Культ государства и донбасский сценарий для России
6 289 
Архиерей: Я тебе на днях говорил и сейчас повторю: всякая власть от Бога! Где власть — там сила.
(«Левиафан», режиссер А. Звягинцев)
Проект «Новороссия» закрыт. В недавнем отчаянном интервью Guardian Стрелков-Гиркин снова подтвердил это, упрекая Путина в непоследовательности действий на Донбассе. Хотя Донбасс возможно и уходит с внешнеполитической повестки дня, он остается во внутренней российской повестке. У Донбасса и России больше общего, чем принято считать.
Евген Глибовицкий — политолог, член Несторовской группы Украины — проводит любопытные параллели между текущей ситуацией в Донбасском регионе Украины и будущим России. В основе сходства — государствоцентричность обеих систем. Глибовицкий отмечает, что на Донбассе в течение 25 лет оказалась законсервирована советская система государственного управления, где роль партии заняли частные структуры. В отличие от остальной части Украины, эти протосоветские институты не менялись под влиянием плюралистичной и состязательной украинской политической культуры, сохранялась жесткая вертикаль власти. В 2014 году в результате революции на Майдане, побега Виктора Януковича и активной помощи Кремля, на Донбассе возникла ситуация распада властной вертикали. К развалу системы добавился распад социального порядка, когда исторически сложившиеся представления о государстве были разрушены в результате революционных изменений в стране, сноса символов и культурных моделей старой эпохи.
Для России, как и Донбасса, исторически характерна государствоцентричность — культ государства. В своей книге про Путина известные американские политологи Фиона Хилл и Клифф Гедди отмечают резкое отличие российской традиции от западной: в России взаимоотношения между государством (т.н. «Родина-Мать», «Мать Россия» или «Родина») и индивидом сильно отличаются от западного. В США государство существует для защиты прав индивидов — своих граждан. Напротив, в России это граждане обязаны защищать Родину-Мать, она же сама далеко не обязательно защищает своих собственных граждан. В России государство всегда первично. Государство (которое иногда даже пишут с большой буквы) — это автономная от людей структура, а индивид и общество должны быть подчинены Государству и его интересам [1]. Эта идея прекрасно выражена в фильме Андрея Звягинцева «Левиафан»: коррумпированный мэр и архиерей, оба молятся и служат государству-Левиафану, как Богу («всякая власть от Бога! Где власть — там сила» [2]), и оно в итоге всегда побеждает, разбухая на трупах раздавленных им человечков.
Государствоцентричность связана с отсутствием в России гуманистической традиции. В средневековой Европе постепенная десакрализация политической власти привела в итоге к смене теоцентрической картины мира на антропоцентрическую: в центр мира был выведен человек и производные идеи прав человека, свободы и плюрализма. Россия же не только полностью так и не прошла этап десакрализации политической власти, но никогда не имела даже минимально независимой от власти Церкви и других институтов, способных создать противовес всевластию государства. Гуманистическая традиция (только начавшаяся в XIX веке) была резко оборвана Октябрьским Переворотом, а пришедшие к власти большевики репрессиями и пропагандой максимально укрепили уже имевшиеся этатистские тенденции. В результате, исторически Россия не знала других автономных институтов, кроме Государства, и других ценностей, кроме слепого повиновения-самопожертвования Государству.
Итогом стало формирование культа Государства и сакрализации власти: «Всякая власть от Бога! Где власть — там сила». Соответственно, политический лидер воспринимался не как исполнитель народной воли, а как «хозяин», объект патерналистских ожиданий, «батюшка-царь» и «отец-благодетель». Люди, убежденные, что лишь государь определяет благосостояние страны, верили и в высшую царскую справедливость. Как отмечает Н. Эйдельман, «как только несправедливость реальной власти вступала в конфликт с этой идеей, вопрос решался, в общем, однозначно: царь все равно “прав”; если же от царя исходила неправота, значит, его истинное слово искажено министрами, дворянами или же этот монарх неправильный, самозваный и его нужно срочно заменить настоящим» [3].
Особую роль в этом «культе Государства» приобрели символы. Советские власти, оказавшиеся во враждебном капиталистическом окружении, нуждались в построении «сильного» государства, что лишь усилило этатистские тенденции. Советская пропаганда, постоянно твердившая советским гражданам о патриотизме и самопожертвовании ради общего целого, задействовала устойчивые культурные модели, многие из которых до сих пор остались зашифрованными в символах советской эпохи — таких как многочисленные памятники Ленина, ритуалы, мифы, в т.ч. мумия В.И. Ленина в мавзолее, массовые демонстрации с символами и портретами во время советских праздников, обращения к «священному» писанию — «Капиталу» К. Маркса и работам Ленина и Сталина, ритуалы формирования нового человека — октябрята, пионеры, комсомольцы, коммунисты, своя советская лексика. Особую роль сыграла память об Отечественной войне. Татьяна Растимешина отмечает, что большинство художественных произведений о войне (мемориальные комплексы или кинофильмы) было выстроено на драматическом противопоставлении человеческой жизни и государственного (народного) блага с однозначным перевесом в пользу последнего, воспроизводилась этатистская система взаимоотношений между человеком и государством. Миллионами советских (и постсоветских) граждан жертвование своей жизнью и жизнью близких во имя победы должно было восприниматься как политическая норма. Напротив, человек, защищавший свою жизнь, свое имущество, должен был быть подвергнут порицанию и наказанию. Это особенно заметно в сравнении с западными антиэтатистскими и гуманистическими произведениями о Второй мировой войне (такими как «Спасти рядового Райана») [4]. Советские же фильмы гуманистической направленности о войне, как «Проверка на дорогах» А. Германа, не выходили на экраны, а ложились на «полку».
В этом смысле для России, действительно, характерен «культ Государства», его восприятие как «станового хребта цивилизации, гаранта целостности и существования общества, устроителя всей жизни» [5]. В стране, где исторически не сформировалось альтернативных государству институтов, при отсутствии развитого гражданского общества и минимально самостоятельной Церкви, Государство приобрело вид безразмерного Левиафана, непрерывно разрастающегося за счет пожирания собственных детей-граждан.
Ослабшая в постсоветское время этатистская традиция в 2000-х годах постепенно возобновилась вместе с усилением федерального центра. В этом тренде особую роль сыграла смена элит. В целом, идея необходимости восстановления сильного государства из «постсоветского хаоса» овладела многими членами российских элит уже с середины 1990-х годов, что прослеживается в программных заявлениях многих политиков от А. Лебедя до Г. Зюганова. Даже среди либералов той поры популярной была идея русского Пиночета, который бы навел порядок. Однако особую роль мог сыграть чекистский бэкграунд Путина, в силу ориентации силовых структур на служение сильному государству. Хилл и Гедди [6], выделяя именно «государственничество» как первую и главную характеристику Путина-политика, отмечают, что идея восстановления сильного Государства из хаоса 1990-х годов владела Путиным с момента его прихода к власти. Еще в 1999 году, в своем программном послании «Россия на рубеже тысячелетий», Путин подчеркивал: «Россия не скоро станет, если вообще станет, вторым изданием, скажем, США или Англии, где либеральные ценности имеют глубокие исторические традиции. У нас государство, его институты и структуры всегда играли исключительно важную роль в жизни страны, народа. Крепкое государство для россиянина не аномалия, не нечто такое, с чем следует бороться, а, напротив, источник и гарант порядка, инициатор и главная движущая сила любых перемен». В этом смысле, российский гарант остался вполне идеологически последователен на протяжении пятнадцати лет.
В восприятии Путина, ужас «лихих 90-х» состоял именно в том, что распалась не просто советская система, а именно Государство: «И мы тоже, мы пережили, по сути, развал государства: Советский Союз распался. А что такое Советский Союз? Это Россия и есть, только называлась по-другому». Именно отстраивание этого Государства Путин видит своим основным достижением: «Мы пережили очень сложный период 1990-х годов и только с 2000-х начали более или менее вставать на ноги, установили внутренний мир, стабилизируем ситуацию» [7].
Ирония в том, что лекарство тут само оказывается болезнью. Жестко иерархические, авторитарные методы выстраивания системы уничтожают все низовые институты и снова возвращают назад тот самый исторический жесткий каркас российского Государства, который столь подвержен распаду. Евген Глибовицкий подчеркивает, что на Донбассе распад государственной системы усиливал сам себя. В силу отсутствия на Донбассе низовых институтов гражданского общества или Церкви, на которые разобщенные, потерянные жители могли бы опереться в ситуации распада властной вертикали, у людей формировалась индивидуальная мотивация защиты исключительно собственных узких интересов, «игры с нулевой суммой». В результате на Донбассе возникли криминальные банды, культ силы и насилия (как в России начала 1990-х годов). Причем сам опыт насилия, накопленный за период разложения системы, препятствует возможности воссоздания нормального социального порядка (поскольку банды боятся возможного наказания). В результате, новую властную вертикаль на старом месте отстроить оказывается еще труднее. То есть, по мысли Глибовицкого, Донбасс по сути представляет собой модель распада постсоветской системы иерархического типа. В случае исчезновения верхней точки вертикали, без четкой схемы наследования власти (как в случае Ельцин → Путин) система с неизбежностью начинает распадаться.
Парадокс состоит в том, что российское руководство, все сильнее педалирующее государственничество и державность, само повышает вероятность такого сценария. Вместо того чтобы увеличивать федеративность, плюрализм и гражданские свободы и способствовать возникновению низовых институтов в обществе, Кремль выстраивает ригидную, негибкую систему, тем самым увеличивая вероятность ее разлома и повторения донбасского сценария в России.
Примечания
Комментарии