Новые вызовы для российской идентичности

Я думаю, что уже следует отвлечься от эмоций по поводу происходящих на Украине событий и сделать некоторые предварительные выводы. В данной колонке речь идет о предельно обнаженных вызовах российской идентичности. Сразу оговорюсь, что идентичность не есть неизменяемая и онтологически овеществленная (реифицированная) данность. Напротив, ее конструируют, по ее поводу идут «переговоры».

Первое. Получает эмпирическое подтверждение прежде по преимуществу абстрактный тезис о «русском мире», который не совпадает с территориальными границами современной Федерации. Изначально Вячеслав Никонов, президент одноименного фонда, ставил в основном культурные цели, например поддержку русского языка за границами России. С необходимостью, обоснованностью и даже благородностью таких целей трудно спорить. Продвижение национального языка и культуры — важный элемент «мягкой силы», которую применяют многие государства. Подобная позиция имеет право на существование и вроде бы полностью совпадает с разнообразными похожими концепциями, например «англосферы», которые живут и здравствуют на международной арене. Другой пример — программа Peace Corps, которая помогает людям за пределами США понять американскую культуру и одновременно позволяет юным американским добровольцам понять культуру других стран.

Многочисленные высказывания в массмедиа позволяют утверждать, что термин «русский мир» быстро и глубоко врос в российский политический дискурс. Дмитрий Киселев говорит об этом мире как об онтологической данности, не подлежащей сомнению. Владимир Жириновский и Александр Проханов прямо указывают, что все украинцы и даже жители самых западных регионов суть «соотечественники». Высказывания медиаперсонажей и политиков выстреливают как истина в последней инстанции. Для того чтобы утверждать центральность подобных идей в общем политическом нарративе, необходимо провести количественное исследование, но пока примем это утверждение как рабочую гипотезу.

Второе. Дискурс русского мира несет в себе идеи, предполагающие серьезные политические последствия и осязаемые риски. Прежде всего, внутри страны это окончательный отказ от формирования гражданской нации на основе правовых ценностей и либеральных принципов. На каких же ценностях и принципах построен русский мир? Как следует из медиадискуссий, эти ценности не вполне этноцентричны и даже совсем не этноцентричны, что бы ни фантазировал Константин Крылов по этому поводу в блогосфере. Показательно, что распространение «русского мира» на Украину происходит одновременно с интеллектуальной поддержкой и законодательным оформлением новосконструированных «традиционных ценностей». Развертывание традиционных ценностей идет давно и не прекращается ни на день. Кризис на Украине идет своим чередом, а Елена Мизулина перешивает лоскутное одеяло нынешнего Семейного кодекса в сарафан Домостроя. Еще более показателен факт того, что глава Росфинмониторинга находит новые доказательства антисамобытности НКО, работающих в России.

Так вот, традиционные ценности поддерживают патернализм и патримониализм как идеальные основания общественного устройства. Подобная организация социума ущербна в экономическом плане, так как внутреннее подавление конкурентности (как ожидаемое следствие патернализма) делает страну менее конкурентоспособной и на международных рынках. Сопутствующие отсылки к модернизации и мобилизационному пути развития не должны вводить в заблуждение. В политическом плане укоренение дальнейшей автономии власти/правительства от слабого гражданского общества (как следствие патримониализма) подрывает желание и внутреннюю способность общества к самоорганизации. Понятно, что в будущем ситуация может развернуться в разные стороны, но сегодня я не вижу никаких указаний на то, что политические элиты и их пропагандисты всерьез рассматривают другие подходы к российской идентичности и body politic.

Третье. В терминах конструктивизма одностороннее и расширительное толкование русского мира ведет, парадоксальным образом, к незапланированной внутренней дестабилизации, или, говоря мягче, переконфигурации, Себя (самость, Self). Странно, что русские националисты (например, Егор Холмогоров) высказывают свое глубокое удовлетворение и даже эйфорию от происходящих событий. Ведь если четкой корпоративной идентичности России не существует по отношению к ее внешним границам, то разве очевидно наличие такой идентичности внутри страны? Вовсе нет.

Тут важно понять, насколько Кавказ, Якутия и другие вовлечены в плодотворные «общественные переговоры» по поводу своей идентичности и насколько концепция русского мира способна возвести прочные мосты между всеми участниками дискурса. Или же «русский мир» — это просто опрокинутая вовнутрь колонизация? Кроме того, вопрос, насколько возможна общественная солидарность на основе традиционных ценностей, также остается открытым. Поэтому и опасение о дальнейшем разладе внутри посткоммунистической России может быть не настолько фантомным, как хотелось бы верить.

Четвертое. Я думаю, что возобновившиеся разговоры об особой российской цивилизации, помноженные на неумение сформулировать основания и принципы этой особости в содержательном плане (а особость в принципе может быть вполне плодотворной), свидетельствуют об откате от прагматической внешней политики на ценностно-психологические позиции противопоставления собственной самости Другому. Согласно построениям Александра Вендта (см. Social Theory of International Politics, 1999, p. 260), «Другой» начинает представлять онтологическую угрозу, становится экзистенциальным Врагом при двух условиях. Во-первых, когда мы начинаем считать, что Другой отказывает нам в праве автономного существования, и во-вторых, когда мы опасаемся, что Другой не остановится перед откровенным насилием для достижения своих целей. В таком случае разверзается пропасть между отдельными политическими пространствами, которую не преодолеть уже никакой прагматической политике.

Представители российского правительства по-прежнему называют иностранных дипломатов «коллегами» и «партнерами», но это партнерство все больше походит на противостояние. Надо сказать, что это процесс обоюдный — создание Врага из российского Другого не может не происходить на Украине. Я не утверждаю, что подобная трансформация уже произошла, но процесс запущен. Выступление Леонида Кравчука в передаче «Шустер Live» второго марта сего года — тому яркое подтверждение. Ирония ситуации в том, что «конфликт цивилизаций» — постоянный риторический прием российского медиапространства — обретает плоть именно от подобных конструирований, а не от «обьективной» цивилизационной несовместимости.

Пятое и последнее. В таком контексте услышать друг друга невозможно. Варианты слов канцлера Ангелы Меркель (потерял связи с реальностью, живет в другом мире, lost the plot) весьма показательны. Если эти слова и не были произнесены, то они подразумеваются. Их не следует интерпретировать как психоаналитический приговор. Меркель не есть Белковский с его любительским и издевательским псевдодиагнозом. Разговор, скорее, идет о фундаментальных нормативных ориентациях и нормативном порядке, который быстро кристаллизуется в стране. Эти ориентации все чаще и явственнее вступают в конфликт с тем, что распространение социальных и политических норм сквозь формально суверенные, но на деле пористые госграницы уже давно стало повседневностью, обыденностью международных отношений. Нормативная самодостаточность России была органичной частью концепции «суверенной демократии», если Алексей Чадаев (см. «Путин. Его идеология», с. 43–44) ее правильно проинтерпретировал. Теперь она воплощается в реальность.

В целом, все вышесказанное свидетельствует об усилении российской уязвимости как на внешнеполитической, так и на внутриполитической арене, а не об упрочении российского могущества.