«Нация»: об истории и современности понятия

Миллер А.И. Нация, или Могущество мифа. – СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2016. – 146 с. – (серия: «Азбука понятий», вып. 2)

Сказать кратко о сложном, как известно, гораздо труднее, чем посвятить тому же предмету обширное исследование. Это требует и выверенности мысли, и точности языка, поскольку каждая лишняя деталь, сама по себе интересная и ценная, способна изменить общий баланс, поставить ненужный акцент, который не будет смягчен иными подробностями.

Ярким удачным примером такого рода текстов, равно интересных и тем, кто только желает познакомиться с проблематикой, и тем, кто давно работает с данной темой, является очередная работа известного отечественного историка, профессора Европейского университета в Санкт-Петербурге и Центрально-Европейского университета в Будапеште Алексея Ильича Миллера, одного из первых российских специалистов, еще в начале 1990-х начавших исследовать историю национализмов с модернистских позиций. Его новая книга делится на три раздела: сначала рассматривается история понятия «нация» в европейском контексте, затем в России XVIII — начала XX века, а завершает работу сжатый обзор преимущественно современных подходов к пониманию «нации» в социальных науках.

Как и всякое другое историческое понятие, «нация» не только и не столько «обозначает» нечто, сколько производит действие: говоря о «нации», споря о ней или взывая к ней, стремятся, например, образовать новое политическое целое или мобилизовать массы, добиться включения в состав сообщества новых групп или исключения других групп, ограничения доступа к ресурсам для одних и расширения его для других и т.п.

«…В национализмах никогда не стоит искать последовательности» (с. 32) — отстаиваемые критерии национальной принадлежности оказываются ситуативными и взаимоисключающими, но более или менее успешно сосуществующими, поскольку обращены к разным группам. Так, «в России русские националисты настаивали на чисто славянской природе русской нации в идеологическом и политическом соперничестве с поляками на западных окраинах империи и, в то же время, в Поволжье говорили о прекрасной совместимости русских и угро-финнов в рамках одной нации» (там же).

Если европейская история понятия «нация» изложена конспективно, с обозначением основных вех — от латинского значения группы чужеземцев до революционного понимания 1789 года «нации» как суверенного народа, то с гораздо большей детализацией, в силу гораздо меньшей известности этой проблематики, раскрыта история понятия «нации» в России. Миллер отмечает, что данное понятие является неоднократно заимствованным: если в первый раз, в начале XVIII века, оно приходит в значении «державы», «империи», продолжая употребляться подобным образом и в войну 1812 года (с. 43), то «в конце XVIII и начале XIX века понятие “нация” заимствуется заново, попадая в Россию уже из контекста революционной Франции» (с. 46), образуя в словаре общественной мысли XIX столетия разнообразные комбинации с такими вводящимися или переосмысляемыми вновь понятиями, как «народ», «народность» и т.п. Так, понятие «народности», входящее третьим членом в уваровскую триаду, нацелено на изъятие «нации», понимаемой как требование представительства (образование политической нации). Но, в свою очередь, в 1860-х оно вторично оказывается переосмысленным, теперь выступая локальным вариантом «национального», тогда как иностранная лексема сохраняется без оговорок для обозначения нежелательных движений («украинский» или «польский национализм», но «русская народность»). Примечательно, что «если в период 1840–70-х годов понятие “нация” использовалось в основном авторами западнической, либеральной ориентации», то «уже в 1880-е годы либералы во многом отдали понятие “нации” на откуп своим противникам справа, часть которых вскоре стала определять себя как националистов» (с. 86). Причем для сторонников правых взглядов подобная самоквалификация имела значение «нормализации» и «оправдания», поскольку описывала их в ряду других подобных движений — французских, германских, итальянских и т.д., то есть требования не исключительного, а того, что присуще и другим, отношения к себе как к равным (другим «большим» нациям — и, соответственно, права господствовать над иными, меньшими).

Наибольшую ценность с точки зрения обращения к широким образованным слоям носит последовательно проводимый автором пересмотр традиционного противопоставления «нации» и «империи». Данное противопоставление, ставшее общим местом в дебатах последнего века, само предстает как часть националистических процессов — когда нация мыслится в оппозиции к империи. Обращение собственно к историческому материалу рисует совершенно иную картину: империи оказываются не только теми историческими формами, в которых вызревают нации, но и теми, что сами активно их формируют; и наоборот, возникающие нации именно в рамках логики национальной конкуренции оказываются строителями империй.

Для иллюстрации последнего тезиса достаточно напомнить примеры Германии (с 1866–1871 годов) и Италии (с 1859–1870 годов), которые, едва завершив процесс «национального воссоединения», сразу же приступают или пытаются приступить к имперской экспансии. Причем создание единого, сильного национального государства обосновывается именно потребностью в экспансии, наличии сильного политического целого, способного выступать в международных отношениях в качестве могущественной единицы, представляющей интересы данного сообщества. Потребность в «национальном единстве» (в смысле образования единого государства) обосновывается актуальными международными задачами — в частности, способностью, с одной стороны, обеспечить значительный по размеру внутренний рынок, закрытый от иностранных конкурентов, с другой — предоставить национальной экономике возможность благоприятного участия в международных обменах.

Аналогично, образование «имперских наций» вызвано не желанием избавиться от империи, а, напротив, стремлением использовать ресурсы, предоставляемые империей, наиболее эффективным образом. Так, для русских националистов конца XIX века речь никоим образом не идет о построении «русского национального государства», в смысле выделения его из империи, а о трансформации последней с тем, чтобы (основным) выгодоприобретателем оказывалась русская нация. В иных случаях активизация национального строительства оказывалась обратным эффектом от утраты империи центром — как в случае Испании или Португалии, оказавшихся в первые десятилетия XIX века «брошенными метрополиями» после отпадения южноамериканских владений.

Как отмечает Миллер, «при анализе строительства наций в имперских метрополиях концепция Геллнера перестает работать, поскольку в этом случае мало кто руководствовался идеей включить в нацию все население империи, равно как и стремлением “ужать” империю до размеров нации. Националистические элиты имперских метрополий видели в империи ресурс для строительства нации, а в нации — инструмент для сохранения конкурентоспособности империй. Они искали институциональные и политические решения, которые позволили бы сочетать строительство нации в имперском ядре с сохранением жизнеспособности империи в мире, где межимперское соперничество все более обострялось» (с. 107).

Особенный интерес представляет обширное заключение к книге, в котором автор обращается к текущим спорам о нации и национальных движениях, обращая внимание на следующие положения:

— во-первых, нормативный идеал национального государства не только в настоящем, но и в прошлом редко когда приближался к своему воплощению: так, вполне суверенными и сейчас, и ранее можно назвать лишь очень немногие политические образования. Это верно и применительно к поствестфальскому миру, когда, собственно, и был утвержден данный стандарт международных отношений (между «цивилизованными нациями»). Так, Венский конгресс 1814–1815 годов официально утверждает иерархию держав, выделяя «великие» и второстепенные, за которыми не признается право вполне самостоятельно определять свои внутренние дела;

— во-вторых, обращаясь к российской ситуации, отмечается, что стремление к национальному государству наталкивается на ключевое затруднение — наличие иных вполне мобилизованных сообществ, которые мыслят себя в национальных категориях. Иными словами, если в привычной риторике национальное выступает как создание/укрепление единства, то в наличной ситуации эта риторика не способна стать универсальной для всех членов политического сообщества: число исключенных из него оказывается не только значительным (около 20% граждан РФ не считают себя русскими), но и способным к мобилизации. При этом логика сегрегации, выделения меньшинств или групп, не обладающих полнотой прав, несовместима с являющейся de facto практически универсальной логикой гражданства (с. 16);

— в итоге, издержки и препятствия на пути любого возможного проекта «русского национального государства» оказываются столь велики, что делают его если и не неосуществимым вообще, то весьма малопривлекательным: «Геноцид и этнические чистки вполне возможны и даже весьма вероятны именно при попытке приспособить под “нацию-государство” плохо подходящую реальность; причем демократия, если она понимается как власть этнического или религиозного большинства, никак не служит защитой от этой угрозы. Нам предстоит преодолевать наследие советской институционализации этничности, заменяя ее защитой прав меньшинств» (с. 136).

Характерной чертой советского прошлого является отсутствие механизмов защиты меньшинств: «Советская национальная политика […] знала только один способ решения проблем этнических меньшинств — превращение их в большинство или в титульную нацию в специально созданных для этого административных образованиях» (с. 136). При этом действовала логика, стимулирующая обращение этнических различий в национальные. Независимо от того, как относиться к такого рода политике, с ее наследием и во многом с ее продолжением приходится иметь дело не только в настоящем, но и в обозримой перспективе. Попытка же «обнулить» национализацию этического утопична, поскольку — как демонстрирует Миллер на примере споров вокруг «русского» и «российского» — «в попытке скорректировать значение слова “русский” так, чтобы оно стало обозначением гражданской идентичности, общим для всех граждан России, сторонники этой точки зрения нарвутся на сложности не меньшие, чем сторонники утверждения “российскости” как обозначения общей идентичности» (с. 139). Анализируя многообразие значений понятий «русское» и «российское» и заложенных в них разнообразных видений должного, автор предлагает собственное позитивное видение возможного развития ситуации:

«[…] при наложении “российскости” и “русскости” как культурной идентификации мы получаем работающую конструкцию, дающую возможность прагматического подхода к нашим проблемам строительства нации. “Русскость” как открытая категория предлагает всем желающим стратегию ассимиляции. В то же время “русскость” не может быть всеобъемлющей, потому что миллионы граждан России ассимилироваться и идентифицировать себя как русских не хотят. Равенство их гражданских прав с русскими и комфортное сосуществование в одном с ними государстве обеспечивает концепция российской нации» (с. 142).

Регулярные отсылки к текущим спорам и политическим перспективам — не случайность и не следствие стремления актуализировать текст, а методологическая установка, последовательно отстаиваемая автором. Поскольку «нация» является политическим понятием, причем одним из центральных (с. 32–33), то всякий, кто пытается дать ему однозначное «определение, вынужден занять политическую, то есть партийную, частную позицию» (с. 12). Тогда как исследовательская позиция ведет именно к невозможности подобной однозначности и в то же время требует экспликации собственных политических предпочтений, обозначения того пространства, из которого производится высказывание.