Зодиак над республикой

Венцлова Т. Похвала острову: Избранные стихотворения. 1965–2015 / Пер. с литовск. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. – 236 с.

Билингва избранных стихов Томаса Венцловы (р. 1937) являет нам еще раз поэта, чуждого испуга: и испуганной эмоции, и испуганной аналитики. В Венцлове нет привычного многим гегельянства: история как суд над миром, который дает о себе знать в тревоге событий и одиночестве вещей. В треугольнике Милош – Венцлова – Бродский сразу видно, что если Венцлова метафизик, как Бродский, то только в воспоминаниях о самом раннем детстве, о первом знакомстве с миром. Он не дробит скептически мир на вещи, на преходящие оболочки опыта, но смотрит, как в детстве, на то, как из вещей складывается мир, или «приятное место» (locus amoenus), или счастливое и несчастное сочетание. Это аналитика, постоянно сверяющаяся с картой, изобретающая карту звездного неба или ландшафтный план еще прежде, чем научится употреблять вещи и видеть их ненадежность.

Но Венцлова и не экзистенциалист, как Милош, не тот, кто видит, как вещи заявляют свои притязания, как структуры власти и подчинения оказываются сильны, и только скорбный разум может противостоять безумной арифметической сумме притязаний. В мире Венцловы как раз нет прямой дрожи, прямой скорби или опечаленности разума при столкновении с внезапным опытом. Герои его стихов: похожая на Лени Рифеншталь старушка, или заключенная, за которую мать Мария Скобцова пошла в газовую камеру, или прохожий, спустившийся в метро в мир собственных и чужих теней, — все они вовсе не люди страха, хотя и не люди опыта. Пытки истории проходят мимо них, какой бы страшный опыт они ни пережили в те годы, и они разве что могут задать свой последний вопрос Мировому Духу, готовясь к этому всю оставшуюся жизнь. Это не забвение, не вытеснение: психоаналитические сюжеты Венцлова намеренно отвергает. Это умение жить так, чтобы за поспешным ответом не укрылась слишком быстро суть вопроса.

Билингва, в которой оригинал и перевод не оттеняют друг друга, но высветляют друг друга, позволяют увидеть, как по-разному может звучать эмоция поэта, говорит нам о Венцлове как о поэте, обживающем ту реальность, которая прежде казалась необживаемой, предметом коллекционного интереса или, наоборот, защитной философской реакции. Венцлова избавляет нас от измучившей необходимости «реагировать» на приметы, которые слишком быстро становятся действительностью, и на действительность, которая продолжает истязать нас неосуществленными приметами. Свести неосуществленное к миру мнимостей Венцлове мешает историческая совесть. В его мире ты сразу оказываешься как внутри глобуса из кунсткамеры, или внутри идеального городского плана, или внутри гороскопа и карточной игры: тебя не соблазняет азарт, и ты не поддаешься магии, как многие поэты, начиная с символистов. Просто ты уже внутри некоторого «расклада», не бытового выбора, но уже событий, прочно занявших свою нишу и даже заставивших мир к ним привыкнуть. Мир уже не застыл от ужаса, но привык к ужасу, и нужно рассмотреть, какие линии движения еще остались в мире, чтобы можно было вновь жить.

Жить означает не отвоевывать участок жизни: тюремное терпение Венцлова прямо осуждает в своих стихах, для него это попытка рассчитаться с собой негодными средствами. Жить — это размышлять, размышлять в тюремной камере о том, когда привычный быт повернется лицом к свободе, или в камере заставленного книгами кабинета, когда свобода потребует новой ответственности.

до наших дней.
Осколков рваная листва
рты забивает гипсом почерневшим.
Родив детей, Сатурн, ты снова ешь их,
в свои вступив права.
Но все равно
не здесь сплавляет ночь и утро в слиток
боль, превышая все пределы пыток,
что смертному стерпеть дано.

(Пер. Анны Герасимовой)

Вроде бы, меланхолия времени, но сразу оказывается, что ночь и утро сплавлены в слиток, точнее, истекают в слиток в оригинале — конечно, речь о Кресте, о ночи, наступившей в Третий час, и крови, текущей, когда Сатурн вроде бы в своих правах. Сатурн внушает меланхолию, но тьма от края и до края, тьма Третьего часа, не терпит явиться, потому что нестерпимо само происходящее. Но нестерпимо не только происходящее у Креста, нестерпимый свет реальности напоминает нам и о начале человеческой истории:

Парус борется с ветром у острова Саламин.
Бог играет в кости, смертным же остается
раскаяние, прощенье, желание понять.
Приняв горькую судьбу, он украшал город,
поминал в молитвах усопших, не оттолкнул
от себя слепого царя-изгоя, зажег
огни панатеней. Когда его не станет,
здесь появятся новые памятники,
храмы и сады, чтобы исчезнуть навсегда.

(Пер. К. Русанова)

В оригинале даже не «исчезнуть», а скорее «сокрушиться»: время не столько истребляет среды, сколько переламывает хребет привычному опыту, опыту наследования готовых государственных форм, готовых гаданий, готовых решений гаруспиков. Мы привыкли говорить о переломе времени, переломе эпох; Венцлова учит нас говорить о переломе в опыте, который только и позволяет оценить милость времени. Какова эта милость?

Panta rhei. Так что, несмотря на Платона,
Все же смыслом на этой земле обладает
То, что было и будет неповторимым.
Пусть умрут имена, но останется чудо,
Что однажды пришло из стыда и из страха.
И наши глаза, что в зеркалах повстречались
Много столетий назад, и бренные губы,
От которых рождается слово, нужное только
Им двоим и не значащее ничего.

(Пер. В. Асовского)

Если бы не Платон и не слово «не значащее ничего» (в оригинале сильнее видна связь с «блаженным, бессмысленным словом»), то мы бы сочли это легким скепсисом, рассеянным наблюдением за тем, как мир меняется, но только любовь торжествует. Но как раз Венцлова показывает, что неповторимость — это не мгновенная реакция, не утешающее разнообразием переживание. Неповторимость, в оригинале «единственность» — это, наоборот, то, что не требует реакции. Это то, что уже с нами осталось, и потому мы можем только ждать, что с нами останется чудо. Мы уже оказались в своей ситуации, заданной мировым духом много столетий назад, и можем только думать, что значимое приходит не менее скоро, чем незначимое.