Ян Пробштейн
Стихотворения английских и американских поэтов о Второй мировой войне в переводах Яна Пробштейна
В канун празднования семидесятилетия Победы: личный проект Яна Пробштейна в интернет-журнале «Гефтер»
18 127 
© The U.S. Army
Уинстон Хью Оден (Англия, 1907–1973)
Памятник Городу
(Памяти Чарльза Вильямса, ум. в апреле 1945 года)
В то же мгновение, когда наша душа обретает
способность чувствовать, тогда же
и Гpaд Божий посвящается ему;
сие не имеет ни начала, ни конца.
Джулиана из Норвича [1]
I
Вороний глаз и зрачок кинокамеры видит
Не наш, но Гомеров мир. В последний и в первый раз
Они восхваляют землю, бессмертную Мать
Богов и людей; но если дано им что-то узреть,
То лишь мимоходом: боги творят, умирают люди,
И всяк наощупь бредет по тропке своей, одна
Она беспристрастна, ничего не свершает она,
Но всерьез во все лишь она-то вовлечена.
Ворона, взирая с трубы крематория,
И фотокамера, вперившись в пекло сраженья,
Запечатлевают пространство, где для времени места нет.
Справа пылает деревня, слева, в городе ярмарок,
Стреляют солдаты, мэр разрыдался,
И пленников увели, а на горизонте вдали
Танкер тонет в чудесном море.
Так и свершается все: вовеки и присно
Падает сливовый цвет на убитых,
И заглушил водопада грохот
Караемых крики, влюбленных священный шепот,
А тяжелый слепящий свет превращает
Бессмысленный миг в событие вечное,
С вестью о нем в бездну канет ликующий вестник;
Человек наслаждается славою, терпит позор:
Он волен, Она же должна. Кому выносить приговор?
Пристальный глаз вороны, фотокамеры зрак беспристрастный
Честно, как только могут, глядят и лгут ежечасно.
Преступление жизни — это вовсе не время:
Пусть в ночи средь руин возведенного после Вергилия града
Погрузилось прошлое в хаос могил, а шипы колючей ограды
Протянулись в грядущее, недоступное взгляду, —
Древние греки не ведали горя такого: погребая своих мертвецов,
Мы, не ведая, знаем, что несем неспроста наше бремя,
Нам жалеть не дано ни себя, ни своих городов,
И страдаем мы не в пустыне.
Пусть уловляют прожекторы, изрыгают пусть рупоры рев,
Не должны мы надежду отринуть отныне.
II
В одиночестве Папа Григорий шептал его имя,
Но, где ни случись ему быть, Император блистал
В бесцентровом мире, а Новый Град возносился
Над неверностью их верноподданных, над мятежом и мечом
Удельного князя, и все ж надо всем и над ним
Был дом и незыблемый Рим восставал.
Идя к алтарю, пришелец утрачивал страх.
Дела и события Города были двусмысленны:
Гимнами стали проклятия, а шутовские объятия
Сковали прочнейшими узами; лица язычников
Вытесняли в кошмарах кровных врагов, и дети воды
Насмехались над беспредельным терпеньем небес
Непотребными жестами. Мраком навис над рожденным
Под знаком Сатурна Судилища Страшного день.
Процветали писаки, владельцы таверен, а племена,
Не внушавшие вовсе доверья, объединились во имя спасенья
Ерусалима от чуждых богов, и сражались ученые логики,
Чтобы вызволить мысль от причуд своевольного разума
Ради Разумного Града — обрамленный садами, портами,
Полноводными реками, скалами, он лежал,
Убаюкан улыбкой Милосердной Мадонны.
В далекой провинции Лютер открыл непотребство машины,
Которая благополучно прощала, спасала,
Коль мзду получала; и он возвестил, что Греховному Граду
Не заделать вовеки глумливой той бреши,
В Благодати ему отказав, — разлад и раздел —
Грешного Града удел, и сомнением будет
Его откровенье, и страх породнится с любовью.
Святые смирялись, поэты трубили оды
В честь ярого ирода воли, порок и величье
Были стерты во прах громоподобным стихом,
Разобщенный изменой и разумом, Город обрел
Опору незримую, чтобы созвучье найти
В размеренных звуках, но дерево, камень учились
Лести, позерству, бахвальству — бесстыжим играм людей.
Допросили Природу именем Князя, и созналась она
В том, что желал он услышать, — в отсутствии полном души;
Меж ее равнодушием и эшафотом застыла неловкость,
В суетно-благочестивой улыбке ирония скрылась.
Процветал горожанин: с важностью сноба
Безоружный сей господин трудился,
Став судьею детям ее и отцом — лесам и полям.
Мирабо и его приспешники воевали с тайной в столице;
Галерки столицы ревели, и шагала
История под барабанную дробь чистой идеи,
К которой стремился Благоразумный, легко восторгавшийся Град,
И так же легко остывавший и устававший: Наполеона
Он прочь отшвырнул, когда свое дело тот сделал.
Герои восторженно-бледные в смехотворных одеждах
Пустились в бессонные поиски не впавшего в грех человека:
Пустыни таили угрозу и воды бурлили;
Нередко меняя своих Беатриче, они неуклонно
Стремились вперед, поднимая Слово, как знамя,
В краях, позабытых Блистающим Градом,
Отвергнутым ими из гордости или из страха.
Идя по стопам ненавистных отцовских теней,
Града собственный Ад разоряли они;
Их терзали химеры, хандра уловляла,
И самоубийство их ожидало, и Мыс Потребленья грозил
Им, потерпевшим крушенье у Островов Тарабарских
В Морях Беспробудного Пьянства, а Полюс Души
Душил их во льдах безнадежности, но становилось известным
Сокрытое: веря без веры, они погибали за Мыслящий Град.
III
Пересекая площадь между
Судом сожженным и Участком, у Собора,
Восстановить который нет уже надежды,
У Гранд-отеля, где шныряли репортеры,
Вокруг домишек Псевдокомитета, —
На бывший Град легли оград тенета.
Пересекая долы, села,
Меж двух деревьев, двух домов и двух друзей,
Не споря и не объясняя, распростерла
Ограда тень свою; по прихоти своей
Жилье, дороги, юмор, вкус, обряды
И образ Города стирает в прах ограда.
Пересекая сны, ползет
Ограда, уловляя нас, а корабли
Без нас отплыли — слабый плачет от невзгод,
И жалкий фиговый листок лежит в пыли —
Она весельчаков сведет в могилу,
Она растет из головы нечистой силы.
За проволокою колючей,
Что в зазеркалье, — Образ наш безвидно-серый,
Во снах и наяву подобный рыхлой туче,
Без памяти, без возраста, без пола, веры,
Он, безымянный, может быть размножен,
Учтен и вновь в любое время уничтожен.
Так этот образ — Друг и Брат?
Нет, это — лишь надежда наша: мы рыдаем,
А Он не верит в смерть среди руин, оград,
В нем наша плоть живет, хотя мы умираем:
Лишь в скорби — смерть; стоящий у ворот —
Адам, он в Город Свой когда-нибудь войдет.
Теперь пусть Наша Слабость говорит
IV
Без помощи моей по Люциферовой вине пал безвозвратно бы Адам,
он никогда бы не вскричал: “O Felix culpa”.
Огонь похитил Прометей по моему совету, и жизнью поплатился
из-за бессилья моего Адонис.
Мне пел Орфей, но слухи преувеличены о том,
что это пение растрогало меня,
Овечий взгляд Нарцисса не завлек меня; зажегшая огонь
Психея только прогневила.
Я пользовалась Гектора доверьем — до известного предела.
Когда бы внял Эдип совету моему, он никогда бы Коринфа
не покинул; я воздержалась на суде Ореста.
Мне речи Диотимы о любви навеивали сон;
в мучениях Антония Святого нет моей вины.
Мне Слово Пятое с креста Спаситель молвил:
для стоиков то слово — камень преткновенья.
Была я третьей лишней на свиданиях Изольды и Тристана —
они пытались отравить меня.
Я вместе с Галаадом Святой Грааль искала,
обет его в неведенье исполнив.
Я помешала Фаусту жениться на Елене: со взгляда одного
я распознаю духа.
Метаний принца Гамлета снести я не могла, но Дон Кихоту
простила все, когда того домой в телеге повезли.
Я — прочерк в списке Дон Жуана, о коем тот не ведал.
Во всех интригах Фигаро я помогала; когда сознанье
Тамино прояснилось, я торжествовала.
Грех Морехода Старого моей виною не был; я счастья
своего не упускать Ахава-капитана убеждала.
Однако Метрополия чрезмерно велика, не разделяю
я заблуждений города сего.
Ораторы его не трогают меня нимало, а менее всего —
статистика; толпящимся у всех его
общественных зеркал в обидах суетных не обрести покоя.
В местах, где протекли мои страданья, страсти,
столпились фоторепортеры, однако я восстану вновь,
когда над городом вершиться будет суд.
Июнь 1949
Кейт Дуглас (Англия, 1920–1944) [2]
Наука убивать
Под параболой, в небе начертанной шаром,
Превращаясь в мужчину, мальчик застыл, —
Я слишком долго на небо глядел,
Шар, свалившись мне в руки, запел:
Открой погляди что держишь в горсти
Убивать предназначен этот подарок
Уже на шкале прицела возник
Солдат, который скоро умрет, —
Идет, улыбаясь, — походку, стать
От сотен других отличила бы мать.
Паутина легла на лицо, и вот
Кричу я: «Готов!» Отзываясь на крик,
Как знакомая, смерть обернулась, тело
Живое в прах превратив на ходу.
Такое вот колдовство я творю
И, проклятый, с увлеченьем смотрю,
Как сгусток любви летит в пустоту.
Делать призраков — очень простое дело.
Невесомый москит чуть касается малой
Тени своей, чтобы слиться с ней навсегда.
С бесконечной легкостью в это мгновенье
Человек встречается с собственной тенью.
Человек превращается в тень, когда
Смерть приближает москитное жало.
Vergissmeinicht [3]
Шли воины землей кошмаров, где когда-то
Сражались, и недели три спустя
Мы вновь увидели того солдата,
На место боя прошлого придя.
Солдат раскинулся на солнцепеке, рядом
Угрюмого ствола чернела тень.
Из этой пушки, точно дьявольским снарядом,
Мой танк разворотил он в знойный день.
На фото — девушка, замаранная кровью,
В окопе. Надпись девичья гласит:
«Vergissmeinicht. Не забывай меня. С любовью» —
Готический, размытый кровью шрифт.
И чувствовали мы едва ль не удовлетворенье
У трупа, что уже смердел
В исправном и вполне добротном снаряженье, —
Глумление над тем, кто им владел.
Но как бы в этот миг она заголосила,
Взглянув, как черных мух жиреет рой,
Как пыль глаза бумажные запорошила,
И как пещера — полое нутро.
Ибо слились в одном убийца и любимый,
С единым телом, сердцем и душой,
И выбрав любящего, смерть неумолимо
Обрушила удар смертельный свой.
Песня
Неужто покинуть рискнул навсегда
Я жаркий берег любви твоей,
Чья нежность и верность пленили меня;
О сколько прожить мне осталось дней, —
Ядовитое море и злая звезда,
Сменяя друг друга, пленили меня.
Скажи, не боишься ли ты иногда,
Что морем я заморочен или
Что черти в путь снарядили меня
И в голову компас ввинтили?
Ядовитое море и злая звезда,
Сменяя друг друга, пленили меня.
В ночи здесь пламя шипит, когда
Звезда касается моря,
Они враждой и борьбой заманили меня
И лишили меня покоя, —
Ядовитое море и злая звезда,
Сменяя друг друга, пленили меня.
Ты слышишь, соленая стонет вода
И песнь морехода поет бригантина,
А волны уже убедили меня,
Что ей суждено погрузиться в пучину, —
Ядовитое море и злая звезда,
Сменяя друг друга, пленили меня.
Родная, ты знаешь, стрясется беда,
Увлек я тебя за собою,
В волнах растворюсь, что пьянили меня
Предательской голубизною, —
Ядовитое море и злая звезда,
Сменяя друг друга, пленили меня.
Когда умру
Воспомните меня, когда умру, —
До естества раздев меня, когда умру.
Снимая цвет, покров и кожу,
Земля вбирает все земное, —
Возьмите глаз голубизну
И прядь каштановую тоже.
Когда же безволосый, воя,
Восстану, глядя на луну, —
Чем при рожденье, проще стану, —
Изучит мой костяк ученый
И воссоздаст типаж, не боле,
Когда же зарастут все раны,
Тогда узнав определенно,
Что долго нес я бремя боли,
Вы установите, возможно,
Хотя вам не помогут факты,
Моих врагов и нрав мой даже.
Спустя лет десять образ ложный
И расстояньем в точку сжатый
Вам время-телескоп покажет.
Что ж вы из мира разглядите
Достойного упоминанья
Иль благотворного забвенья, —
Ничто иль естество узрите;
Отбросьте сплин, любви терзанья
И не спеша составьте мненье.
Воспомните меня, когда умру, —
До естества раздев меня, когда умру.
Сидней Кейес (Англия, 1922–1943) [4]
Пустыня
I.
В рыжих утесах пустыни
Жилище мое отныне.
Там, где ветер утесы грызет,
Где летят, громыхая, камни,
Буду глядеть, как солнце рвет
Скалы своими когтями.
Вовек виноградом не станет
Кактус с семью ветвями,
След по себе оставлю
Стертыми в кровь ногами.
Утес говорит: «Будь стоек!»
Ветер кричит: «За мною!»
А солнце: «Я вылижу кости твои, — говорит, —
А после в песках зарою!»
II.
Здесь, где желаньям, инстинктам предел
Черепа очертили в пустыне,
С языком шершавым ветра борясь,
Стремлюсь в огонь — к сердцевине.
Я знаю, что юность была вчера,
Что гордость завтра иссякнет, знаю,
И к солнцу лицо обратив, сады вспоминаю,
Что другие взрастили — Лонгин, Гильом де Лоррис
И все садовники любви в начале мая.
Пой, птичка древняя, ибо отныне
Иду в сад солнца — красноскалую пустыню,
Которой жаждал больше, чем надежд сирени —
Цветам на скалах незнакомо тленье.
Не повторяй: любовь и смерть,
Не утешай отныне, —
Гнев гордость поглотил и честь,
И сам он завтра сгинет.
Что я не любовник, но разрушитель, я знаю
И рад подставить лицо разрушителю-солнцу.
Не будет ни странствий, ни боли встреч и прощаний
После последнего и величайшего из расставаний, —
Ни тоски о тенях, танцующих немо в садах,
Где песней своей захлебнулась бурая птица,
Пока не свершится великая встреча в горах,
Где безумно поет из огня птица стальная.
О славе, почестях забудь —
В пылающих песках
Навек пусть сердце погребет
Дурацкой боли прах.
У иссохшей реки, на краю пустыни
О реках поющих, слышанных прежде, тоскую,
Солнечный луч во мраке моста раскололся,
В прошлом звучат голоса рек многоречивых.
Сады и река, поющая над склоненною ивой,
Пылает луна…
И все поэты лета
Должны оплакать дух, бредущий мимо.
Любимая, не плачь по мне
И не ищи в песках, —
Свечу на счастье мне зажги
И пронеси в руках.
III.
В этом бесплодном саду, где ребра земли
После первых предсмертных мук обнажились, ищу
Где живет золотая птица, прожорливый Феникс.
О, громче языка любой реки
Взывают огненные языки средь красных скал,
И это — зов мой. Пусть любовь моя обречена
Сидеть при свете свечки в полутьме
И слушать музыку, не слышимую ныне,
Иль в одиночестве сжимать цветок в руке девичьей,
И пусть нас разделяют тыщи миль…
Но это — зов мой, ищущий пустыню,
Я говорю за всех, утративших сады,
Забывших песню, но искать пустыню не посмевших,
Чтоб песню спеть, что из огня взывает…
Пагубно помнить нам о паденье
Наших друзей, о превращенье наших героев
В скулящих марионеток истории, — да позабуду
О крушенье того, об изгнанье другого,
О том, как юная иностранка свихнулась
От собственной красоты, о том, как поэт
Витийствовал среди стен опустошенного града,
А другие плясали, пока не ворвался
Шквал Преисподней, или сидели ночами поодиночке,
Слушая, как Соломон Игл бьет в барабан, —
Ныне время просить прощенья у них
За всякое проявление равнодушия в прошлом.
Пространство не в силах нас разлучить,
Изменить нас климат не в силах, ни даже
Это жестокое солнце, ни одежды — пускай ты
В сияющем шелке иль бархате, я же в лохмотьях бреду,
С огненным ветром борясь. Не существует потерь,
Есть лишь потребность забвенья. И это — зов мой…
Однако я слышу лишь грохот камней за собой,
С оголившейся кромки катятся камни по мостовой,
Был громок голос, я же вверился молчанью,
Ответный зов: слова мои вернулись.
И я пойду вслед за тобой,
Хоть сотни миль пройду
Сквозь все пустыни мира, дорогой,
И в царство смерти путь найду,
Войду и встану рядом, милый мой.
IV.
Кто эта дама, которую ветер,
Подобно гирлянде засохших цветов,
Несет сквозь пустыню;
Любимая, покинутая мной.
В пустынном доме при свечах сидит,
Огнями пальцы белоснежные распяты.
Мы подошли к последней грани, позади
Река, и птицы лета скрылись в тишине.
Но мы идем вперед, идем вперед вдвоем,
И наши тощие тени преследуют нас, взбираясь
По стершимся красным камням.
Нет расставаний
Ни с друзьями, пусть проявления дружбы должны измениться,
Ни с любимыми, хотя изменяется образ любви
Столь же часто, как пейзаж на этом пути
К черной долине, где золотая птица пылает.
Я говорю, что Любовь есть пустыня, но эти скелеты
Возвещают не о крушенье, но лишь о том, что юность умрет.
Мы говорим, что Ты готовиться должен к пустыне,
Даже среди цветущих, как звезды, садов,
Даже весной на рассвете, когда мужчина
Тянется к женщине, и оба немеют в испуге.
И тот, кто хочет спасти их, должен искать пустыню:
Любовник, поэт и дева, что Христа возлюбила,
И быстрый бегун, новым увенчанный лавром, —
Каждый обязан, лицом обратившись к солнцу и красноскалой пустыне,
Смотреть, как железная птица сгорает.
И пока ты не прошел сквозь пустыню, не предстал пред огнем, —
Любовь — это зло, это дрожь в руках,
Это сосущая боль, что пьет отвагу из сердца.
Нам неведом конец пути, нельзя описать,
Какова эта долина, предугадать, не ослепит ли
Белый огонь…
Мы идем лишь вперед,
Мы вперед идем, позади —
Лишь изношенный образ любви, сгоревшей в пути.
V.
Плоть — это пламя, пламя плоти пылает белым огнем
В теле живом: холодный огонь в крови.
Мы должны научиться жить без любви.
Мы будем глядеть на небо без птиц, и ветер
Не разбудит иссохшие реки, голые ветви,
Мы пойдем сквозь пустыню вдвоем.
Плоть — это пламя, лед и пламя.
Мы вернулись вовремя: поглядим,
Как сгорает Феникс и вьется дым.
Плоть — это пламя.
Барабан Соломона Игла набьют песком,
Свои умелые ноги танцоры собьют,
Прекрасную даму в грубый холст завернут.
Мы уходим, но за нами должны пойти другие, —
Умирают деревья, застывают реки сухие,
Красноскалая нас призывает пустыня.
Другие найдут других, сидящих в саду, ласкаемых тенью,
Время — отнюдь не река, время —
Вор, который у них не попросит прощенья.
Плоть — это пламя, лед и пламя,
Плоть — это пламя в горящей пустыне,
Где мы пребываем отныне.
Дек. 1942 — янв. 1943
Не забывайте любимых
Юноши, вы, кто шагает вдоль улиц широких
Республики смерти, не забывайте любимых.
Когда провидели вы зрением пророков,
Что ваше небо застит боль планеты,
Мы нежной красотой, огнем объятой,
Расплавив зренье ваше, допьяна
В лугах вас напоили мятой
И завлекли вас в светлый город свой.
Юноши, вы, кто бредет полями смутными смерти,
Любимых вспомните, даривших то, что краше, чем цветы.
Когда нависла правда, словно скальпель,
Над вашим нежным мозгом, — из теснин
Мы вызволили Дух, мы целовали
Отвагу вашу, рвавшуюся в бой,
Мы вас наркозом красоты спасали.
Юноши, смерть, наконец, вашу болезнь излечила,
Любимых вспомните, утишьте нашу боль.
Когда, застыв от холода в могилах,
Вставали в полночь вы, чтобы пройти
По тротуарам горестной мечты
Из темных коридоров терпкой страсти
В желанье наше, теплое, как пламя
Свечей, горящих ласковым огнем,
Мы возвращали вас, даруя сон и дом.
Юноши, спящие ныне на ложах мраморных смерти,
Любимых вспомните, даривших то, что выше, чем мечты.
От плясок солнца на беспечных головах,
От дьявола, пестревшего в глазах,
От ужасов мы возвращали вас к покою,
Обманом нежным увлекая за собою,
Все вам отдав и отпуская в смерть.
Юноши, вечно хмельные неутолимой мудростью смерти,
Любимых вспомните, даривших то, что больше, чем любовь.
Вильям Водсворт
Для скорби места нет: ушел он в горы
Иль средь камней застыл на горном кряже,
Он оглашает возгласом просторы,
Свергая камни вниз. Он вновь дитя.
Вовек он не умрет отныне,
Пусть в саркофаге славы даже
В гробнице волглой тело стынет, —
Восстав с потоком летнего дождя,
Он по холмам пройдет, ища покой
Меж тучами и голою землей.
Вонзался в небо он, как горный пик,
И вот слова по склонам у подножья,
Как крокусы, пробились к свету с дрожью
Сквозь дол и сквозь окаменевший лик.
Узники Европы
На день один я не в силах забыться,
Забыть слепокаменные их лица, —
Прожектором выжженные, глядят
Глаза в себя, ища пути назад.
Гражданам времени, им не постичь
Национальности бренного тела,
Под пыткой дух пытались отсечь
От плоти: век отвергая незрелый,
Их проповедник ведает милость и муки,
Не без надежды, в безрадостном месте
Хрипит певец, оратор вздернул руки
В еще никем не разгаданном жесте.
Другие спаслись, заплатив за измену:
Политики, с черствым, утратившим цену
Мировоззреньем, флиртуя с минувшим,
Умрут в итоге не легче, не лучше.
Сбежавшие в заморские столицы,
На чердаки, в чахотку, где темницы
Прочней, чем Дахау, рассекли сознанье,
Утратив к человеку состраданье.
Пусть времена идут — глядеть должны
Здесь в боли побелевший лик они,
И мужество, что узник обретет,
Взорвав застенки, мир перевернет.
Рэндалл Джаррелл (США, 1914–1965)
Потери
Это была не смерть: все уже мертвы.
Это была не смерть: мы погибли уже,
Потерпев крушенья на тренировочных полетах,
Документы наши забрали, сообщили родным,
И потери росли, все из-за нас.
Мы умирали не на той странице альманаха,
Разбросанные среди гор в пятидесяти милях от вылета,
Пикируя в стога сена, сражаясь с друзьями,
Сгорая над окопами на передовых, которых не видали,
Мы мерли, как тетушки, как скотина, как чужаки.
(После окончания школы, ничего больше не умерло,
Так что нам не с чем сравнить, как умерли мы.)
На новых самолетах с новым экипажем, мы бомбили
Объекты в пустыне или на берегу моря,
Стреляли по движущейся цели, ждали результатов —
Были зачислены в запас и однажды утром
Проснулись над Англией уже на боевом заданье.
Разницы не было, но если мы умирали,
То не из-за аварий, а из-за ошибок
(Которые мог любой совершить).
Мы читали письма и считали вылеты:
В бомбардировщиках, названных в честь девушек, мы
Сжигали города, которые изучали в школе —
Пока наши жизни не износились, наши тела лежали
Среди убитых нами, которых мы в жизни не видели.
Если нам удавалось продержаться достаточно долго,
Нас награждали медалями, когда погибали, заявляли:
«У нас незначительные потери». Они говорили:
«Вот карты». Мы сжигали дотла города.
Это была не смерть — нет, не похоже даже на смерть,
Но в ту ночь, когда я погиб, мне снилось, что я умер,
И города спросили меня: «Ради чего ты погибаешь?
Мы рады, если ты этому рад; но ради чего же я умер»?
Протоколы
(Биркенау — Одесса; дети говорят по очереди)
Мы ехали туда на поезде. — Они тянули огромные баржи,
Мы стояли, было так много народу, что меня сдавило в лепешку.
Из трубы валил дым; потом меня заставили мыться.
Кажется, там была фабрика. Мама меня подняла,
И я увидел корабль, который пускал дым.
Когда я уставал, мама несла меня на руках.
Она сказала: «Не бойся». Но я чувствовал только усталость.
Там, куда мы приехали, нет больше Одессы.
Из трубы хлестала вода — как дождь, но только горячий.
Вода там глубже, чем целый мир,
И я устал и упал во сне,
И вода выпила меня. Наверное, так это было.
И я сказал маме: «Теперь меня вымыли и просушили».
Мама меня обняла, и запахло сеном вокруг,
И так вот приходит смерть. Так и приходит смерть.
Примечания
Комментарии