Наука и техника — инобытие духа

Елена Эберле — историк науки, эссеист. Старший научный сотрудник Института истории естествознания и техники РАН.

Михаил Эпштейн — философ, филолог. Профессор теории культуры и русской словесности Университета Эмори (Атланта, США) и Даремского университета (Великобритания). Директор Центра обновления гуманитарных наук (Даремский университет).

Елена Эберле: Начало 2014 года в России отмечено беспрецедентной акцией — расформированием Российской академии наук. В то время когда страны западного мира и мировое научное сообщество говорят о важнейшей миссии естественных и гуманитарных наук в развитии человечества в XXI веке, российской фундаментальной науке наносится непоправимый удар. Мне представляется, что в российском обществе недопонимается значение науки. Поэтому мой первый вопрос о том, какова, по вашему мнению, роль науки в истории человечества?

Михаил Эпштейн: Познание входит в самые базовые способности человека и определяет его как род, как Homo Sapiens. Наука — то, что делает человека человеком, а человечество человечеством. Роль науки все более возрастает в истории, поскольку каждый акт познания открывает новую неизвестность. Именно в этом смысл сократовского «я знаю, что ничего не знаю»: чем больше я знаю, тем лучше понимаю, как мало я знаю. К тому же наука не ограничивается познанием мира, но создает средства для его преобразования, чтобы человек мог успешно адаптироваться к нему, но в еще большей степени адаптировать его к себе, творчески конструировать. В этом состоит миссия человека.

Е.Э.: А какой вы видите роль гуманитарных наук на фоне сегодняшнего стремительного развития естествознания и техники?

М.Э.: Физические, химические, биологические науки не в состоянии создать теорию всего, выстроить последовательную картину мира, если они не учтут той воронки, которая находится в центре мироздания: это саморефлексия, опасное место, трещина в объективной картине мира, которая образуется нашей общечеловеческой субъективностью и которая уходит в область трансцендентную, соединяющую нас с перволичностью, с Создателем. Этот опыт может переживаться как пустота, бездонность, бездна, провал, беспочвенность — или как опыт встречи с Личностью, соразмерной всему мирозданию, по образу и подобию которой создан человек.

Поэтому, с одной стороны, мы видим антропный принцип в космологии: Вселенная устроена так, чтобы в ней мог обитать человек. С другой стороны, в основу гуманитарных наук следует положить универсный принцип: человек постигает в себе всю Вселенную, обнимает ее сознанием, чувствами, действиями. Об этом в самом начале Библии: Бог сотворил человека по своему образу и поручил ему наполнять землю, обладать ею и владычествовать над всеми тварями. Через гуманитарные науки и культурные практики (языковые, художественные, философские, психологические) человек раскрывает в себе целый мир, его прошлое, настоящее и будущее, многообразие индивидов и народов, эпох, культур. Человек призван соответствовать своему месту во Вселенной, быть универсальным существом, соединять в одно целое интеллектуальную, эмоциональную и практическую сферы. Это и есть миссия гуманитарных наук — развивать самосознание каждого человека до уровня самосознания всего человечества, чтобы он был достоин того мира, который ему доверен как существу разумному и созидательному, способному владычествовать над Вселенной для ее же блага.

Е.Э.: Я помню, когда в середине 1980-х годов стало ослабевать давление советской идеологии, тут же началось спонтанное возрождение гуманитарных наук. Однако на государственном уровне очень скоро наметилась и продолжает набирать силу иная тенденция — не поддерживающая научное знание, а объединяющая власть государства и Церкви и даже поощряющая в людях слепую веру. Почему так происходит?

М.Э.: В Университете Эмори (США) у меня есть коллега, философ Robert N. McCauley, он написал книгу о том, почему религиозная картина мира более естественна, чем научная (Why Religion Is Natural and Science Is Not, 2011).

Тысячелетия человечество жило под воздействием мифов, религиозных представлений, которые складывались как бы естественно. И крайне медленно и лишь на маленьком участке мировой цивилизации, а именно, сначала в Греции, потом в Европе, наука стала постепенно завоевывать себе самостоятельное место среди приоритетных видов деятельности и к XXI веку достигла высокого уровня — но ее статус остается хрупким. Та или другая цивилизация все время находится под грузом мифологической инерции, которая может обрушить научную картину мира и вернуть ее опять в Средневековье и дальше, во времена глубочайшей архаики.

Такое схлопывание науки, увы, происходит и в России, где она продержалась как государственно значимая институция всего два с половиной века, условно говоря, от Ломоносова до Сахарова. Этот процесс распада стремителен — в России все происходит быстро, потому что движется не поступательно, а колебательно, по отработанной модели: стремительный скачок от феодализма к коммунизму, потом, после падения коммунизма, бросок к капитализму, а дальше — в племенную архаику, с ритуализмом, национализмом, культом силы и вождей. Религиозное, даже можно сказать теократическое и магическое мировоззрение вытесняет науку. В общем, это «естественно», потому что беспристрастному, пытливому рефлексивному подходу к миру гораздо труднее утвердиться в обществе, чем мифам и фетишам, диктующим нам то или иное ритуально «правильное» поведение. Расформирование науки и формирование нового клерикализма, резкое перераспределение влияния между научной и религиозной составляющими — два дополнительных фактора в современном российском обществе. Это не просто уничтожение Академии наук, это новая роль Церкви, это представление о том, что жить правильно и православно можно вполне без науки, без познания мира.

Е.Э.: Но ведь с точки зрения христианской теологии, религиозная ценность науки очевидна, не так ли?

М.Э.: Наука — необходимое условие для собственно религиозного самоопределения человечества. В каком-то смысле наука даже более религиозна, чем храм и его атрибуты, потому что она выполняет тот завет, который был дан человеку при его сотворении: «плодитесь и размножайтесь и наполняйте землю и владычествуйте над…» — и дальше описано все, что Господь сотворил, все пространство мироздания: небо, море, земля и их обитатели. Человек — не просто частица Вселенной, он мастер, он хозяин, и он должен быть в этом смысле беспристрастным, бескорыстным свидетелем мироздания. Именно эту роль и позволяет играть ему наука. В этом ее религиозное предназначение.

Не случайно наука возникла на почве определенных религий. Сначала это было греческое язычество, там наука носила созерцательный, отвлеченный характер, а практическое использование науки, ее соединение с технологиями — это уже обретение Нового времени. Конечно, только на почве монотеизма и, более конкретно, христианства такая деятельность стала возможна. Та демифологизация картины мира, которая свершилась на протяжении Средних веков и позволила человеку утвердить секулярность, независимость своей познавательной деятельности от Церкви, — это следствие христианского представления о самоценности человека. Поскольку Бог стал человеком, то все человеческое освятилось, в том числе, и познавательная и творческая деятельность. Так что секуляризация коренится в опыте христианского Богочеловечества, с ударением на человеческом. И наука, при всей своей подчас воинственной настроенности против всякой религии, тоже черпает в христианском мировоззрении свое право на существование, свою уверенность в том, что мы должны познавать мир как он есть. Потому что мы не просто особый вид, часть этого мира, но мы заботимся о нем как целом, мы призваны вести за собой мироздание.

Кроме того, сама трудность научного исследования сообщает ему религиозную значимость как пути инициации, постепенного приобщения к тайнам мира. Наука — ритуал перехода: от невежества к посвященности. Без этого труднейшего перехода подвергались бы опасности и сам незнающий, которому даром достается знание, и те тайны, которые ему передаются без надлежащей подготовки. Если бы дикарь мгновенно, путем откровения, овладел секретом ядерного оружия, наша планета уже давно исчезла бы с лица Вселенной. Понадобилось пошаговое развитие науки вместе с моральным, религиозным, культурным развитием человечества, чтобы создание ядерного оружия не привело к планетарной катастрофе. Где трудность, препятствие, замедление — там и надежда на выживание. Видимо, Творец хочет, чтобы мы своими усилиями, трудом и познанием, сами доходили до тайн мироздания, совершенствуясь изнутри. Наука требует упражнения в моральных добродетелях не меньше, чем религиозная аскеза: воздержания, сосредоточения, внимания, честности, терпения, страдания… Не случайно наука процветала в монастырях, прежде чем стала самостоятельным поприщем.

Е.Э.: Известно, что у великих ученых прошлого занятия наукой были неотделимы от их религиозных взглядов. Галилей, Декарт, Лейбниц, Ньютон не были, что называется, профессиональными теологами, но все они обстоятельно интересовались теологией. Тем не менее, в современном обществе сложилось мнение, что наука естественно противостоит религии. Однако вы в своей недавно вышедшей книге «Религия после атеизма» и в манифесте созданной по вашей инициативе проблемной группы ученых «Симпосион» говорите об актуальности синтеза религиозного и научного взгляда на мир. Какие вы видите предпосылки к этому, какие пути?

М.Э.: Я не призываю к созданию какой-то особой науки, которая отвечала бы истине Откровения, — христианской науки, православной науки, исламской науки… Нет. Наука одна и та же в США, Германии, Китае, в России. Именно этот универсализм выражает, на мой взгляд, подлинно религиозное ее призвание, помогая самой религии вырваться за рамки исторических и этнических конфессий. Наука, соединяясь с религией, не только углубляет свое понимание осмысленности и разумности Вселенной. Наука, в свою очередь, универсализирует религию, позволяет ей освободиться от фетишизма, магизма, ритуализма и других элементов архаики. Протестантизм и католицизм сейчас активно пытаются переориентировать свою теологию на язык современной науки. Наука, если понять ее духовную миссию, помогает найти общий язык разным цивилизациям, в том числе находящимся в конфронтации, таким как иудеохристианство и ислам.

Когда же наука противопоставляет себя религии, а религия — науке, тогда образуются два фундаментализма — научно-атеистический и религиозно-клерикальный, для которых трудно найти точку соприкосновения. Но такому интернационалу фундаменталистов можно противопоставить интернационал секуляристов, как верующих, так и неверующих, но заинтересованных в том, чтобы и наука, и религия в равной степени были представлены в общественном сознании. Если говорить о недавнем российском опыте, то мы знаем людей, веривших в Бога, но в то же время занимавших секулярные позиции, то есть признававших самоценность науки, искусства, творчества и познания, таких как филолог и теолог Сергей Аверинцев или священник Александр Мень, а раньше того — Владимир Соловьев и Николай Бердяев. А с другой стороны, были неверующие люди, которые признавали авторитет и духовную значимость религии, такие как Андрей Сахаров и Юрий Лотман. Так что настоящая разграничительная линия проходит не между атеизмом и религией, а между секуляризмом и фундаментализмом.

Причем и религия, и атеизм могут быть фундаменталистскими; например, советский атеизм был фундаменталистским движением, непримиримым к вере и Церкви. А с другой стороны, и верующие, и неверующие могут объединяться своим секулярным отношением к предмету разногласий, то есть признавать ценность того, во что они не верят. Вот эта секулярная составляющая наиболее слабо представлена в российской культуре, и поэтому в ней чередуются периоды религиозного фундаментализма, один из которых мы сейчас переживаем, и атеистического фундаментализма, который на протяжении 70 лет продолжался в СССР. Понятно, что Ленин или Сталин были атеистами, а не секуляристами, они попытались Богово подчинить кесарю, как клерикалы пытаются кесарево подчинить Богу, — и то и другое противоречит смыслу проповеди Евангелия, где сказано, что «кесарю кесарево, а Богу Богово». В этом религиозный исток секуляризма: священное не насильственно, оно предполагает свободу от самого себя, то есть секулярность.

Е.Э.: Мне бы хотелось задать вам вопрос не только о науке, но и о технике. Традиционно в России считается, что техника — это бездушное, уводящее человека от естественной природной и духовной жизни порождение человеческого разума. Вы же в вашей книге «Религия после атеизма» и в ваших выступлениях говорите об ангеличности современной техники.

М.Э.: Суть в том, что техника, какой мы видим ее сейчас, — это, прежде всего, информационные и коммуникативные, а также биологические, генетические технологии. Это не то, что понималось под техникой в индустриальную и, тем более, в доиндустриальную эпоху, — это не мотыги, не молоты, не серпы, не чугун, не сталь — это, прежде всего, средства интеллектуального творчества, способы трансформации нас самих. Значит, они прямо связаны с гуманитарными науками как сферой самосознания человечества. Умная техника — посредник в диалоге человечества с самим собой. Это инобытие духа. Именно так традиционно представляют ангелов: это духовные существа, способные являться в материальной плоти, видимые, слышимые, но при этом освобожденные от бремени вещества, физических законов нашего мира.

Техника как раз и преодолевает эти законы, под проклятием которых мы были обречены жить. Есть законы гравитации, тяготения, а самолеты летают, ракеты устремляются в небеса. Наука исследует законы этого мира, а техника, исходя из науки, учится их преодолевать и тем самым воплощает собой духовное измерение в его независимости, свободе от материального. Техника — это трансценденция, это полет, свобода, духовность там, где ее, кажется, быть не может. Какая там духовность, если мой друг расположен на другой стороне земного шара и между нами непроницаемая толща Земли? Но оказывается, что мы можем общаться с ним, видеть и слышать друг друга, передавать свои мысли, чувства, настроения. Благодаря компьютеру и телефону, скайпу и электронной почте. Таким образом, косная, инерционная материя благодаря технике просвещается, просветляется. Техника — это материя, торжествующая над законами материального благодаря тому, что она вбирает в себя силу человеческого воображения.

Е.Э.: Если говорить о повседневной жизни, то человек посредством компьютерной и телекоммуникационной техники приобрел в XXI веке невиданные ранее возможности. Неся с собой мобильный телефон, человек ощущает ежесекундную возможность связаться с другими людьми, с социальными сетями, с Интернетом. А как, на ваш взгляд, при этом меняется сам человек?

М.Э.: Надеюсь, что меняется в лучшую сторону. Человек становится более универсальным, всеотзывчивым существом, всечеловеком, для него рушатся коммуникационные барьеры. Мир распредмечивается, одухотворяется благодаря новой технике и становится менее буржуазным (как и менее пролетарским). Перестает быть актуальной категория «отчуждения», «овеществления», против которых боролись, начиная с Маркса, все критики капитализма.

Для России это непривычно, поэтому за последние двадцать лет все жадно набросились на капиталистическую, рыночную систему, стали ее осваивать. Но Запад, уже идущий по пути капитализма не 20 лет, а 200–300 лет, в постиндустриальную эпоху перерастает свою капиталистичность, и каждый человек теперь может обнаружить в себе способности творца, писателя, мыслителя. Благодаря социальным сетям те голоса, которые раньше не могли быть услышаны, становятся слышны. Каждый человек, не будучи профессиональным писателем, может приобрести такую аудиторию, о которой раньше он не мог и мечтать. Это расширение коммуникативного пространства воздействует на каждого из нас.

Более того, возникает новая этика творчества, торжествующая над традиционным представлением об авторском праве, копирайте. Люди, интегрированные в новые технологии, понимают, что самая главная ценность — это не брать, а давать, делиться своими идеями, душевными состояниями. В этом смысле коммунизм был очень искаженной, извращенной попыткой создать общество взаимопроницаемых духов, а порочность его состояла в том, что он это распространял, прежде всего, на материальную жизнь, которая подчиняется другим законам и должна уважаться в своей материальности. Право личности на частную собственность — такое же неотъемлемое право, как и право каждой души на свое собственное тело, которое оберегает ее от насильственных проникновений. И частная собственность — это особый защитный слой, окружающий телесность человека и оберегающий его суверенность.

В области материальной царит такой закон, что если ты делишь яблоко на две доли, то тебе достается только половина яблока, и другому тоже только половина. А если я делюсь своей идеей с другим человеком, то идея от этого не убывает, она остается во мне и передается другому. Более того, это уже две идеи: переходя из ума в ум, идея обогащается, стимулирует дальнейший ход мысли. В области духовной действуют совершенно другие законы, и такое сетевое пространство, создаваемое новейшими технологиями, порождает — не хочется прибегать к слову «коммунистический» — коммунитарную, соборную этику и онтологию. Просыпаешься — и знаешь, что весь мир рядом, до него можно дотянуться ладонью. Компьютер — праздник, который всегда с тобой. Так современные технологии выполняют религиозную миссию. Техника «опраздничивает», облегчает наше бытие в этом материальном мире и уводит нас за пределы своего «я», в то «мы», которое возникает благодаря социальным сетям.

Но социальные сети слишком еще социальны. Я мечтаю об экзистенциальных сетях, где было бы меньше товарно-рекламных элементов и где избранные друг другом могли бы действительно общаться так, как общаются души, без обезличивающих гламурных составляющих. Само развитие техники ставит перед нами такую задачу и предоставляет такую возможность.

Е.Э.: Спасибо вам за ваши ответы, Михаил Наумович. После беседы с вами у меня осталось радостное чувство, что те точки в культуре, которые казались наиболее напряженными, а в перспективе пугающими, могут быть осмыслены позитивно. Вы преподнесли прекрасный урок того, как духовно положительно заряженный ум помогает развернуть спектр возможной эволюции культуры в жизнеутверждающую сторону. Еще раз спасибо.

М.Э.: Спасибо вам, Елена Леонидовна. Я ведь историей науки никогда специально не занимался, и для меня очень важны и ваши мысленаполненные вопросы, и ваше понимание и поддержка.