которым есть что терять и есть чем думать, — явно не их электорат» [7].

Именно эти две характеристики из числа опорных для романтической притчи о вышедших на Сенатскую — есть что терять и есть чем думать — и были важны для тех, кто прибегал к параллели между выступлением 1825 года и протестом 2011 года. Параллель подчеркивала социальную природу движения, несводимую к политике. Ксения Собчак — в те дни один из спикеров движения [8] — применила метафору «норковая революция» (сделав приметой достатка не сытость, а дорогую одежду), определяя одновременно участников протеста как «креативный класс». Когда в прямом радиоэфире журналист вынудил ее обосновывать формулу, Собчак обратилась к параллели с декабристами:

«Я считаю, что в этом смысле, если проводить какие-то исторические аналогии, то здесь уместна аналогия скорее с декабристским восстанием. В этом смысле декабристское восстание можно шутливо…
А. ДУРНОВО: Там все очень плохо кончилось.
К. СОБЧАК: Надеюсь, что в данном случае кончится гораздо лучше. Но в циничном смысле это тоже декабристы, это тоже “норковая революция” — если иметь в виду то, что я имела в виду» [9].

Аналогия с декабристами понадобилась для вывода: поскольку вышли не обездоленные, а креативные люди, «это и является невероятным сигналом к тому, что этих людей нужно услышать. И я уверена, эти люди вышли не за революцию — они вышли, чтобы быть услышанными, чтобы власть начала с ними диалог» [10].

«Ничего не поделаешь — нужна картечь»

Историческая аналогия оказалась соблазнительной и для «стороны власти», то есть для политтехнологической кампании по дискредитации московского протеста. «Метафору мятежа», хотя не очень настойчиво и эффективно, попытались использовать, чтобы продвинуть один из главных контрпропагандистских тезисов: страшно далеки «они» от народа. Один из основных разоблачителей «болотной оппозиции» Дмитрий Киселев, ведущий и зам. гендиректора ВГТРК, приписывал этот тезис самому «мнению народному»:

«Наших новых революционеров уже называют в народе декабристами, и не только потому, что первый митинг прошел на Болотной площади в декабре, но еще потому, что идеалы и методы у современных декабристов схожи с теми, что были у их предшественников двести лет назад» [11].

Этим заявлением Дм. Киселев открыл ток-шоу «Исторический процесс» 21 марта 2012 года [12]. Передача, вышедшая в эфир после президентских выборов, по замыслу была посвящена декабристам 1825 года и протесту декабря 2011-го. Дмитрий Киселев выступал в предусмотренной форматом роли обвинителя и обвинял как декабристов, так и протестное движение. Одна из основных задач передачи, судя по названию «Дело о политических заключенных», состояла в подведении исторической базы под судебное преследование задержанных участников протестных акций. Задачу сценаристы решали, опираясь на советскую мифологию о декабристах. Не прибегая к каким-либо «вновь открывшимся» фактам и конспирологии, те, кто готовил передачу, лишь поставили твердый акцент в исторических экскурсах на борьбу за власть и, соответственно, охарактеризовали мотивы актуального движения. Из ролика, предваряющего дискуссию и позиции сторон, мы узнали, что декабристами назвали себя лидеры внесистемной оппозиции (а не «народ», как до этого заявил Киселев), и это было проиллюстрировано развернутым высказыванием Ксении Собчак: «лучшие люди вышли на площадь», «креативный класс», «с холостыми патронами». В этом же введении в предмет предстоящей дискуссии (предварительно обозначая позицию Киселева) лидерам оппозиции приписали ожидание жертвы («а еще лучше нескольких») как повода для моральной дискредитации власти и организации жесткой борьбы против нее. В студии Киселев развил историческую параллель: декабристы повели себя предательски по отношению к обществу, а не только к государю, поскольку после восстания (которое было предательским) Николай никому не доверял. «Декабристы загнали его в этот коридор» [13]. «Свидетели со стороны обвинения» приписывали нынешней оппозиции кровожадность, параллель с декабристами нужна была им для обозначения логики революции и резюме: жертвы неизбежны, если не остановить. Оппонирующая сторона, как выяснилось, не склонна или не готова была проводить аналогии между протестным движением и декабристами.

Более того. Николай Сванидзе, возглавлявший сторону «защиты», сказал, что еще нет той исторической дистанции от последних событий, которая позволяла бы делать аналитические заключения. А сторона обвиняющая, как быстро выяснилось, могла апеллировать к взглядам и действиям декабристов лишь в пределах расхожих стереотипов из того же советского мифа и уже в начале передачи перестала это делать из-за риска «подставиться» в агональной дискуссии. Вернулся к «декабристскому» сюжету в конце передачи единственный среди участников специалист по русскому девятнадцатому веку академик Пивоваров. Когда полемика вспыхнула по поводу определения арестованных участников акций протеста как политических заключенных, Пивоваров отчетливо выделил аргумент «защиты» для выстраивания в один ряд декабристов и протестного движения (на который во вступлении намекнул Сванидзе): и в том и в другом случае речь идет о сопротивлении всевластию (самодержавию).

Кампания контрпропаганды после протестной зимы внесла еще один существенный нюанс в «подачу» темы декабристов в публичном пространстве: востребованным для «вертикали власти» оказался конспирологический подход. Одна из самых выразительных версий, заостренных против внесистемной оппозиции, прошла по федеральному каналу ТВЦ также после президентских выборов и называлась «Мираж пленительного счастья» [14]. Задача не скрывалась: фильм посвящен декабристам, но еще перед титрами была заявлена параллель между событиями декабря 1825 года и протестным декабрем 2011 года: «Иногда призраки возвращаются. Они вернулись в 1917, в 1991, в 2011». Один из «экспертов», представленный в субтитрах как «писатель, специалист по истории спецслужб», именовал декабристов в лексике минувшей зимы: «Аристократический протестный электорат». Декабристы предстали агентами зарубежных врагов России и были вписаны в вековую историю иностранной спецоперации (прозрачные намеки на Англию), достигшей своей цели в 1917 году, а именно, установления нелегитимной власти. В эту же логическую линию мятежей и нелегитимности включен и финал Советского Союза: события августа 1991 года также представлены как выход на площадь (и проиллюстрированы кадром, в котором человек ложился под танк). Политически актуальное резюме: «Фактически 14 декабря 1825 года Николай I сорвал грандиозную и тщательно готовившуюся спецоперацию». Декабристы, вместе с ними вся революционная традиция в России и, соответственно, те, кто включался в поддержку перестройки и в нынешние оппозиционные акции, предстали марионетками по корысти или недомыслию. Акценты в кратком изложении истории декабризма были поставлены на оторванности от народа, безответственности и на том, что аристократы не понимали, кого и что они пробуждали, побуждая к освобождению (Муравьев-Апостол потакал солдатским погромам, боясь прогневить солдатскую массу). Авторы разоблачают бездумный идеализм декабристов, идеализм тех, кто унаследовал их марионеточные функции, и, наконец, идеализм интеллигентского (=советского) мифа о декабристах. Собственно, это — идеализм декабристского мифа — подчеркнуло название передачи, обыгравшее название культового советского фильма, и отметила ведущая, появившись в заключительных кадрах. И в финале звучат имена «настоящих патриотов», оболганных или преданных забвению, в отличие от воспетых. Один патриот (Илларион Васильчиков), видя колебания Николая, твердо заявил ему о необходимости расстрела мятежников: «Государь, уничтожив несколько человек, Вы спасете империю. Ничего не поделаешь — нужна картечь». Второй (Карл Толль) еще до получения распоряжения отправил подчиненных на склад получить боевые патроны. Третий (Александр Чернышов) — особо знаковая фигура. Олицетворяя служение России («первый российский прототип знаменитого Штирлица»), он жестко (читай: принципиально) вел следствие и был за это оболган. В «Послесловии» автор-ведущая опять обращается к злобе дня: «Парадоксально, но факт: до сих пор девяносто процентов сведений о декабристах в школьных учебниках — из тех самых следственных протоколов», т.е. основаны на показаниях самих декабристов, которые «сотрудничали со следствием», рассчитывая этим, по версии автора, смягчить наказание. Декабристский миф и его присутствие в школьных учебниках, из которых вычеркнуты имена настоящих патриотов, боровшихся за страну, а не за ее развал, предстает причиной повторений «выходов на площадь», протестных движений: «Сенатская будет повторяться снова и снова, пока не развеется мираж пленительного счастья, за которым мы можем потерять собственную страну».

Трудно сказать, относятся создатели данной телепередачи к «русской партии» или к «партии власти». В реакции на протестное движение эти две политических группы совпали в пункте, который очень хорошо высвечивает декабристская тема: гражданское действие, оппонирующее власти, рассматривается либо как корыстное, либо как бездумное и безответственное, потрясающее основы. Сошлись «партия власти» и «русская партия» на разоблачении социального идеализма, не санкционированного властью. Каковы основы, трактуется в чем-то по-разному, в чем-то созвучно, но главное послание, которое читается как в пропагандистской передаче на государственном телеканале, так и в конспирологических «расследованиях», — истинная гражданственность в служении государству и поддержке власти.

Декабристы как исторический пример несанкционированного гражданского действия если и пригодились для пропагандистской утилизации, то, скорее, с негативными коннотациями безответственности и недомыслия. Со стороны власти — контекст посягательства/заговора. Сторона протеста, по сути, этот пример не использовала. Высказывания Собчак стали исключением и были подхвачены оппонентами. Использовать помешали те же негативные коннотации безответственности и недомыслия, которыми обернулся советский миф. Контекст — тема поражения. В советской мифологии она не замечалась, поскольку поражение было временным, а победа революции неминуемой. И безответственностью предстало то, что раньше было прикрыто исторической невозможностью.

Если подытожить, что внесли события протестной зимы и реакция на эти события в судьбу декабристского мифа, то пока можно говорить лишь о сиюминутной и малонасыщенной актуализации темы. Станет ли эта актуализация предисловием к дискуссии о декабризме в ближайшие годы или дискуссия и переконструирование мифа (либо его умирание) будут отложены до двухсотлетия восстания, сказать трудно.

«Подвижники державы»: консолидированная версия

Яростный сторонник имперского величия и одновременно уважения к советскому наследию, главный редактор «Литературной газеты» Юрий Поляков в телевизионной полемике о московской топонимии заявил, что «нужна консолидированная версия отечественной истории» и нужно решить, наконец, кем были декабристы [15]. В индивидуальном случае Полякова невозможно судить, понял ли он неотложность ревизии декабризма после протестной зимы (он не вспоминал о ней в эфире) или высказал давно выношенную мысль. Но тезис о необходимости если не единой версии истории, то единой линии общего исторического образования логически и хронологически вписывается в реакцию на московское протестное движение. К тому же характерно, что именно тема декабристов подвернулась как некий очевидный предмет ревизии Полякову, пытающемуся соединить имперские и советские символы веры.

В дебатах, которые развернулись в 2013 году вокруг «госзаказа» на «единый учебник», тема декабристов не звучала. В «примерном перечне трудных вопросов истории России» (очевидно, трудных для преподавания), который вошел в историко-культурный стандарт, оперативно подготовленный рабочей группой, среди двадцати вопросов вопроса о движении декабристов нет. В хронологически выстроенном списке от «варяжской теории» до причин, последствий и оценки стабилизации в начале 2000-х за вопросом о петровских преобразованиях (причины, особенности, последствия и цена) следует вопрос о свержении монархии и победе большевиков. В самом проекте стандарта знание о декабристах отнесено в раздел «Эпоха 1812 года» и завершает эту эпоху, предполагая рассмотрение программ и тактики обществ будущих декабристов, восстания 14 декабря как «первого опыта открытого общественного выступления» и причин поражения.

Предугадывать тактики «политики памяти» со стороны тех, кто эту политику формирует во властных органах, бессмысленно: слишком много факторов и событийных поворотов создают конъюнктуру принятия политтехнологических решений. Казалось бы, невозможно включение декабристов как образца в державный контекст: слишком далеко отстоит этот контекст от советского декабристского мифа, апеллирующего к революционному свободомыслию, но вот, например, на сайте «Литературный Екатеринбург» местный памятник декабристам, который включен в ансамбль со зданиями академии госслужбы, интерпретируют так: «Они символизируют гордых и несломленных подвижников революционного преобразования великой российской державы» [16]. Отметим, что памятник в Екатеринбурге — композиция о сибирской судьбе декабристов, которая начиналась в Екатеринбурге. Памятник изображает узников в кандалах, и надпись напоминает о «вкладе декабристов в культурное и экономическое развитие Урала». И «сибирское» содержание декабристского мифа, поскольку оно близко к теме народности, семантически созвучнее идее величия державы, чем мятеж на Сенатской: декабристы в Сибири уже не мятежники, а подвижники. Неслучайно тут и появление слова «преобразование» в устах автора (или авторов), соединивших в своем высказывании державу и тех, кто выступил против самодержавия. Введение сторонниками державности в обиход слова «преобразование» может обратить к теме декабристов не только литературные сайты. Революционные устремления высшего сословия в этом случае могут предстать как подвижничество во благо Российского государства, но не лишенное трагических ошибок взаимонепонимания подвижников и власти.

В профессиональных исторических исследованиях, обзор которых не входит в предмет этого эссе, понадобилось время некоего карантина, чтобы парадигма «революционеров-предшественников» перестала доминировать в исследовании декабризма как движения и в биографических работах. В последнее десятилетие историки, пишущие о декабристах, сделали более прозрачными границы между кругом, в который объединили героев восстание и следствие, и людьми, социальными мирами, не вошедшими в этот круг. Профессиональная работа в этом духе создает потенциал для переконструирования декабристского мифа в том случае, если миф будет востребован. В публичном поле пример подобного подхода — с идейно-политической нацеленностью, но без конспирологических версий и откровенного обращения к злобе дня, с уважением к факту и персонажам — телефильм, посвященный Александру Бенкендорфу [17], авторы которого взяли основой для выстраивания сценария дружбу Бенкендорфа и Волконского. Фильм посвящен не декабристам, но открыто противопоставлен декабристскому мифу интеллигенции. Советская мифология представлена видеоцитатами из «Звезды пленительного счастья», и претензии к этой мифологии ясно заявлены и озвучены устами одного из историков. В телефильме идеи государственного служения и революционного нетерпения рассматриваются как альтернативные модели поведения людей, цель которых — решение «вечных» российских вопросов. Александр Бенкендорф — патриот, служение которого России жертвенно, а не корыстно. Это служение стоика, хранящего идеалы, но выполняющего долг в рамках дозволенного историей и государем, который ценил его необычайно: Николай плакал, потеряв Бенкендорфа, и сравнил эту утрату с утратой дочери. А декабристы — отчасти жертвы непоследовательности власти. Их жажда преобразований происходила из ожиданий, вызванных намерениями Александра I, но тот дал «задний ход» своим реформистским планам, и вышедшие на Сенатскую оказались заложниками верховной власти. Впрочем, и власть стала заложником своей непоследовательности: Николай, по версии авторов, вынужден был через себя переступить и начать царствование с жестокой казни. Антагонистом Бенкендорфа предстает не Волконский, участь которого друг боевой юности пытался облегчить и кроме того брал на себя заботы о его сыне, родившемся в Сибири, а генерал Чернышов, делавший карьеру на судебном преследовании декабристов. Телефильм не предложил новой конструкции мифа и, скорее, дополнил или скорректировал советскую, сопрягая тему декабристов с темой преобразования России «сверху» как единственно возможного пути. Как и в советской мифологии, декабрист — положительный исторический персонаж, сохраняется и драматическая романтика декабристских сюжетов. Коррекция в том, что история расставляет все по своим местам не в соответствии с логикой революционной преемственности, а в логике житейской мудрости, а также государственного служения, которое ближе к житейской мудрости, чем революционные порывы. Вернувшись в Россию, Сергей Волконский первым делом приехал на могилу Бенкендорфа, а его сын Михаил, начав государственное служение в Сибири, стал сенатором при государе-императоре Александре III и членом Государственного совета при Николае II. Сторонники идеала управляемых преобразований способны освоить тему декабристов как свидетельства трудности дела преобразований в России и реформ «сверху», как урок необходимости терпения, гражданской выдержки и лояльности. Вопрос в том, понадобятся ли подобные исторические уроки как инструмент политтехнологии.

«Мы умрем, как славно мы умрем»

Когда декабристов вписывают в некую выпрямленную Лениным и сталинским «Кратким курсом» линию русской революционной традиции для их дискредитации, в прицеле оказывается социальный идеализм как враг государственности. В исполнении Дм. Киселева в вышеописанной передаче это звучало так:

«Идеалы у декабристов возвышенны, а методы порочны. В результате поражение, кровь и разочарование. Культуры бунта, культуры протеста в России не родилось до сих пор. И в этом смысле так называемый креативный класс не очень изобретателен. Поэтому, я считаю, сегодня крайне важно обсудить суть декабризма: трагический разрыв между высотой помыслов и идеалов и порочностью методов переустройства общества и воздействия на власть».

Если не врагом, то критиком власти был идеализм советской интеллигенции позднего времени, переработавший декабристский миф под себя. И политтехнологи сегодня наносят удары именно по этой советско-интеллигентской версии мифа. А у тех, кто разделяет идеалы несанкционированной гражданственности, то есть у тех, кто «вышел на площадь» зимой 2011–2012 года, — упорное нежелание замечать линию исторической преемственности с декабристами. И это серьезный показатель не только нежизнеспособности советского декабристского мифа, но и уязвимости сегодняшнего социального идеализма. Казалось бы, основания для аналогии безусловны — выход на площадь и протест против самодержавия, однако немногие из движения решились на эту аналогию. Ксения Собчак, для которой довод «мне есть что терять» был важным публичным аргументом для обоснования продуманности сделанного ею лично выбора, — скорее, исключение. Протянуть нить исторической преемственности от стояния на Сенатской с требованием Конституции к митингам и шествиям «за честные выборы» нужно было через советский идеализм, которому принадлежал декабристский миф последние десятилетия. В этом, а не в выстреле Каховского или проектах Пестеля, крылись внутренние трудности и боязнь (либо нежелание) задеть тему. Вытеснение из исторической памяти «креативного класса» декабристского мифа — неготовность обозначить линию преемственности с советским идеализмом.

В очерке, посвященном Юрию Трифонову, где одна из основных идей — преемственность советского от русского, утраченная «постсоветским», Дмитрий Быков заметил, что любимые советские писатели обращались в русскую революционную историю за социальным идеализмом, помогающим противостоять мерзостям жизни, отвлекаясь при этом от того очевидного обстоятельства, что революционные устремления оборачиваются тиранством:

«Приходится ценить вот эту декабристскую готовность переть против рожна, то вещество идеализма и нонконформизма, которое при этом выделяется» [18].

Впервые этот очерк писатель опубликовал за четыре года до протестной зимы [19]. Весной 2011 года Дмитрий Быков выступает в рамках своего цикла публичных лекций «Прямая речь» с темой «К типологии русского декабризма». Движение декабристов он трактует как восстание элиты, как один из случаев бунта тех представителей господствующего слоя, которые не хотят и не могут «прогибаться» перед неограниченной верховной властью. И, рассматривая собственно движение декабристов как самый значимый из бунтов элит, дающий название феномену, Быков уже никак не касается социального идеализма в причинах и мотивах выступления декабристов, делая упор на противостояние неограниченной силе:

«Когда мне было семь лет, мама мне рассказывала, что декабристы не такие уж хорошие, но они правы потому, что не давали себя унизить» [20].

Обращался ли Дмитрий Быков к параллели между людьми на Сенатской и людьми на Болотной, когда стал одним из спикеров протестного движения, с полной определенностью ответить не могу: мне таких обращений найти не удалось. Преемственность между идеалами гражданственности в современной России и советским идеализмом — сложная и крайне противоречивая, что и проявилось рельефно в протестную зиму. Случай Быкова здесь особенно важен и интересен, потому что он никогда не только ни стеснялся говорить о своих симпатиях к советскому веку, но и говорил об этом не без вызова. Вот отчетливо выраженный взгляд с позиции исторического миропонимания советского интеллигента на неожиданный протестный взрыв, высказанный в период между декабрем 2011 года и мартом 2012 года:

«Я смотрю на этих людей и не верю в то, что они победят. Но то, что они это делают, я одобряю. Знаете, они больше всего ассоциируются у меня с декабристами: ни с Октябрьской революцией, ни с кем иным там. А вот когда декабристы собирались на Сенатскую площадь, там, помните, Каховский ходил по рядам и говорил: “Мы умрем, как славно мы умрем”. По мне, это люди необыкновенной силы духовной, потому что ощущение общности людей, подъема духовного очень нужно. И это подпитывает, безусловно» [21].

Это цитата из монолога Натальи Иосифовны Быковой (московский учитель литературы, мать писателя и публициста Дмитрия Быкова). Озвучивая взгляд советского идеализма, Наталья Иосифовна одновременно осознает его как взгляд со стороны; не сомневаясь в нем, она сомневается в исторической востребованности идеалов гражданственности. И через тему обреченности гражданской активности звучит мотив кризиса социального идеализма.

«Но я не верю, Дима со мной спорит безумно — но я не верю в целесообразность этого, я не верю в победу этого. И я смотрю на этих людей, как на людей, обреченных жертве. И вот сегодняшние люди — большинство — идущие на эти митинги, мне представляются вот такими: они тоже мало кто верит в победу своего дела. Помните этот знаменитый тост: “За успех нашего безнадежного дела”? Вот это я так воспринимаю. А вся эта история мучеников — народовольцев, террористов, декабристов — она, к сожалению, сегодня никому не нужна. Потому что каждому человеку хочется прожить жизнь осмысленно. Но это очень страшно» [22].

Устойчивость советской мифологии объяснялась не столько силой советской пропаганды, сколько тем, что многие ее конструкции сочетали советскую форму и язык с культурным наследством русского девятнадцатого века, то есть были исторически санкционированы русской классикой. Одной из таких конструкций, поддерживавших «связь времен», была и декабристская мифология. Теперь советский декабристский миф не выглядит надежной родословной для социального идеализма. Нечто утеряно или осознано как сомнительное — прежде всего, «советское массовое» в нем, т.е. поступь революционных поколений, звучавшая в ключевой официальной формуле, и романтика исторически обреченного гражданского действия.

Дистанцирование от советского тех, кто выходит на площадь сегодня, — неизбежное дистанцирование от традиций социального идеализма. Не от идеализма как такового (без которого был бы невозможен тот масштаб акций, который мы видели зимой 2011–2012 года), а от его родословной, поскольку родословная прошла через «советский век». Дистанцируясь от советского идеализма, дистанцируются от его кризиса. Но от советского века родословную социального идеализма в нашей стране можно отделить только при больших усилиях. Если же усилия посвятить не этому, а саморефлексии социального идеализма, то родословную надо постараться принять в полном объеме. И «декабристы» — одна из тех тем, которые помогают это сделать. Точнее, может помочь, пока сохраняется преемственность темы через представителей разных поколений советской интеллигенции, то есть через тех людей, для которых социальный идеализм — российская культурная традиция. И для учителя словесности Наталии Быковой, и для историка-академика Юрия Пивоварова, заявившего на упомянутой выше телепередаче о борьбе с самодержавием, декабристы — естественный образец гражданственности, несмотря на то (и благодаря тому) что они хорошо представляют, сколько в декабристский миф внесено советским веком. Сам миф в его сегодняшнем состоянии, когда основные конструкции оказались уязвимыми, питать социальный идеализм уже не способен: преемственность очевидна, а ссылаться на нее нельзя.

Нетрудно бросить взгляд с высот исторического объективизма и признать, что, вернувшись из небытия в эпоху реформ Александра II, декабристы оказываются ненужными ни тем, кто считает себя реформаторами современной России, ни тем, кто требует более решительного реформирования. Но трудно смириться с тем, что вместе с декабристским мифом будет отброшено за ненадобностью наследие декабристов. В наследстве — не только программы, с которыми мятежники подошли к революционному действию, но сам опыт гражданского действия и поражения, и, может, в первую очередь опыт их переосмысления российской истории, собственной судьбы и взглядов.

Почему в первую очередь? Потому что есть трудность, гораздо более существенная, чем желание/нежелание предстать наследником советской интеллигенции. Трудность превращения социального идеализма в идеализм практический.

Примечания

↑1. «Мятеж реформаторов. История декабристов и декабризма в России». Реж. А. Шишов, сценарист Е. Яковлева. Документальный телесериал в 4 сериях. Т/к «Культура», 2000.

↑2. Эрлих С.Е. Метафора мятежа: декабристы в политической риторике путинской России. СПб.: Нестор-История, 2009 274 с. См. главы: «14 декапреля на НТВ: оживление метафоры» (с. 21–41) и «Декабрист Ходорковский: триумф метафоры» (с. 42–113).

↑3. http://www.echo.msk.ru/blog/echomsk/842891-echo/?utm_source=twitterfeed&utm_medium=twitter

↑4. Например, в комментариях к заметке о лауреате Нобелевской премии Дж. Нэше, страдавшем шизофренией, было высказано восхищение терпением его жены, и тут же возникло сравнение с женами декабристов и обсуждение мотивов их следования за мужьями — см. http://newjob-newlife.livejournal.com/9946.html?thread=29914

↑5. http://www.neva24.ru/a/2011/12/26/Boris_Grebenshhikov_JA_voln/

↑6. «В отличие от горячих арабов москвичи не торопятся бросать камни в засидевшихся у власти “жуликов и воров”, они хотят сначала понять, что будет дальше, когда “плохие парни” разбегутся?!» — http://andrey-lebedev.livejournal.com/49344.html

↑7. http://andrey-lebedev.livejournal.com/49344.html Добавим, что автор назвал прошедшую 24 декабря акцию «митингом сытых», не вкладывая в слово «сытые» негативных коннотаций.

↑8. Выступая на митинге 24 декабря, Ксения Собчак тоже подчеркивала, что ей есть что терять, и призывала думать.

↑9. Программа «Народ против» // Эхо Москвы. 2012. 18 января. http://www.echo.msk.ru/programs/opponent/849239-echo/#element-text

↑10. Там же.

↑11. http://dokonline.com/dokumentalnie-filmi/11361-istoricheskiy-process-politicheskie-zaklyuchennye-2012.html

↑12. http://www.youtube.com/watch?v=SdzWsnA7irE

↑13. Стоит подчеркнуть, что передача не только вышла в эфир, но и была записана после президентских выборов, то есть дискуссия не только смотрелась, но и велась в контексте ожиданий, что принесет новый президентский срок Путина.

↑14. Мираж пленительного счастья. Автор и ведущая В. Кузьмина, реж. А. Горяинов, рук. проекта М. Пономарев. «ТВ Центр», 2012. http://www.youtube.com/watch?feature=player_embedded&v=OQMBV6GGM6g

↑15. Программа «Наблюдатель» на телеканале «Россия К» 14 августа 2012 года.

↑16. http://kniga.ompural.ru/content.php?main=lit_eburg_map&id=100062&top=100002. На другом екатеринбургском сайте в комментариях к материалу о памятнике формулируется то противоречие, которое разрешил «литературный» сайт: «Памятник хороший, нужный… но поставлен, на мой взгляд, не в том месте. Декабристы и будущие работники госслужбы, на мой взгляд, малопривлекательное сочетание. А может, это намек, что каждый госслужащий в душе должен быть немного декабристом? Непонятно….» «Смотрела на памятник и думала: что? кому?.. Только спустя время прочитала про него — удивилась месту расположения. Так-то наше государство декабристов (своих служащих) ну не очень одобрило, мягко говоря» (http://traveltipz.ru/trips/attractions/id/9810_otzyvy-dekabristy-yekaterinburg-russia). В октябре 2007 года памятник стал местом и объектом акции представителей партии «Яблоко» в поддержку Ходорковского и против политических репрессий (см. http://www.e1.ru/news/spool/news_id-282804.html).

↑17. Бенкендорф. О бедном жандарме замолвите слово. Режиссер Александр Искин, сценарий Дмитрий Олейников. ГТРК «Культура», 2013. http://tvkultura.ru/brand/show/brand_id/39425

↑18. Быков Д. Советская литература. Краткий курс. М.: ПРОЗАиК, 2012. С. 312.

↑19. Быков Д. Отсутствие // Русская жизнь. 2008. 1 февраля.

↑20. http://video.yandex.ru/users/jewsejka/view/75/

↑21. «Гражданин поэт. Прогон года». Автор и реж. В. Кричевская. ИП Васильев, 2012. С 79 мин. по 82 мин. после кадров с шествием протестующих, которые сопровождались чтением отрывка стихотворения из цикла «Гражданин поэт» с финальной фразой «Удав умеет лишь с бандерлогами — с людьми не умеет он». http://www.youtube.com/watch?v=5DEWy1eyN9w

↑22. Там же.