Константин Шнейдер
Ранний русский либерализм середины XIX века, или К дискуссии о «призвании либерализма» в Россию
Производство публичной политики в дореформенной России: границы и метаморфозы
11 697 
© caliopedreams
Рассуждать всерьез о либерализме в России всегда было либо небезопасно, либо невероятно сложно. История русского либерализма напоминает лабиринт, из которого легче выйти, нежели обнаружить его начало. Иначе говоря, в настоящее время любой исследователь неплохо знаком с завершающим периодом существования русской либеральной традиции начала прошлого века, тогда как проблема ее генезиса остается весьма привлекательным научным призом для современных специалистов. Эта ситуация не уникальна в силу того, что очень сложно определить время появления, персональный состав и концептуальное содержание первоначального варианта любого интеллектуального феномена.
Вместе с тем недостаточное внимание отечественных специалистов к начальной истории русского либерализма не снимает проблемы изучения генезиса либеральной традиции в России. Когда и как происходил процесс ее формирования в России? Каким был первый вариант русского либерализма? Ответы на поставленные вопросы, скорее всего, следует искать в истории российской общественной мысли середины XIX столетия.
Кроме того, следует обратиться к универсальному и привычному для научного лексикона термину «ранний либерализм» в противовес таким малосодержательным определениям, как «дворянский», «помещичий» либерализм и т.д. Выделение раннего русского либерализма в качестве самостоятельного этапа поможет преодолеть дискретность в исследовании либеральной традиции в России, выстроить периодизацию всей истории отечественного либерализма, начальные страницы которой все еще не написаны, соотнести дефиницию (либерализм) и содержательный контекст (совокупность идей, сформулированных либеральными мыслителями в середине XIX столетия). Наконец, предлагаемая процедура будет способствовать идентификации русского либерализма через его обособление от российского радикализма и консерватизма XIX века.
Ранний русский либерализм до сих пор не является общепризнанной частью историографической традиции в отечественном «либераловедении» в отличие от западной русистики. Если обратиться к работам, посвященным истории либерализма в самодержавной России, то нетрудно заметить научные предпочтения экспертов: они исследовали пореформенный период развития и особенно первые два десятилетия XX столетия. Это обстоятельство не вызывает удивления и вполне объяснимо, так как именно тогда национальная либеральная мысль сначала концептуально «повзрослела», а затем институционально оформилась.
Любой исследователь раннего русского либерализма обречен на поиски адекватного методологического инструментария, позволяющего объяснить многочисленные «узкие» места и нестыковки отечественного варианта не только с идеально-типической либеральной моделью, но и с европейскими образцами. Как изучать начальную историю либеральной традиции в России? Очевидно, что существует некий западный (британский) либеральный канон, с которым традиционно сравнивают любую его национальную версию, в частности русскую. Сразу же выясняется нерадостная исследовательская перспектива, связанная с несхожестью, а зачастую и с концептуальной противоречивостью европейского эталона и его русского аналога.
Однако любой национальный либеральный вариант будет, естественно, отличаться от канонического, особенно на этапе своего становления, и это не является поводом к его отрицанию, а требует скрупулезного изучения и объяснения. Что касается раннего русского либерализма, то наиболее плодотворным может стать разработка концепции «просвещенного абсолютизма» применительно к историческим условиям России первой половины XIX столетия. Именно она являлась интеллектуальной средой формирования раннего русского либерализма, который, в конце концов, преобразовал креативный потенциал модели «просвещенного абсолютизма» в российский конституционализм второй половины XIX века.
Период адаптации либеральных идей в национальных условиях является маркером для установления времени появления феномена раннего русского либерализма. Вообще «надвременной» сущности либерализма не существует, есть лишь «исторические формы употребления определенного понятия применительно к определенным политическим позициям, партиям, программам и так далее» [1]. Либерализм всегда исторически детерминирован, что закономерно вызывает его географическую и содержательную мутацию на разных этапах общественного развития. Поэтому первоначальная отечественная либеральная версия не только не могла быть зеркальным отражением какой-либо идеальной западной модели, но и неизбежно пропитывалась «национальным колоритом».
Не менее важной целью для любого «либераловеда», изучающего генезис российской либеральной традиции, является концептуализация заявленной темы. Идейной первоосновой либерализма являются индивидуализм и свобода, декларирующие приоритет личности по отношению к обществу и государству. Независимость индивида закономерно предполагает наличие его неотъемлемых прав и свобод, которые не могут быть никем отчуждены и должны гарантироваться и охраняться властью и социумом. По либеральным канонам наибольшее значение первоначально имело право владения и свободного распоряжения собственностью.
Одной из наиболее сложных и противоречивых в либеральном мировосприятии следует признать идею естественных и равных прав человека, так как ее реализация всегда требует разрешения конфликта между декларативной и практической частью без угрозы саморазрушения всего общественного организма. Каким образом в социуме можно обеспечить законное желание каждого индивида иметь собственность в условиях ее неизбежного отчуждения от большинства населения? Или как примирить естественные и демократические по содержанию политические интенции доминирующей малообеспеченной части общества, ориентированной на передел власти и богатства, с защитой интересов имущего и образованного меньшинства? Наконец, есть ли шанс ужиться традиционной вере либерала в прикладные возможности науки с ее детерминизмом и ведущим либеральным концептом свободы личности? Потенциально негативных последствий преодоления этих антиномий на любом этапе исторического развития было гораздо больше, чем оптимистических прогнозов. Поэтому вся история либерализма является примером непрерывного поиска адекватных средств для успешного разрешения внутренних конфликтов в теоретических и практических положениях [2].
Неудивительно, что выполнение таких сложных задач, всегда стоявших перед либеральной мыслью, невозможно представить в рамках одной идеально выстроенной модели. Говоря о либерализме, «правильнее описывать его не как единую доктрину или мировоззрение, а как совокупность родственных идеологий, своеобразное идеологическое семейство» [3]. Канонический образ инвариантной основы либерализма в действительности распадается на разнообразные версии, наполненные национальной спецификой.
Традиционно специалисты ориентированы на присутствие в историографии «большой» истории либерализма, в контекст которой они пытаются вписать результаты своих собственных исследований. Однако подобное утверждение как минимум спорно, так как реальная история того или иного национального либерального варианта неизбежно будет характеризоваться изрядной долей содержательного многообразия, часто несводимого к какой-либо матричной основе. Это вовсе не означает, что нет общего для всего «либераловедения» основания, на котором формируются различные академические версии истории либерализма и под которым подразумеваются классические либеральные ценности. Но их архитектоника и национальная специфика всегда будут детерминированы различными факторами, начиная с географического и заканчивая политическим, особенно на этапе становления либеральной традиции. Таким образом, может быть, стоит говорить о «либерализмах» и признать идею либерального метанарратива красивой, но мифологической гипотезой?
Одновременно, совсем непросто выявить само «либеральное родство», которое традиционно определяется двумя способами — «через выделение некоторого “твердого ядра” суждений и приверженностей, почитаемых обязательными для всех либералов, т.е. своего рода общего знаменателя их взглядов, а также посредством формирования “стандартного” образа либерализма (в пределах допустимых отклонений), созданного обобщением воззрений лиц, причисленных к либеральному пантеону» [4]. В каждом случае возникают серьезные проблемы, так как интеллектуальный катехизис либерализма всегда будет неполным, а индивидуальные представления любого эксперта о классическом либеральном пантеоне связаны с его субъективным мнением. И все же ведущую роль в либерализме играет свобода. С ней связаны другие либеральные ценности, в частности «толерантность и приватность», которые по существу развивают идею свободы, в то время как конституционализм и власть закона рассматриваются в качестве «практических и институциональных принципов» [5], обеспечивающих и гарантирующих свободу индивида.
Существенным методологическим подспорьем в изучении феномена раннего русского либерализма является социологическая теория социального поля П. Бурдье [6]. Речь идет о поле производства идей, которое имеет ряд отличий. Во-первых, это сфера конкуренции, где агенты борются за обладание символическим интеллектуальным капиталом, позволяющим им в случае успеха навязывать собственные представления другим участникам состязания. Во-вторых, это область столкновения различных профессиональных групп влияния за право апеллировать к власти и за доминирующие позиции в экспертном сообществе, где разрабатываются проекты перспективного исторического развития социума. В-третьих, это пространство интеллектуальных услуг со сложной структурой печатного производства, цензурой, балансом читательского спроса и издательского предложения, рецензированием и продвижением определенных «нормативных» моделей, стильных мейнстримов и модных андеграундов.
Ранний русский либерализм формировался в условиях постоянного диалога со своими близкими и дальними оппонентами. С самого начала одной из его структурных особенностей являлось наличие как минимум двух течений, конкурировавших между собой за право выражать национальную либеральную аутентичность, — «народнического» К.Д. Кавелина и «охранительного» Б.Н. Чичерина. Соперничество усиливалось под влиянием не только различия в понимании отечественной исторической традиции, но и нюансов восприятия европейского прошлого в целом и достижений западного либерализма в частности.
Кавелин и Чичерин безусловно принадлежали к западническому кругу мыслителей, но все же по-разному видели тактические перспективы рецепции европейских либеральных ценностей в России. Кавелин скептически относился к практике прямого институционального заимствования западных регуляторов общественного развития даже под контролем отечественной автократической власти и потому артикулировал идею долговременного сосуществования «новых» европейских и «старых» традиционных форм в механизме социального «инжиниринга». Таким образом, в мировоззрении Кавелина присутствовал значительный консервативный тренд, нередко бросавший его в «объятия» славянофилов.
Чичерин, напротив, оптимистически воспринимал перспективы системного утверждения передового западного опыта в России, возлагая главные надежды на силу и мощь просвещенного самодержавного режима, способного гарантировать не только защиту модернизационных процессов в России от любых проявлений радикализма, но и готового к проведению политики самоограничения и самореформирования. За столкновением мнений главных действующих лиц в раннем русском либерализме нельзя не увидеть желания удовлетворить личные амбиции в борьбе за символическое первенство в либеральной среде на историческом для России рубеже 1850–1860-х годов.
Не меньшей релевантностью для объяснения феномена раннего русского либерализма обладают дискуссии его представителей с радикальными и консервативными критиками. Накануне Великих реформ в поле производства идей несложно заметить открытую конкуренцию между основными направлениями отечественной общественной мысли в процессе социального конструирования модели ближайшего национального будущего. Основной площадкой развернувшейся полемики стала периодическая печать, а главным призом — участие в подготовительном этапе предстоящих преобразований в качестве экспертов и разработчиков. Необходимо отметить, что тогда либералам впервые удалось опередить своих соперников и на некоторое время занять доминирующие позиции в ближнем круге советников самодержавия.
Очевидно, что применительно к раннему русскому либерализму следует сделать акцент скорее на разнообразии и неповторимости теоретического наследия, касающегося исторических форм либерализма. При обнаружении в той или иной программе признаков классической либеральной аксиологии исследователю важно определить, каким образом в ней «снимаются» базовые противоречия либерального мировосприятия в условиях национального развития. Иными словами, интересно выяснить, как отцы-основатели русского либерализма, опираясь на опыт своей социализации, смогли занять те позиции в поле производства идей, которые позволили им наиболее полно вербализировать раннелиберальную концепцию. А это бесперспективно делать без внимания к особенностям местного исторического пространства, неизбежно детерминировавшего финальный образ российского либерализма середины XIX столетия.
Кроме того, изучение раннего русского либерализма невозможно без учета специфики того поля производства идей, в котором он формировался. В этом социальном пространстве сосуществовали рынок издательских, интеллектуальных услуг с цензурой, претендовавшей на роль внешнего регулятора и модератора внутренних процессов развития отечественной общественной мысли. Содержание и ход дискуссии в либеральной среде нередко коррелировались с личной позицией редактора периодического издания, дававшего вместе с цензором санкцию или запрещавшего публикацию материалов, что вызывало конфликт с автором и даже смену им собственной диспозиции в споре.
Таким образом, ранний русский либерализм в силу своих многочисленных особенностей просто не может быть объяснен в рамках классического либерального дискурса. Этатизм, элитизм, неприятие демократии и конституционализма в первоначальной отечественной либеральной концепции выводят ее за скобки «общего либерального знаменателя». Не следует забывать и об отсутствии конвенциональных соглашений между представителями академической науки по многим содержательным вопросам и границам самого понятия «классический либерализм».
Феномен раннего русского либерализма может быть интерпретирован и в терминах социологии знания, где любая реальность воспринимается как социально конструируемая [7]. Знания об обществе, с одной стороны, объективируются в продуктах человеческой деятельности, а с другой — подвержены процессу непрерывного обновления. Таким образом, наши представления о социуме одновременно институционально объективированы и субъективно формируемы. В случае с ранним русским либерализмом это означало знакомство отечественных мыслителей середины XIX века с историей европейской либеральной традиции и моделирование национального варианта, отличного от канонического.
В этой связи важно осмыслить механизм поддержания субъективной реальности, так как именно он обеспечивает устойчивый характер самоидентификации индивида. Среди главных условий его функционирования следует назвать существование феномена «значимых других», позволяющее перевести статичное состояние действительности «лицом к лицу» в динамичное положение ее социального переопределения, а также среды и языка, т.е. возможность проговаривать результаты своего опыта. Для основателей русского либерализма в роли «значимых других» выступали представители западной общественной мысли и собственное немногочисленное окружение, подтверждавшие их идентичность в периоды общения и полемики друг с другом.
Интерес к профессионализации темы раннего русского либерализма в отечественной историографии [8] проявился в 1950–1960-х годах, когда в трудных условиях жесткой идеологической цензуры авторам наиболее серьезных публикаций удалось заявить саму проблему и создать пилотные образцы исследовательского нарратива. В последующие два десятилетия 1970–1980-х годов изучение начальной истории русского либерализма продолжалось и характеризовалось появлением первых научных опытов системного подхода к рассмотрению феномена раннего либерализма в России с учетом его многочисленных особенностей, вписанных в национальный политический контекст.
В 1990-х годах начался современный этап в изучении раннего русского либерализма, который можно смело назвать «либеральной волной» в отечественной историографии, вызванной известными политическими изменениями в стране, доступом к ранее закрытым архивным фондам, активными контактами с зарубежными коллегами и знакомством с достижениями западной русистики. В ответ на трансформацию политической, социальной, историографической ситуации обновлялись тематика, концептуальные модели, лексика, корпус источников по истории раннего русского либерализма.
Несмотря на очевидный прорыв в исследовании темы академические позиции российских экспертов сохраняют и сегодня тенденцию к поляризации, а многие базовые сюжеты истории раннего русского либерализма не имеют даже признаков конвенциональных перспектив. В частности, некоторые современные отечественные специалисты стремятся объявить всю русскую либеральную мысль первой половины XIX века «ненастоящей», «нетипичной», «паралиберальной» [9]. Формирование русского либерализма автоматически переносится ими во вторую половину XIX или даже в начало XX столетия. При этом игнорируется вся небедная на либеральные события история дореформенной России. Такие поиски «зрелой» модели отечественного либерализма явно не способствуют изучению его генезиса, так как механически, «с линейкой в руках», сопоставляется начальная национальная либеральная модель с классическим западноевропейским образцом.
Не менее дискуссионными представляются попытки ряда отечественных экспертов «состарить» ранний русский либерализм на полвека и объявить о его рождении еще на рубеже XVIII и XIX веков. Эта традиция берет свое начало с известной работы В.В. Леонтовича [10] и сохраняется в современной российской историографии. Однако ее приверженцы явно не учитывают, что в это время в общественной мысли России практически невозможно обнаружить теоретические конструкции, в которых либерализм был бы окрашен в национальные цвета. Иначе говоря, любому эксперту недостаточно назвать имена явных или потенциальных адептов западных либеральных ценностей в России; требуется разглядеть фигуры мыслителей, способных «перевести» их на местный язык.
В проблемном поле российского «либераловедения» активно и плодотворно работали западные гуманитарии, интерес которых к генезису русского либерализма возник на рубеже 1950–1960-х годов. Наряду со скептическим отношением к самой перспективе изучения либерализма в России в середине — второй половине XIX столетия, появилось «оптимистическое» направление в историографии, обозначившее своей целью исследование мировоззрения Кавелина и Чичерина в качестве основоположников либеральной традиции. В 1960–1970-х годах русский либерализм XIX века окончательно «вписался» в европейский контекст и в западной академической мысли начались уже дискуссии по поводу его содержательной и персональной идентификации.
С середины 1980-х годов в англо-американской историографии можно вести отсчет современному и самому плодотворному этапу в изучении раннего русского либерализма. В этот период были опубликованы работы, посвященные непосредственно исследованию начальной истории отечественного либерализма и ее главным действующим лицам, закрепившие доминирующие профессиональные позиции за зарубежными коллегами. Важно отметить, что в них многие методологические препятствия просто сняты. Например, на фоне разных гипотез о времени появления либерализма в России авторы тематических исследований в большинстве своем признают «объективный» характер существования его многочисленных особенностей. А в наиболее заметных трудах с успехом апробированы разнообразные варианты их научной интерпретации. Да и сам термин «ранний русский либерализм» давно уже «обжил» пространство в западной академической русистике, превратившись в самостоятельный научный дискурс [11].
Вместе с тем для современной российской и англо-американской историографии в разной степени характерно рассмотрение начальной истории русского либерализма не комплексно, а фрагментарно, в виде отдельных крупных и малых сюжетов. При этом если западные эксперты все же вписывают свои локальные темы в более широкий содержательный контекст и нередко выходят на обсуждение проблемы ранней истории либерализма в России, то отечественные авторы нечасто решаются на подобные исследовательские риски. Таким образом, ранний русский либерализм пока еще не прошел полноценную научную экспертизу как единый интеллектуальный феномен.
Историю русского либерализма нередко начинают с эпохи Екатерины Великой. На первый взгляд этот подход не вызывает сомнений, но вероятно нуждается в существенном уточнении. Екатерининский период, скорее всего, следует относить ко времени формирования интеллектуальной среды и благоприятных условий для появления первых ростков либеральной мысли. Особого внимания заслуживает известная концепция «просвещенного абсолютизма». Совершенно очевидно, что данная конструкция во времена царствования Екатерины II стала практическим результатом восприятия интеллектуального опыта европейского Просвещения. Верховная власть в России впервые тогда оказалась открытой для столь глубокого и заинтересованного ознакомления с западным идейным наследием и готовой к проведению сложной политики самоограничения. В итоге — содержательные реформы второй половины XVIII столетия, реально ограничившие самодержавный режим, а также распространение либеральных идей в просвещенной части российского общества.
Внутриполитический курс Екатерины Великой можно назвать «второй волной» европеизации России, постепенным укоренением в российской действительности новых порядков. Например, знаменитая «Жалованная грамота дворянству» 1785 года законодательно оформила его сословный статус, нарушать который формально не могло теперь даже государство. Вообще «просвещенное самодержавие» Екатерины II опиралось на идею верховенства закона, добровольное подчинение ему всех вплоть до императора. Тем самым монархический режим по собственной инициативе заявил о своем стремлении трансформировать прежнюю традицию неограниченной верховной власти самодержца в современную и функциональную модель авторитета закона. И даже не так важно, что единственным субъектом права оставался монарх, способный отвергнуть любой законодательный акт. Истинный смысл «просвещенного поворота» Екатерины Великой видится в модернизации божественного образа власти и его инструментализации в условиях формирования новых канонов политического управления.
Все это серьезно отличало екатерининскую «вторую волну» европеизации от петровской «первой волны», сугубо внешнеполитической, включившей Россию лишь в систему европейских международных отношений. Следует заметить, что без первого этапа, скорее всего, не было бы и второго. Реализация имперского проекта Петра Великого сделала бывшую Московию неотъемлемой частью Европы, что обрекало только что рожденную империю на внутреннее «обустройство» исключительно по западным образцам. Вместе с тем блестящие достижения эпохи Екатерины II послужили стимулом к возникновению не более чем среды обитания будущего русского либерализма и не могли чудесным образом привести к появлению национально адаптированной либеральной доктрины.
Во времена Александра I «просвещенный абсолютизм» превратился в определенный стандарт государственной политики. Появилось немалое количество проектов преобразования экономики, института крепостничества, системы управления. Постепенно либеральные идеи из модного увлечения трансформировались в практическое средство реформаторской политики. Однако даже в самых просвещенных кругах русского дворянства Александровской эпохи либеральные новации оставались исключительно чужеродным и неадаптивным к российским условиям инструментом воздействия на статус-кво отечественной исторической традиции.
Другими словами, попытки либерализировать существующий режим приводили либо к появлению фантастических прожектов прямого заимствования западного опыта модернизации (программы декабристов), либо к стремлению механически совместить либеральные ценности и тотальный государственный патернализм (сторонники реформ в придворном окружении). Даже хорошо известные проекты М.М. Сперанского не содержали в себе телеологии укоренения классических либеральных идеалов на российской почве. В конечном счете, в этот период времени никому так и не удалось предложить концептуальную программу национального транзита из царства традиционной архаики в пространство либеральной аксиологии. На смену екатерининской интеллектуальной и сословной либерализации пришла государственная практика проведения «случайных» квазилиберальных мероприятий. Продолжалось теоретическое и практическое освоение модели «просвещенного самодержавия» в России в условиях быстро меняющейся внутриполитической ситуации. Поэтому говорить о русском либерализме в эпоху царствования Александра I преждевременно.
Поражение декабристов и ужесточение политического режима в Николаевской России ускорили поиск национальной идентичности. История отечественного либерализма обогатилась идеями П.Я. Чаадаева и умеренных западников, которые отдали «просвещенный абсолютизм» на откуп правительственной бюрократии и окунулись в многообразие классической либеральной мысли. «Кладовые европейского либерализма» стали точкой отсчета в размышлениях западников и местом поиска дополнительных аргументов в знаменитой дискуссии со славянофилами.
Результатом этой работы можно считать формирование либерального направления в русской общественной мысли, что предполагало наличие адекватной среды и видных мыслителей в лице либеральных западников. Вообще западничество 1840-х годов можно лишь с большими оговорками считать исторической формой либерализма и только при условии, если его понимать достаточно широко «не как конкретную политическую программу, а как социально-аксиологическую направленность» [12].
Не следует забывать, что феномен западничества был содержательно неоднородным и к нему в равной степени принадлежали А.И. Герцен, В.Г. Белинский, Т.Н. Грановский, К.Д. Кавелин, заложившие в 1840-е годы основы и радикальной, и либеральной традиции. Что касается умеренных западников, то их идеи составили основу утопического конструкта либерального типа, так как восприятие достижений европейского либерализма не сопровождалось адаптацией к национальным условиям.
Либералы-западники в основном познавали европейский опыт, погружаясь в его прошлое и многочисленные нюансы современного этапа развития. Восхищение новых адептов либеральных ценностей прослеживается в многочисленных путевых заметках, составленных ими во время путешествий за границу, особенно на фоне критического отношения к отечественной исторической традиции. Некоторые из них даже пережили увлечение социалистическими идеями. Либеральные западники в значительной степени произвольно создавали образ цивилизованного Запада, и думается, что европеец очень бы удивился собственному отражению в зеркале идеальной русской версии.
Вместе с тем закат Николаевской эпохи стал временем обновления и концептуализации русской либеральной мысли. Вторая половина 1850-х годов может считаться наиболее плодотворным этапом в развитии раннего русского либерализма. Богатое теоретическое наследие оставил Грановский, а в роли новых кумиров выступили Кавелин и Чичерин, авторы знаменитого «Письма к издателю», дерзко подписанного «русский либерал». Определяя свои цели и резко критикуя радикализм Герцена, зарубежного издателя сборника «Голоса из России», в котором и была опубликована эта работа, они писали: «Мы думаем о том, как бы освободить крестьян без потрясений всего общественного организма, мы мечтаем о введении свободы совести в государстве, об отменении или по крайней мере об ослаблении цензуры. А вы нам толкуете о мечтательных основах социальных обществ, которые едва ли через сотни лет найдут себе приложение, в настоящее же время не имеют для нас решительно никакого практического интереса. Мы готовы столпиться около всякого сколько-нибудь либерального правительства и поддерживать его всеми силами, ибо твердо убеждены, что только через правительство у нас можно действовать и достигнуть каких-нибудь результатов. А вы проповедуете уничтожение всякого правительства и ставите прудоновскую анархию идеалом человеческого рода. Что же может быть общего между вами и нами? На какое сочувствие можете вы рассчитывать?» [13]
Авторы письма, которое стало программным заявлением, впервые причислили себя к либералам, что важно для самоидентификации формировавшегося раннего русского либерализма. Вообще «Письмо к издателю» являлось лишь частью так называемой «рукописной литературы», созданной в 1855–1856 годах по предложению Кавелина вместе с Чичериным. Подготовленные ими статьи публиковались в бесцензурных сборниках Герцена «Голоса из России» за границей и по праву считаются «первым открытым выступлением русских либералов».
Уже в них отчетливо просматриваются базовые особенности раннего либерализма — апелляция к власти и неприятие демократии в лице становящегося русского радикализма. При этом нет никаких серьезных оснований сомневаться в либеральных взглядах создателей рукописной литературы, так как с самого начала в ней прозвучали идеи свободы, прогресса, освобождения крестьян, либеральных реформ. Названные же особенности скорее нуждаются в профессиональном объяснении, нежели могут служить поводом для категоричных выводов. Очевидна и методологическая несостоятельность всех попыток механически сопоставлять исторические пути развития западноевропейского и отечественного либерализма. Скорее всего, мы должны говорить о разных либерализмах — национально адаптированных, в каждом из которых наряду с инвариантным набором классических ценностей неизбежно присутствует и географическая составляющая.
Существовал немногочисленный, но яркий «второй эшелон» ранних русских либералов, представленный именами П.В. Анненкова, И.К. Бабста, В.П. Боткина, А.В. Дружинина, Е.Ф. Корша. Они успешно разрабатывали экономические, политические, этические, социокультурные проблемы русского либерализма. Мы без особого труда можем обнаружить в их работах такие общепризнанные либеральные ценности, как свобода личности, рационализм и вера в прогресс, естественные права человека и экономическая свобода.
Обращают на себя внимание политэкономические рецепты, «прописанные» России известным профессором Казанского и Московского университетов Бабстом: «Полная свобода промышленности, торговли развивается, правда, везде и всегда медленно, но должна же везде одержать верх. При малоразвитом народном хозяйстве обращение капиталов стеснено уже отсутствием безопасности и обеспечения или же привилегиями, которыми пользуются отдельные лица и сословия, или же, наконец, постоянным вмешательством верховной власти в частные дела промышленных людей и постоянною опекою над их промышленными занятиями. Здесь являются постоянные монополии в самых разнообразных их формах, и каждая монополия есть зло, потому что это не более и не менее как налог на промышленность в пользу лености или воровства» [14].
Многих из них привлекала эстетика буржуазного общества, что легко увидеть в разнообразных путевых заметках, сделанных во время заграничных путешествий. Известный сибарит и глубокий знаток европейского искусства Боткин искренне восхищался британскими «клубами прений», куда люди, по его мнению, приходят «вовсе не с целью говорить речи, а для того, чтобы выпить чаю или грога и послушать других, и часто невольно сами вовлекаются в прения. Вот отчего в Англии нет почвы ни для каких крайних социальных мнений, созревающих только в тесных, одиноких кружках, избегающих противоречий и смотрящих на человеческую природу из узкого окошечка своих ограниченных понятий» [15].
Они видели в современном западном искусстве плодотворное развитие идей эпохи Возрождения, которая в свою очередь черпала вдохновение в лучших образцах эллинского и римского мира. Россия же напротив, согласно либеральным мыслителям, сохраняла генетическую связь с византийской традицией, что препятствовало перенесению акцента на внутреннюю жизнь человека со всеми ее бурными страстями. «Мне кажется, наши славяне правы, называя византийскую живопись истинно религиозной и отрицая это название у итальянской, правы — потому, что в последней, как вы справедливо замечаете, все принадлежит личности человека и объясняется его понятиями, наукой, историей, тогда как первая не допускала до себя исторического процесса, устремляя свои взоры не внутрь себя, а вне себя, на первообраз предания. Византия не изменила своему родству с востоком, а личное начало, составляющее существенный характер европейской истории, обозначилось также и в религии», — размышлял Боткин в одном из своих писем еще в 1840-х годах [16].
Уже в 1858 году острая полемика между Чичериным и Герценом, начавшаяся после их личной встречи в Лондоне, расколола либеральную среду и увеличила различия во взглядах ее представителей. В начале нового царствования и в период подготовки крестьянской реформы Чичерин обратился к своему оппоненту с резким посланием по поводу его радикальных заявлений в печати. Письмо было опубликовано в № 29 «Колокола» в конце 1858 года, где наряду с обвинениями содержался призыв к спокойной и содержательной работе в переломный исторический момент: «И неужели вы думаете, что Россия, в настоящее время, нуждается в людях с пылкими страстями, которые от избытка чувств перегорают быстро и умирают на полдороге? Вспомните еще раз, в какую эпоху мы живем. У нас совершаются великие гражданские преобразования, распутываются отношения, созданные веками. Вопрос касается самых живых интересов общества, тревожит его в самых глубоких его недрах. Какая искусная рука нужна, чтобы примирить противоборствующие стремления, согласить враждебные интересы, развязать вековые узы, чтобы путем закона перевести один гражданский порядок на другой!» [17]
Нетрудно догадаться, что «руку Судьбы» Чичерин видел исключительно в государстве, обладавшем не только необходимым ресурсом, но и стремлением к преобразованиям. Ответом ему стало не менее резкое письмо Кавелина, вставшего на защиту Герцена, которого поддержали еще несколько либералов, в частности Анненков и Бабст.
Не менее дискуссионным оказался вопрос о крестьянской общине и судьбе российского дворянства. Чичерин считал современную общину результатом исторической деятельности государства и выступал за ее разрушение при активном развитии частнособственнических интересов в сельском хозяйстве. Будучи сторонником либеральных мер в экономике, он возлагал надежды на процветание крупных дворянских хозяйств, соединяя с этим уверенность в сохранении доминирующих позиций дворянства в решении политических и гражданских дел на ближайшую перспективу.
Другую позицию занимал Кавелин, выступая последовательным защитником крестьянской общины в качестве противовеса пролетаризации больших масс сельского населения. По его мнению, необходимо, «чтобы между увольняемыми крестьянами непременно было вводимо общинное устройство и управление, составляющее в России твердый оплот против пролетариата и самый могущественный орган правительства, чего, к сожалению, многие помещики у нас еще не понимают…» [18]
Стараясь максимально учесть все особенности и противоречия в развитии сельского хозяйства, Кавелин попытался соединить крупное землевладение и общинное крестьянское земледелие, что вносило в его мировоззрение дополнительный консервативный оттенок и сближало с лидерами славянофилов. Идеал «мужицкого царства» стал доминантой во взглядах одного из столпов либеральной мысли России XIX века.
Таким образом, ранний русский либерализм уже в период своего формирования отличался известной вариативностью, т.е. наличием различных течений внутри самого себя. Среди них особое внимание следует обратить на «народническое» направление Кавелина и «охранительный» либерализм Чичерина. Именно на основе последней версии, окончательно сложившейся в середине 1860-х годов, ранний русский либерализм, скорее всего, приобрел все необходимые характеристики полноценной национальной программы.
В 1862 году Чичерин определил: «Сущность охранительного либерализма состоит в примирении начала свободы с началом власти и закона. В политической жизни лозунг его: либеральные меры и сильная власть, — либеральные меры, предоставляющие обществу самостоятельную деятельность, обеспечивающие права и личность граждан, охраняющие свободу мысли и свободу совести, дающие возможность высказываться всем законным желаниям, — сильная власть, блюстительница государственного единства, связующая и сдерживающая общество, охраняющая порядок, строго надзирающая за исполнением закона, пресекающая всякое его нарушение, внушающая гражданам уверенность, что во главе государства есть твердая рука, на которую можно надеяться, и разумная сила, которая сумеет отстоять общественные интересы против напора анархических стихий и против воплей реакционных партий» [19].
Концепция «охранительного либерализма» генетически связана с «просвещенным абсолютизмом» екатерининского царствования, в котором ведущим идейным конструктом являлся самодержавный режим. Именно власть заявила о своем намерении быть просвещенной, т.е. готовой к проведению политики самоограничения через законотворческую деятельность и признание верховенства закона. Иначе говоря, концепция «истинной» или «просвещенной» монархии предполагала добрую волю исключительно самодержца, желавшего вершить судьбы людей по справедливым законам, исходившим от него самого.
Модель «охранительного либерализма» Чичерина, сохранив идею апелляции к власти как единственной легитимной и стабилизирующей политической силе в России, актуализировала другую, просвещенческую составляющую в этом сочетании. Автор нисколько не сомневался в необходимости преобразований в государстве и всецело приветствовал отмену крепостного права. Более того, Чичерин так и остался наиболее последовательным защитником достижений эпохи Великих реформ 1860–1870-х годов в либеральной мысли пореформенного периода. Он лишь настаивал на том, что столь масштабные преобразования, да еще в стране с исторически ярко выраженным государственным началом, под силу только самой власти, которая обязана быть просвещенной уже независимо от собственных желаний.
Таким образом, Чичерин сумел выйти за рамки предшествующей модели «просвещенного абсолютизма» за счет активного наполнения ее классическими либеральными ценностями при сохранении роли государства в качестве гаранта успешных и постепенных действий. В его формуле «либеральные меры и сильная власть» сосредоточены итоги многолетних интеллектуальных усилий либеральных мыслителей. Ранний русский либерализм как целостный феномен невозможно представить без экономических рассуждений Бабста, эстетических взглядов Анненкова, Боткина и Дружинина, историософии Кавелина и Чичерина.
Именно вторая половина 1850-х — 1860-е годы стали временем формирования раннего русского либерализма как самостоятельного интеллектуального феномена. Гипотетически в раннем русском либерализме концептуально определились границы либерально-консервативного консенсуса, потенциал которого был практически использован в период подготовки и проведения Великих реформ. Появление раннего русского либерализма стало результатом концептуализации классического либерального наследия европейского образца в неблагоприятных условиях господства традиционалистских ценностей и автократической политической практики, что определило характер и содержание многочисленных особенностей раннелиберальной конструкции.
Взгляды ранних русских либералов пересекались в интеллектуальном пространстве либерального сегмента поля производства идей середины XIX столетия. Свобода, индивидуализм, собственность сами по себе играли эталонную роль в моделировании идеально-типической картины мира в интеллектуальной риторике отечественных либералов. Каждый из них не раз публично приносил клятву верности либеральному катехизису, предпочитая его другим идейным манифестам. Иначе говоря, когда обсуждались историософские вопросы цивилизационного пути развития общественных систем, соотношения прогресса и регресса в социальной динамике или выбирались существующие образцы для подражания в ближайшей исторической перспективе, ранние русские либералы выступали последовательными адептами либеральной аксиологической «классики» в «чистом» виде.
Параллельно с этим формировались теоретические версии ее «приживления» в местных условиях, и тогда уже возникали иные конструкции, серьезно отличавшиеся от привычных канонических вариантов. Таким образом, следует различать процесс восприятия ранними русскими либералами западного либерального опыта, с одной стороны, и попытки его концептуального осмысления с целью интеграции в национальную традицию, с другой стороны. Такой дифференцированный подход поможет как «защитить» основоположников отечественного либерализма от разнообразных и необоснованных сомнений в их идейной принадлежности, так и предметно объяснить нюансы и особенности первоначальной либеральной доктрины.
Немаловажным обстоятельством является и то, каким образом были восприняты и использованы итоги деятельности ранних русских либералов теми, кто впоследствии уже «обживал здание» отечественной либеральной традиции. Есть все основания утверждать, что ни одно из либеральных течений в России второй половины XIX — начала XX века не избежало позитивного влияния, например, чичеринской концепции «охранительного либерализма». Русский конституционализм, к которому Чичерин пришел не сразу, тем не менее, многим обязан ему своим теоретическим осмыслением и практическим воплощением в очень непростых политических реалиях. Именно Чичерин наполнил либеральным и, в том числе, конституционным содержанием инструментальную модель «просвещенного абсолютизма», придав ей сбалансированность и способность к дальнейшему общественному обновлению.
Одновременно специалистам не следует игнорировать тему очевидных и многочисленных особенностей раннего русского либерализма. Речь идет в первую очередь о его консервативной составляющей, наиболее заметной в той же концепции «охранительного либерализма» Чичерина, позволяющей поставить под сомнение даже его либеральную ориентацию. Однако можно согласиться с авторитетным экспертом А. Валицким [20], доказавшим принадлежность Чичерина к русскому либерализму, опираясь, в частности, на его ранние работы. В дальнейшем Чичерин успешно доработал основные положения «просвещенного абсолютизма», соединив в новой конструкции «охранительного либерализма» классические либеральные ценности и национальную политическую среду.
Ранний русский либерализм стал своеобразной теоретической вершиной концепции «просвещенного абсолютизма», оказавшейся удачной формой для существования и развития либеральных ценностей в условиях самодержавной России. Именно этим обстоятельством объясняется наличие мощного консервативного заряда, который присутствовал в раннем русском либерализме. Не исключено, что как раз консервативная составляющая в значительной степени способствовала формированию отечественного конституционализма во второй половины XIX века и укреплению еще очень хрупкой либеральной традиции.
В таком же режиме требуется исследовать и интерпретировать конкретные особенности раннего русского либерализма, в частности неприятие демократии, которая ассоциировалась у отцов-основателей русского либерализма с радикализмом и диктатурой масс, или признание Кавелиным необходимости сохранения крестьянской общины, амортизировавшей, по его мнению, негативные социальные последствия прорыва деревни к тотальному рынку, наконец, аристократизм и элитизм мировоззрения русских либералов, мечтавших о цивилизаторской роли дворянства в России.
Ранний русский либерализм концептуально вырос из умеренного западничества 1840-х годов, где либеральные и демократические идеи сосуществовали с монархическими и державными интенциями. У экспертов не вызывает сомнений принципиальный антиконсервативный пафос западнической мысли, но, размышляя над русской историей, они все более склонялись к признанию необходимости централизованной политической власти. Приветствуя в России великую державу, «западники стояли гораздо ближе к Погодину, чем к славянофилам, причем это касается не только Редкина, развивавшего теорию государственного права на гегельянской основе, не только Грановского и Кавелина, приветствовавших централизаторскую политику Карла Великого, Людовика XI или даже Ивана Грозного, но и Белинского…» [21]
Попытки либерально мыслящих западников «примерить» на Россию модный европейский костюм непременно заканчивались этатистскими декларациями. Что же тогда говорить о ранних русских либералах, которые ставили перед собой задачу преобразовать европейский тренд в развернутую целостную национальную либеральную программу. С одной стороны, отечественные либералы середины XIX века учились русской истории по книгам Н.М. Карамзина и хорошо усвоили содержание и роль государственнической традиции. А с другой стороны, в тот период в любых проектах либерального обновления российского общества просто невозможно было не учитывать специфики самодержавного режима.
Интересной представляется мысль о формировании раннего русского либерализма на пересечении границ либерального и консервативного полей. Умеренное западничество на протяжении своего существования в 1840-е годы наряду с базовыми либеральными ценностями не отвергало применительно к России идеи сильного государства, монархии, традиционной религиозной веры. Либеральные западники «допускали возможность и даже полезность традиционной религиозной веры в плане психологическом, как насущную потребность конкретной, отдельно взятой личности — но не сообщности людей» [22].
Западники, противостоявшие в первую очередь славянофилам, использовали консервативные вербальные символы, но обязательно подвергали их концептуальной рационализации для соединения с либеральными идеями. Это был ответ на своеобразный интеллектуальный вызов времени, потребовавший осмыслить развитие либеральной мысли в условиях отечественной самодержавной политической системы. Таким образом, ранние русские либералы, стремившиеся сформулировать в середине XIX столетия национальную либеральную программу, опирались на уже существовавшую в их среде традицию обращения к консервативной аксиологии.
Феномен раннего русского либерализма являлся одновременно следствием персональной рефлексии по поводу объективированной социальной реальности и результатом ее творческого конструирования, в ходе которого появлялось новое знание об обществе. В соответствии с известными положениями социологии знания Бергера и Лукмана, чтобы понять состояние социально сконструированного универсума «в любое данное время или его изменения во времени, следует понять социальную организацию, позволяющую тем, кто определяет реальность, заниматься этим. Грубо говоря, важно передвинуть вопросы об исторически наличных концептуализациях реальности с абстрактного “что?” к социологически конкретному “кто говорит?”» [23]. В конечном счете предполагается не столько выяснение авторства отечественной раннелиберальной концепции, сколько объяснение специфики того интеллектуального пространства, в котором она появилась.
Своеобразный «рынок идейной продукции» всегда подвержен исторической и политической конъюнктуре, которая по-разному проявляется в те или иные временные этапы социального проживания. Эпоха Великих реформ в России впервые столь серьезно и практически легитимировала присутствие в этом «рыночном пространстве» рационалистически созданных либеральных утопий, трансцендентных бытию, но имевших преобразовательный мотив и потенциал по отношению к окружающей действительности.
Развитие либерального сегмента поля производства идей в России в середине XIX века определялось способностью к теоретической репрезентации либеральной идеи в модели перспективного движения российского социума в неблагоприятных для этой цели политических условиях. В данный период русский консерватизм, будучи главным соперником либералов в борьбе за аутентичное знание национальных интересов, уже представил свою знаменитую формулу «Православие, Самодержавие, Народность», близкую и понятную власти. Ранние русские либералы должны были ответить на интеллектуальный вызов «справа», воспользовавшись историческим шансом политики либерализации на рубеже 1850–1860-х годов, полученным накануне и в начале проведения Великих реформ.
«Производство» отечественной либеральной модели в середине XIX столетия изначально происходило при активном вторжении либералов в пространство конкурирующей консервативной мысли. Основоположники русского либерализма использовали плодотворный опыт умеренных западников 1840-х годов, сочетавших либеральные и консервативные ценности. Кроме того, либералы стремились продемонстрировать верховной власти возможности и перспективы расширения концепции «просвещенного абсолютизма» за счет наполнения ее классическим либеральным содержанием, адаптированным к местным особенностям и сохранявшим связь с традицией.
Конкурентоспособность ранних русских либералов зависела как от их готовности убедить политическую элиту в целесообразности своих предложений, так и от их искусства теоретически преодолеть любые пагубные последствия реформаторства и предотвратить неадекватные радикальные попытки нарушения статус-кво. Неудивительно, что в русском либерализме середины XIX века присутствовали только тренды с ярко выраженной консервативной составляющей — «народнический» Кавелина и «охранительный» Чичерина.
По своим базовым характеристикам ранний русский либерализм может быть вписан в континентально-европейскую либеральную традицию. Поиск близких интеллектуальных союзников приведет отцов-основателей отечественной либеральной традиции, скорее всего, во Францию, которая являлась для многих из них образцом. Наибольшее сходство обнаруживается между положениями концепции «охранительного либерализма» Чичерина и некоторыми позициями мировоззренческой доктрины Б. Констана. Они касаются свободы личности в ее разнообразных проявлениях, первостепенности гражданской свободы по отношению к свободе политической, предоставления избирательного права на основе имущественного ценза, права собственности, аристократизма. Констан оставался приверженцем сакрального института монархии и утверждал: «Монарх располагается в башне, которая стоит особняком и является священной; она не доступна ни вашим взглядам, ни вашим сомнениям. Монарх не имеет ни намерений, ни слабостей, он не может быть заодно с министрами потому, что он не является человеком, это — нейтральная и абстрактная власть, которая выше всех мирских бурь» [24].
Ранний русский либерализм претендует на статус уникального интеллектуального феномена в большом «либеральном семействе». В нем причудливо переплелись идеи европейского Просвещения и этатизм отечественной исторической традиции, элитизм и правовой центризм, прогрессизм и неприятие демократии с конституционализмом, экономическая свобода и апология общины, эстетический снобизм и толерантное отношение к другому мнению. Проще всего объявить русский либерализм середины XIX столетия «ненастоящим», сославшись на его несхожесть с западным, каноническим образцом. Но в таком случае акцент в исследовании генезиса национальной либеральной традиции будет перенесен из сферы изучения ее особенностей в пространство бесполезного поиска очередного либерального клона.
Вообще «понятие не определяет ничего, что было бы подвержено точной дефиниции, оно лишь указывает на способы отношения одной группы людей к ряду предметов, слабая взаимосвязь которых напоминает в лучшем случае фамильное сходство. То, как они относятся друг к другу и к миру, в большой мере определяется самой историей» [25].
Примечания
Комментарии