«Абсолютная архитектура» Пьера Витторио Аурели: pro et contra

Аурели П. В. Возможность абсолютной архитектуры. — М., StrelkaPress, 2014

Англоязычная в оригинале книга Пьера Витторио Аурели «Возможность абсолютной архитектуры» впервые была выпущена издательством MIT Press в 2011 году, и за прошедший с тех пор недолгий срок успела привлечь к себе благосклонное внимание по обе стороны Атлантики. Интерес этот был подготовлен вышедшим чуть ранее сочинением Аурели «Проект автономии» [1], а также серией рафинированных концептуальных проектов и энергичных манифестов бюро Dogma [2], основанного итальянским теоретиком в партнерстве с архитектором Мартино Таттара еще на рубеже 2000-х годов. Хотя Аурели пользуется репутацией бунтаря-анахорета, его последняя книга по замыслу и исполнению предельно конструктивна: в целом ее можно охарактеризовать как попытку переосмыслить и представить историю европейской архитектуры — от Ренессанса до наших дней — в качестве последовательного и связного процесса, восстановив тем самым концептуальное единство традиции, серьезно подорванное тремя десятилетиями постмодернистской дезориентации. Рассуждения и тезисы Аурели — это не апокалиптический сарказм Колхаса, имплицитно исключающий возможность появления в современном мире какого-либо общепрофессионального архитектурного credo, но предварительный очерк подчеркнуто позитивной, инклюзивной, и в то же время твердой в своих ориентирах и принципах теоретической программы. Иными словами, Аурели — как будто предчувствуя выбор тем для Архитектурной биеннале в Венеции 2012 и 2014 годов — постарался предложить систему общих оснований и критериев разумной проектной деятельности, которая могла бы помочь архитектурному сообществу вновь нащупать, хотя бы интуитивно, магистральную линию исторического развития своей дисциплины, связывающую друг с другом все предшествующие эпизоды.

Что же это за общие основания? Учитывая приуроченность этого интернет-обзора к выходу русского перевода «Возможности абсолютной архитектуры», далее я попытаюсь резюмировать наиболее существенные, с моей точки зрения, аспекты теоретической концепции Аурели в виде небольшого набора пунктов, связывая их по ходу изложения с состоянием дел в российской архитектуре.

1. Последние полтора столетия архитектура борется за существование на фоне повсеместного триумфального утверждения культурно-экономического феномена, фундаментально инородного и даже враждебного по отношению к ней, — феномена ускоренной технологической урбанизации. Важным шагом Аурели является отчетливое признание необходимости рассматривать урбанизацию и современные практики городского менеджмента под эгидой выдвинутой Мишелем Фуко категории биополитики, которая позднее получила более тщательную «огранку» (особенно в юридическо-правовом плане) у итальянского философа Джорджио Агамбена. Общий сдвиг к системному включению категории биополитики в контекст архитектурной теории недавно был поддержан еще одним выдающимся современным теоретиком — Свеном-Олофом Валленстайном [3]. Стоит подчеркнуть, что теория биополитики как аналитический инструмент особенно важна в современной России, где административный класс давно и устойчиво мыслит обитаемую среду в терминах «инфраструктура+коробки», и где парадигма биополитики господствует в сфере управления настолько же прочно и безраздельно, насколько слабо осознаются ее суть и историческая роль.

2. Уже в самом начале своей работы Аурели озвучивает не новую, однако, увы, основательно подзабытую истину: архитектурная форма есть репрезентация мира, картина универсума, — и, как следует из его рассуждений, именно в способности к созданию таких максимально осмысленных форм состоит тысячелетняя тайна архитектурной профессии. Далее, со ссылкой на швейцарского философа Жанну Эрш, Аурели приходит к положению, которого одного было бы достаточно, чтобы наполнить энергией все пространство его книги: форма содержит в себе «внутренне присущее данному действию [действию по ее созданию] схватывание мира», — или, точнее, является имманентным пределом этого схватывания. Переводя это положение на язык философии Николая Бердяева, можно сказать, что творческий синтез любой подлинно художественной формы есть одновременно действие по самоопределению автора во всей полноте его или ее существа и отношения к миру, — и что, соответственно, в сердце вековой тайны художественности творчества лежит персонализм, личностное начало этого творчества. Этот пункт, опять-таки, имеет принципиальное значение для современной России, где личности архитектора все еще с большим трудом удается «выпутать» себя из безличных культурно-государственных и организационно-хозяйственных процессов.

3. Ближе к концу первой главы своей работы Аурели делает существенное уточнение к предыдущему пункту: в условиях капитализма авторское высказывание постоянно рискует быть перехваченным, или (в лакановской терминологии) интерпеллированным рыночно-корпоративными силами, которые стремятся использовать присущую ему уникальность как простую эмблему рыночной конкурентоспособности. Это наблюдение заставляет вспомнить мрачный тезис Манфредо Тафури, выдвинутый в его книге «Утопия и обмен»: единственная роль, на которую может рассчитывать архитектор на нынешнем этапе глобальной гегемонии капиталистической машины «расширенного планирования, производства и потребления», — это роль поставщика «образов развития», необходимых для увековечения идеологического господства этой машины [4]. Однако, по Аурели, эта субверсия имеет место (лишь?) в том случае, когда за творческим актом архитектора стоит не его или ее продуманное и выстраданное мировоззрение (позиция по отношению к иному как внимательное отражение этого иного), а банальное эго — и именно в этом, как он утверждает, состоит основная проблема спектакулярных, или т.н. «иконических» зданий, утверждающих свою уникальность «через внешний облик» [5] и потому не способных стать образцом для города в целом. Сегодняшней российской архитектуре, еще только вырабатывающей понятие творческой автономии и навыки работы с коммерческо-корпоративным заказчиком, безусловно следует учитывать эту угрозу.

4. Наконец, Аурели не оставляет без внимания центральный по своему значению вопрос об эпистемологическом фундаменте и пути формирования этого искомого, по-настоящему восприимчивого и ответственного авторского самосознания, предлагая — как на примере собственной методологии, так и через прямую ссылку — ориентироваться в этом вопросе на классическую диалектику Гегеля. Какой бы зыбкой и мимолетной ни была эта референция, она в данном случае очень важна: в истории европейской мысли фигура Гегеля четко отмечает собой водораздел между «еще религиозной» и «пост-религиозной» философией, а стало быть, посредством обращения к его наследию Аурели связывает свою систему референций с европейской доиндустриальной традицией — или, по крайней мере, оставляет открытой возможность для установления такой связи.

Показательно при этом, что основные ограничения подхода Аурели обнаруживаются именно в тех элементах его концепции, где осуществляется недостаточно продуманное или слишком схематичное использование диалектики. К примеру, понятие формального определяется у него как нечто «в основе своей относительное», однако именно из этой принципиальной относительности каким-то образом непосредственно вытекает «абсолютность» формы и, соответственно, архитектуры, обладающей такой формой. В отсутствие четко выраженного третьего термина диалектика вырождается в «голый парадокс». Но, пожалуй, более серьезный «когнитивный диссонанс» возникает по поводу предложенной Аурели трактовки понятий «экономическое» и «политическое». Провозглашая необходимость восстановить политическое (а с ним и формальное) измерение города после его упадка под натиском безличной и всепоглощающей экономической логики, Аурели прямо выводит характеристики современной капиталистической системы планирования и управления из античного текне ойкономике — искусства домоуправления, диалектически противопоставляя его искусству управления полисом, т.е. политике. На основании этой преемственности он приписывает миру современного капиталистического менеджмента деспотический модус отношений, который был характерной чертой античного ойкоса, в противоположность полису с его формально-юридической системой. Очевидно, однако, что в данном случае из поля зрения автора по какой-то причине выпадает собственно монетарная экономика как подлинная универсальная подоплека процесса урбанизации и особая историческая форма социальных отношений (Аристотелю еще практически неизвестная), которая, на волне развития античного капитализма, разрушила как античный полис, так и античный ойкос. Точно так же загадочным образом ускользают от его внимания две фундаментальные политические ипостаси денег: во-первых, их функция социального демпфера и универсального медиатора, позволившая к настоящему моменту заменить в Европе власть устрашения и принуждения властью соблазна и убеждения; а во-вторых, их роль предмета капиталистического накопления — т.е. свободного капитала — как последнего и единственного оплота политической (управленческой) суверенности в ситуации коррупционного разложения демократии и перехода к сегодняшнему повсеместному засилью плутократии. С этой точки зрения, утонченная суверенность здания Сигрем Билдинг в Нью-Йорке, о которой проникновенно пишет Аурели, — это отнюдь не суверенность архитектора Миса ван дер Роэ, автора берлинского памятника Карлу Либкнехту и Розе Люксембург, а скорее суверенность водочных королей Seagram & Sons (которые и являются «авторами» этого здания в глазах подавляющего большинства горожан), и в таком ракурсе она предстает уже не как утонченная или интеллектуальная, но скорее как надменная, неприступная и нарциссическая. Если, согласно известному афоризму Клаузевица, война есть продолжение политики «другими средствами», то монетарная экономика — не что иное как продолжение домашней жизни «другими средствами». Иначе говоря, мир рыночно-монетарных взаимодействий — маркетинговые кампании, напряженные контрактные споры, как правило окружаемые завесой тайны, как какая-нибудь диверсионная деятельность, и т.п. — находится сегодня в таком же отношении к семейно-домашнему миру (кстати, давно утратившему былую деспотическую организацию и ставшему более или менее «коммунистическим»), в каком война — к традиционной европейской политической системе. В таком случае, не разумнее ли — вместо предлагаемого Аурели культивирования политических различий, грозящего возвращением в печально памятную эпоху запугивания и физического принуждения — попытаться сделать городское пространство еще более домашним, т.е. нащупать и распутать многочисленные узлы взаимной враждебности и отчуждения, которые, как метастазы, продолжают сохраняться и воспроизводиться под прикрытием и с помощью монетарной системы отношений?

Трудно ожидать, что рекомендуемая Аурели намеренная (ре)политизация архитектурного мышления — в духе предложенной Эрнесто Лакло и Шанталь Муфф [6] постмарксистской теории «агонистической демократии» — когда-нибудь приведет к появлению действительно «абсолютной» архитектуры. Вероятно даже, что само выдвинутое им понятие «абсолютной архитектуры» есть своего рода риторический курьез, наподобие «абсолютной медицины» или «абсолютной географии». Но если отвлечься от несколько наигранной воинственности текста, становится ясно, что отстаиваемая Аурели возможность «абсолютного» соотносится в первую очередь не с политическим и формальным измерениями архитектуры как таковыми, но с содержанием творческого усилия и одушевляющим (или не одушевляющим) его нравственным императивом. Обобщить послание этой замечательной книги можно словами одного из постоянных героев размышлений Аурели — основателя группы Archizoom Андреа Бранци: «…ум и душа — единственные возможные территории возрождения архитектуры» [7].

Примечания

↑1. Aureli P.V. The Project of Autonomy: Politics and Architecture within and against Capitalism. New York: Princeton University Press, 2008.

↑2. Два из этих манифестов были опубликованы в журнале Проект International №15, — М. «А-Фонд», 2007, с. 118–126.

↑3. См. Wallenstein S.-O. Bio-Politics and the Emergence of Modern Architecture. New York: Princeton Architectural Press, 2009.

↑4. Тафури М. Утопия и обмен (перевод избранных фрагментов) // Проект International №29, — М., «А-Фонд», 2011, с. 170, 172.

↑5. См. Аурели П. Возможность абсолютной архитектуры. — М., StrelkaPress, 2014, с. 73

↑6. Cм. на эту тему: Муфф Ш. «К агонистической модели демократии» // Логос 2 (42), 2004, с. 180-197.

↑7. Бранци А. Новая афинская хартия // Проект International №29, — М., «А-Фонд», 2011, с. 174.