НГУ: студенческое движение 1960-х. Часть вторая

Мы не сделаем вас умнее, мы научим вас думать.
(Девиз НГУ)

В первой части мы кратко рассказали об истории студенческого движения в Новосибирском государственном университете (НГУ) 1960-х годов — наиболее длительного протестного и в то же время открытого студенческого движения того времени.

Неожиданно для создателей Новосибирского академгородка (далее Городка) во второй половине 1950-х оказалось, что то, что хорошо для развития науки, хорошо и для развития его жителей как гражданских активистов. Зона, созданная исключительно для прорывных научных исследований, оказалась зоной, свободной от идеологического контроля, где советская власть на время ослабила свою хватку. В этой лакуне стала спонтанно складываться самоорганизация, базирующаяся на самостоятельности и солидарности нижних уровней власти с активным населением, на значительном совмещении формальных и неформальных структур научного сообщества. Активная гражданская жизнь оказалась побочным результатом эксперимента по созданию научного городка и исследовательского университета в нем. Напомним кратко предпосылки и условия возникновения активного студенческого движения в НГУ, подробно описанные в первой статье: установка создателей университета на развитие свободного исследовательского мышления и самостоятельность студентов; новая модель университета и его автономный статус; компактность проживания, самоуправление студентов и их высокий интеллектуальный уровень; корпоративный дух студентов и их солидарность с преподавателями в поддержании автономии университета и демократии в нем; влияние активной гражданской жизни в Городке; новая социальная конъюнктура в стране после XX съезда, включая временное ослабление и дезориентацию идеологического контроля.

Гражданское сообщество, возникшее как побочный результат Сибирского эксперимента, сейчас, пятьдесят лет спустя, представляется нам даже более ценным, чем его основной результат. Если бы этот опыт по формированию у студентов гражданского сознания и образа действий, созданный в Городке, был расширенно воспроизведен в масштабах страны, а не прерван «на бегу», возможно, что Россия в переломные моменты ее развития могла бы выбрать другую траекторию. Во многих странах мира университеты являются не только центрами научных открытий, но и центрами подготовки субъектов социального изменения.

Изложенная в первой статье версия студенческого движения НГУ принадлежит инициатору и одному из идеологов этого движения Виктору Дорошенко [9]. Насколько она полна и верна? Я обратилась с этим вопросом к своим студенческим товарищам (1963–1969) и попросила написать, что они помнят об этом периоде. В этой статье собраны вместе и обработаны их ответы об основных направлениях и формах студенческого движения, а также отрывки из опубликованных мемуаров студентов и преподавателей НГУ [19]. Заключительная глава посвящена анализу социальной природы студенческого движения.

Клубное движение НГУ как питательная почва гражданской активности

Прежде чем начать рассказ о студенческой активности НГУ в 1960-е, и в частности университетской клубной жизни, надо сделать пару замечаний о социальной природе клубов и их потенциальной роли в общественной жизни.

Замечание первое. Существует несколько разных значений термина «клуб» и, соответственно, видов и форм клубов и клубной деятельности. Для нашего анализа важно указать на то, что клуб есть всегда коллективная, добровольная и открытая публичная деятельность, предполагающая некоторый уровень самоорганизации и вовлеченности его участников в активность клуба для удовлетворения своих интересов.

Замечание второе. Мысль о том, что практически всякие формы клубной активности при авторитарном (и не только) режиме способствуют зарождению гражданского общества, абсолютно не нова. В истории России можно выделить три основных всплеска клубной активности в России в 1920-х, 1950–1960-х и 1980–1990-х. В конце каждого из этих периодов клубные образования за счет самоорганизации начинали жить своей собственной жизнью и действовать как самостоятельные субъекты в обществе, и, тем самым, явно или неявно выходить из-под тотального идеологического контроля государства. И каждый раз советская государственно-партийная система с помощью арсенала воспитательных и принудительных мер пыталась взять под свой контроль клубную активность в стране и значительно ослабить ее главные пружины — самоорганизацию и самовыражение.

Не все клубы в момент их образования имеют политическую проекцию своих интересов, однако подавляющее большинство из них политизируется по мере становления как социальных субъектов, а также в случае благоприятной социальной конъюнктуры в стране и появления возможностей влиять на ее политический курс.

В 1920-х советская власть осознанно способствовала вовлечению всех слоев населения в клубную деятельность, так как намеревалась воспитывать в клубах нового человека — строителя коммунизма. Для этой цели было построено множество клубных зданий по всей стране. В 1950–1960-х страна, воспрянув после войны и разоблачения культа личности Сталина, с новой энергией вернулась к клубной жизни, однако она была еще крайне заорганизована и несамостоятельна.

Эпоха перестройки вдохнула новую жизнь в клубную активность. Эта волна клубов (1980–1990) оказалась наиболее политически активной. Остановимся на ней подробнее, т.к. именно она вобрала в себя опыт гражданской активности в Городке. Массовое клубное движение этой волны, сначала с эвфемистической приставкой «неформальное», а потом уже без нее, вырвалось из-под идеологического контроля государства и послужило закваской для гораздо более мощного социального движения в 1990–1991 годах [22]. Во многом этому способствовала инициатива реформистского крыла КПСС, которое пошло на частичную легитимизацию клубного движения путем поощрения разработки и принятия «Положения о любительском объединении, клубе по интересам» (1985). «Положение» впервые после 1920-х давало легальное основание для создания клубов по интересам. Именно из этого положения выросли первые московские политические клубы: «Перестройка» и «Клуб социальной инициативы» (КСИ). В частности, «Перестройка» возникла в 1987 году под эгидой ЦЭМИ с участием Клуба друзей сибирского журнала «ЭКО», издающегося в Академгородке.

Клубное движение стало главным рычагом социальной мобилизации в эпоху перестройки сначала в уличном пространстве, а затем и на страницах прессы и в стенах парламента. Движение, первоначально насчитывающее всего лишь несколько сотен человек, вызвало тектонические сдвиги в обществе, в частности способствовало «расколу» КПСС изнутри, изменению конституционного статуса КПСС и, тем самым, изменению политической системы страны. Московские политические клубы сознательно выбрали отличную от диссидентской тактику социального изменения. Фактически клубное движение стало альтернативной диссидентству формой гражданской оппозиции, частично вобрав в себя наиболее активных его представителей [22].

Уточнив наше понимание природы и роли клубов, вернемся к истории студенческого движения НГУ и покажем, как в нем на клубной почве взросли центры гражданской самодеятельности.

Клубные формы жизни сложились в НГУ с самого его рождения. Первый курс, набранный осенью 1959 года, жил в палатках, а маститые ученые М.А. Лаврентьев, С.Л. Соболев, А.А. Ляпунов и первый ректор А.В. Векуа ходили к ним по вечерам читать лекции у костра и отвечать на любые вопросы студентов.

Разносторонняя клубная жизнь Городка 1960-х оказала прямое влияние на студентов и подтолкнула их к созданию собственных клубов. Нас не принимали во «взрослые» клубы, и мы сформировали свою лигу. Некоторые из них копировали городковские клубы, как киноклуб «Кадр», другие были нашим собственным изобретением. В НГУ функционировали факультетские и общеуниверситетские студенческие клубы, театральные труппы, кружки и инициативные группы, проводящие вечера, выставки и выпускающие стенные газеты, КВН и т.д. Даже студенческие строительные отряды в университете были вовсе не принудительной кампанией и прямым копированием опыта МГУ, а скорее нашей собственной «клубной» формой активного досуга летом (если учесть грошовую оплату нашего труда, то выходит, что мы работали за интерес). Клубы и кружки до поры до времени не только не преследовались, но в определенной степени поощрялись администрацией, комсомолом и партийными организациями.

Общественно-политический кружок (ОПК) (рук. В. Дорошенко). История ОПК подробно изложена в первой статье. Здесь я только поделюсь собственным опытом участия в этом кружке, где встречались студенты с разных факультетов НГУ. Потом в моей жизни будет много домашних философских и исторических семинаров сначала в Городке, а потом в Москве, однако ОПК был самым первым. Наши обязательные университетские курсы по общественным наукам не требовали от нас чтения источников, самостоятельной аналитической работы и обсуждения смысла прочитанного. Многие из вопросов, которые были затронуты в кружке, позднее обсуждались в дискуссионных клубах университета. Члены ОПК активно участвовали во всех последующих событиях студенческой жизни и были в числе их инициаторов и организаторов.

Вспоминает Эра Севостьянова (гуманитарный факультет 1963–1968), участник ОПК: «В 1964… мы, студенты молодого Новосибирского университета, организовали так называемые “Ленинские чтения” (Севостьянова имеет в виду ОПК. — И.Ж.). <…> Все мы пытались найти свое место в надвигающихся переменах… <…> Обсуждать доклады в узком кругу скоро стало бессмысленно, поэтому на наши чтения мы стали приглашать широкую общественность… <…> мы пригласили тогда молодого, но уже известного ученого, академика, экономиста А.Г. Аганбегяна. < > Аганбегян согласился рассказать о том, почему в магазинах не стало хлеба, мяса, других продуктов… <…> Когда Аганбегяну задали прямой вопрос, какой же выход из положения он видел в сложившихся обстоятельствах, он ответил, что выход… есть “лишь в полной реорганизации всей политической жизни страны…”. <…> …после чего некоторых из нас вызвали на собеседование в комитет комсомола НГУ, в КГБ. Всем нам как-то стало очень оскорбительно от того, что, как оказалось, там знают все о нас: кто, где и что, даже когда сказал. Осмысливать тяжелейшее экономическое положение родной страны под увеличительными линзами работников КГБ стало просто невозможно, и тогда каждый из нас ушел в свое конкретное научно-практическое увлечение: в этнографию, историю СССР, археологию, экономику, физику, математику» [12].

Однако далеко не все из ОПК ушли «в свое конкретное научно-практическое увлечение», как сделала Севостьянова. Как мы покажем дальше, кружок дал толчок последующему студенческому движению и во многом определил его направление.

Клуб студенческой инициативы (КСИ). В 1965 году на мехмате под руководством секретаря факультетского комитета комсомола Володи Бородихина, члена ОПК, и при моем активном участии как его заместителя возник Клуб студенческой инициативы (КСИ). Члены КСИ и их друзья активно включились в демократию с маленькой буквы, или, иначе говоря, в демократию на местном уровне: самоуправление в общежитии, контроль за работой столовой и библиотеки, формирование строительных студенческих отрядов и организация их профессиональной и духовной жизни.

Наш КСИ помимо студенческого самоуправления организовывал дискуссии, выставки и другие мероприятия. В марте 1965-го под эгидой КСИ состоялась общеуниверситетская дискуссия «Наука и демократия».

«В холле общежития студентов-математиков собрались более сотни студентов. С установочным докладом по теме <…> выступал академик А.Д. Александров. Выступление его было в меру острым и критичным, но мы, студенты, тогда мало привычные к критике в пределах возможного, что называется, “завелись”: <…> …столичный либерализм не так давно приехавшего в Академгородок А.Д. Александрова воспринимался как необычайная новинка. Дискуссия разгорелась сразу и жаркая. Пробыв на ней час и выступив с предварительным заключением, академик отбыл, пожелав нам разобраться в проблеме. Дискуссия же длилась до глубокой ночи, и все это время вел ее, дирижировал ею И.С. (преподаватель философии Игорь Серафимович Алексеев. — И.Ж.), постоянно выправляя многократные сбои эмоциональных и недостаточно вразумительных студенческих речений, не позволяя дискуссии уйти в песок, но доведя ее до резолюции о необходимости демократизации науки» [10, с. 449]. Отчет об этой дискуссии был напечатан в стенной газете «Треугольник». И.С. Алексеев был организатором и других диспутов с вопросами «При каких условиях демократия является фикцией и как с ней бороться?», «Зачем комсомол стране, зачем комсомол нам?» [там же, с. 447].

Выше говорилось, что университетское руководство поощряло наши диспуты, однако его позиция по этому вопросу нередко приходила в противоречие с позицией КГБ и Новосибирского обкома партии. В частности, диспуты о демократии вызвали резкую отповедь с их стороны. Поскольку И.С. Алексеев был членом партии и заместителем секретаря комитета комсомола НГУ по идеологии, то было организовано обсуждение итогов диспута на партбюро и собрании коммунистов университета. Историк А.Г. Борзенков приводит цитату из протокола заседания университетской партийной организации, где говорится, что «студенты на диспуте выдвигали “ошибочные” и даже “ревизионистские” утверждения. В их числе, например, значились следующие тезисы: диктатура пролетариата порождает культ личности; комсомол изжил себя как в стране, так и в университете; необходимо создавать общественные организации, независимые от партбюро и комитета ВЛКСМ» [3, ч. 2, с. 17]. Партбюро указало Алексееву на недостатки в организации этого и других диспутов, давших повод для массированной критики университета со стороны вышестоящих инстанций, а кроме того, предъявило ему еще несколько претензий по работе в комитете. В постановлении собрания появилась следующая формулировка: «Предупредить Алексеева за ошибки в руководстве идеологической работой в комитете ВКСМ и отрыв от партии» [там же].

Еще одной акцией КСИ была выставка самодеятельных, или иначе неофициальных, художников Новосибирска в фойе гуманитарного общежития. В то время такие неофициальные выставки были большой редкостью даже в Москве, не говоря уже о провинциальных городах.

Этой же весной в день «всенародных выборов», вместо того чтобы влиться в 99,9% избирателей и «выполнить свой гражданский долг», актив КСИ, всей дружеской компанией, по собственной инициативе уехал ранним утром на электричке в ближайший поселок выступать на избирательном участке. Мы сидели на сцене и пели студенческие и советские песни, кто как мог, вокруг искусственно подсвеченного костра. Мы явно не хотели участвовать в бессмысленных выборах «одного из одного», однако в нашем стихийном протесте мы все еще были советскими с головы до ног, т.к. отправились не куда-нибудь, а на агитпункт, и пели в этот день патриотические песни. После этого играли в чехарду и не заметили, как прошел целый день. Когда мы вернулись вечером в Городок, нас ждали у входа в общежитие представители общественности, которые тут же отправили нас в полном составе голосовать.

Второй по многочисленности и активности факультет, физфак, не отставал от мехмата в клубных делах.

Вспоминает Анатолий Ройтман (физический факультет, 1963–1968): «Первый клуб-кафе в столовке универа на первом этаже, возникший, очевидно, как отпрыск клуба “Под интегралом”, просуществовал недолго. Один из вечеров хорошо помню: встречу с поэтом Виктором Соснорой довелось вести мне. На мой вопрос о наиболее интересных поэтах Ленинграда — “Бродский, Кушнер, Соснора, Горбовский”» [19 [1], с. 453].

Вспоминает Юрий Стрижко (физический факультет, 1964–1969): «На физфаке инициативная группа студентов, в число которых входил и автор этих строк, заручившись поддержкой деканата, организовала общее собрание физического факультета, на котором после бурного обсуждения наболевших вопросов было принято решение организовать некий коллективный орган (совет) физического факультета, в который должны были войти представители со всех курсов и представитель деканата. Основными задачами этого совета (позднее названным академическим) должны были быть решения наболевших вопросов студенческой жизни, которые бы устраивали и администрацию, и студенчество. Были долгие дебаты по поводу полномочий совета, по его взаимодействию с деканатом, в процессе обсуждения постепенно вырисовывался круг вопросов, которые требовали незамедлительных решений. В конечном итоге решили избрать председателя совета и поручить ему, в рабочем порядке, подобрать членов совета и разработать что-то типа устава, где полномочия совета оговаривались».

Политический (дискуссионный) межфакультетский клуб в НГУ был задуман весной 1966 года и заработал осенью этого же года. Организаторами и идеологами клуба были студенты Марк Козленко и Михаил Шварцман. Последний пригласил стать президентом клуба известного математика А.Д. Александрова, секретаря партийной организации. Сопрезидентами стали М. Шварцман и М. Козленко. Такое сотрудничество с партийной организацией и комсомолом не было нам навязано. Мы добровольно выстраивали содержательные отношения с университетскими общественными организациями, если в них работали наши единомышленники. Александров был известен студентам по вечерним дискуссиям в общежитиях как блестящий и образованный полемист.

В политклубе, по воспоминаниям участников, было несколько тематических секций, а кроме того делали доклады с последующим обсуждением ведущие профессора университета (А.Г. Аганбегян, А.Д. Александров, И.С. Алексеев, Т.И. Заславская, В.И. Маслов и другие), а также приглашенные «светила»: известный психолог Владимир Леви, поэт Булат Окуджава и другие.

«БФА (большая физическая аудитория, рассчитанная на 300 мест. — И.Ж.) – встреча с академиком А.Д. Александровым, аудитория набита до отказа, крик с верхотуры распятого на окне студента: “Александр Данилович, так скажите, кому верить?” Александр Данилович, хитро поблескивая очками: “Себе”» [19, c. 453].

В дискуссионном клубе было четыре секции. Темы и докладчики выбирались организаторами в соответствии с их собственными интересами и никак не были связаны с университетскими курсами. Одна из секций, «Проблемы фашизма», трактовала понятие «фашизм» довольно широко, включая проблемы всякого тоталитарного государства и общества. В наших дискуссиях мы старались понять не столько конкретный немецкий или итальянский фашизм, сколько политическую природу и эмпирические проявления этой политической системы. В этой секции активную роль играли Марк Козленко и Дмитрий Черных.

Другая секция имела дело с эгалитарным социализмом (ее руководителем был сотрудник ИЭОПП и преподаватель университета В.И. Маслов). Студенты обсуждали отличительные характеристики эгалитарного социализма (Socialist Egalitarian Society) в Югославии и Израиле, а также полемические работы французского философа Арона Раймонда (1905–1983). Доклад на эту тему был сделан Дмитрием Черныхом.

В третьей секции обсуждали социометрические проблемы, в частности проблему группового выбора. Участники анализировали социальные аспекты работы новосибирского экономиста Б.Г. Миркина и применение его результатов к процедурам голосования, принятию коллективных решений и коллективной экспертизе [18]. Здесь активную роль в выборе тем и подходов к обсуждению играл Мартин Черкес.

В четвертой, экономической секции прошло обсуждение неопубликованной, но революционной по своему содержанию работы И.П. Грошева по внутреннему хозрасчету на предприятии. Для нас было открытием узнать, что наряду с литературным самиздатом есть еще и отечественный научный самиздат.

Клуб организовал общеуниверситетскую дискуссию о демократии. В ней приняли участие практически все факультеты. Перед этим среди студентов было проведено социологическое обследование на тему, нужен ли комсомол, и если да, то каким ему быть. Анкету составил Дмитрий Черных с участием Люды Борисовой и меня. Кроме вопросов о собственно комсомоле там был ряд цитат из «Памятной записки Пальмиро Тольятти» в «Правде» от 10 сентября 1964 года и предлагалось высказать свое согласие или несогласие с ними.

Социолог-аспирантка Л.Г. Борисова, член КПСС, заместитель бюро комсомола НГУ, вдохнула в клуб, и шире в студенческое движение, дух новаторства и экспериментаторства, принесенный ею из ленинградского коммунарского педагогического движения. Л.Г. Борисова (до замужества Кузнецова) была одним из трех педагогов наряду с И.П. Ивановым и Ф.Я.  Шапиро, кто создали известную «Фрунзенскую коммуну» в 1959 году в Ленинграде, где вся работа с детьми строилась на началах нравственности и творчества. А.Д. Александров и Л.Г. Борисова были давними друзьями и единомышленниками.

Сама постановка вопросов в нашей анкете и в дискуссиях о комсомоле и демократии была по факту радикальной и оппозиционной. В целом по стране эти вопросы публично не обсуждались. Для сравнения, универсальность комсомола в Венгрии была поставлена под вопрос только в начале 1980-х годов, и только в 1988-м руководители венгерского комсомола официально признали, что комсомол не обладает правом идейной монополии среди молодежи [22, c. 190].

Заседания клуба посещали студенты всех факультетов, однако активно в докладах и в дискуссиях участвовало ядро клуба, в общей сложности порядка двадцати человек. Численность аудитории варьировалась в зависимости от темы. Среди слушателей находились и те, кого в народе называли «стукачами», с их помощью было удобно идентифицировать наиболее активных и самостоятельно мыслящих участников, которых охранительные органы брали на заметку. О стукачах из числа студентов упоминают в своих мемуарах несколько наших товарищей по университету.

Никто из нас точно не знал, где проходят границы разрешенной свободы высказываний и действий. Мы, как и большинство протестных движений того времени, двигались, в основном, в социалистической парадигме, наша инакость и оппозиционность проявлялись лишь в выборе более «правильной» версии социализма и способов ее воплощения. Мы выражали в клубах несогласие с официальными догмами и раздвигали границы допустимой свободы путем проб и ошибок, исходя из предупреждений и наказаний, следующих за ними. Представители партийных органов Городка и Новосибирска участвовали в наших клубных заседаниях, однако вели себя скованно и не могли следовать и тем более направлять ход нашей дискуссии. Так, в разговоре о демократии райкомовский работник посоветовал нам вместо умствований заняться уборкой снега (дело было зимой).

«Неуд» университетскому комитету комсомола, о котором я писала в первой статье, и «крамольные» выступления на заседаниях клуба сошли тогда многим из нас с рук, однако последствия участия в политических дискуссиях актив почувствовал на себе позднее, в момент окончания университета, при распределении на работу или поступлении в аспирантуру: никто из активистов, экономистов и гуманитариев, не был оставлен на научной работе.

Многие из нас к этому времени уже получили предупреждения в профилактических беседах. Реакция людей «в штатском» была такова: мы готовы разрешить вам политические дискуссии внутри клуба, иначе нам не вырастить ученых. Однако «кухонно-диссидентская» болтовня или «выпускание паров» были разрешены только в аудиториях университета и общежитиях под присмотром соглядатаев, ничего не должно было выноситься за их пределы.

Сравнивая нашу ситуацию с 1987–1988 годами, нельзя не заметить удивительное сходство во взаимодействии московских политических клубов с «охранительными органами». В Москве клубы были тоже разрешены сначала только внутри институтов и только в двух районах города с высокой концентрацией академических институтов, Брежневском, переименованным позднее в Черемушкинский, и Севастопольском, и тоже под контролем местных райкомов партии. Интересно, что почти половина освобожденных работников идеологического отдела Севастопольского райкома, включая его заведующего, были брошена на работу с политическими клубами.

Политклуб в НГУ просуществовал всего лишь чуть больше года. Для закрытия клуба было несколько причин. Два наиболее активных его члена, Черных и Дорошенко, были отчислены из университета, другие активисты также получили предупредительные сигналы. Кроме того, к третьему курсу практически все студенты НГУ начинают выбирать себе узкую специализацию, а также институт и научное подразделение, в котором они хотели бы проходить преддипломную практику и завязывать научные отношения с руководителями практики. Совмещение занятий в университете с занятиями наукой оставляло мало свободного времени. И третье, вся наша активность строилось на дружеских связях и доверии. Как только наш круг распался, клуб закончил свою работу. Впрочем, я не исключаю, что студенты следующих курсов продолжили бы нашу работу, однако в 1967–1968 годах резко изменилась социальная конъюнктура в стране и в Городке, многие из прежних свобод были по факту ликвидированы.

Чтобы понять отличие нашего времени от того, что настало после «завинчивания гаек», приведу пример из воспоминаний профессора НГУ В.Г. Сербо: «В 1986 г. группа студентов, среди которых и мой сын Виктор, хочет устроить вечер памяти поэтов, погибших в сталинских застенках. За разрешением использовать аудиторию НГУ идут в партком к <…> Миндолину (секретарь парткома. — И.Ж.). Он внимательно их выслушивает, но требует, чтобы сценарий вечера был завизирован кем-либо с кафедры истории “во избежание искажений истории” (выделено мной. — И.Ж.). Студентам весьма странно слышать все это от секретаря, который сам является историком. Декан физфака Н.С. Диканский (окончил физфак НГУ в 1964 году, ученик Будкера. — И.Ж.), узнавший про этот поход студентов к Миндолину и про его нелепое требование, сердито вопрошает студентов: “А зачем вы к нему ходили? Устраивайте вечер безо всяких разрешений! Если не удастся в университете, устройте его в общежитии физфака”» [19, c. 111]. Вечер памяти репрессированных поэтов состоялся, но в 1964–65 годах при секретаре парткома А.Д. Александрове никому не могло прийти в голову, включая самого Александрова, что надо визировать у него сценарий социально-политических мероприятий в университете.

Университетские газеты

Стенные газеты в университете были естественным продолжением и инструментом клубной жизни. В наше время в НГУ еще не существовало регулярного печатного органа (многотиражки). Имелась вполне официальная настенная газета комитета комсомола «Университетская жизнь» (УЖ). Кроме того, каждый факультет имел свою газету, а в некоторые периоды даже две-три одновременно или сменяя друг друга. Так, на мехмате я помню две параллельно выпускаемые газеты «Кентавр» и «мЕХ-МАт», две на физфаке «Прометея» и «Uni-Tass» и одну на экономическом факультете «Раскрутаза».

Наряду с ними было несколько «неофициальных» газет, не представляющих какие-либо организации, как, например, наш «Треугольник». Стенных газет было много и разных. Их всех объединяло то, что они были неподцензурными. Студенческие газеты в полной мере отражали либеральный дух университета и, фактически, делали излишними подпольные формы информации — листовки, прокламации и, отчасти, самиздат.

Вот, например, лаконичная сентенция из протокола партбюро НГУ от 31 марта 1964 года: «…3) Слушали: о беспартийном содержании некоторых статей газеты “Раскрутаза” (ФЕН). Постановили: газету снять и обсудить ее содержание на комитете ВЛКСМ совместно с членами редколлегии» [23].

Выдержка из выступления аспирантки, секретаря парткома физического факультета Морозовой на общем партийном собрании университета:

«Отстаивала стенную газету “Прометея”, где была помещена хвалебная статья, посвященная Галичу; [говорила], что партком допустил ошибку, настояв на снятии газеты, — по ее мнению, лучше было дать в следующем номере другую статью, раскритиковывающую суть песен Галича. Прочитала небольшое стихотворение, смысл которого состоит в том, что в Академгородке “вырубаются березы, появляются дубы”» [16, с. 69].

Вспоминает Анатолий Ройтман (физический факультет):

«На многометровых стенных выпусках “Университетской жизни” впервые – стихи Мандельштама, Ахматовой, Цветаевой, позже стихи Бродского, репортаж Фриды Вигдоровой о суде над ним. Самиздатское самообразование. …Удивительно, что никаких санкций от парторганизации НГУ не последовало» [19, c. 452].

Вспоминает С.Д. Болдырев (физический факультет):

«…Хорошо помню шум, который возник по поводу одной статьи, помещенной в газете “Университетская жизнь”. По поводу этой статьи приезжали даже представители новосибирского обкома партии. А статья была по тогдашним временам необычной. Называлась она “Кибеборг”, где автор, логически развивая идею о всевозрастающем уровне научно-технического могущества развитых цивилизаций Вселенной, подводил к мысли, что более древние цивилизации, объединившись, уже в наше время должны проявлять себя как сверхмогущественная структура, которая нами воспринимается как Бог. Идея такого трансцендентного Бога, как я узнал позже, не нова. Она высказывалась еще в XIX веке, но в тогдашнем нашем заидеологизированном и помешанном на примитивном материализме государстве вызывала шок. Чем тогда все обернулось для редколлегии “Университетской жизни”, я не знаю, но газета успела провисеть в фойе довольно долго» [19, c. 653].

Интересно, что факультетские газеты соревновались между собой и даже помещали рецензии и карикатуры друг на друга. Редактор газеты мехмата («мЕх-Мат». — И.Ж.) Миша Рорер вспоминает такой случай:

«Второй выпуск (газеты. — И.Ж.) объявил войну деканату, тоже без “политики”, но уже был какой-то протест. Третий был пародией на газету физфака и содержал, например, почти-антисоветскую статью о целине: “…знаете ли вы, что такое целина? Нет, вы не знаете… Это могилы студентов… И т.д. о жертвах безрассудной политики, о разрушенной почве, суховеях и т.д.”. Написал ее я сам (возможно, с участием Сашки Хуторецкого). Был короткий скандал, сейчас мне кажется удивительным, насколько легко мы отделались. Возможно, потому, что 64-й был относительно либеральным? Все же власти выпад заметили. Через пару месяцев я гостил на выходных в Новосибирске у Гриши Дымшица с биофака (его мама меня подкармливала, отпаривала штаны и вообще заботилась), и его отец рассказал загадочную историю. Он был на заседании промышленного обкома партии Новосибирской области, и там второй секретарь жаловался на неправильные взгляды студентов. Упомянул фамилию вашего покорного. И целину» (из письма автору).

Вспоминает Александр Гройсман (физический факультет):

«Газета “Uni-Tass” была переделана в журнал, название, пародируя университетскую газету “Прометея”, было переделано в “Прометасс”».

Газета «Треугольник», издаваемая ОПК, занимала особое место среди других газет. Oнa с первого до последнего номера была посвящена политическому образованию и — о, ужас! — агитации. Газета вывешивалась в фойе университета. Самая первая редакция состояла из студентов гумфака: Виктора Дорошенко, Миши Яроцкого, Эры Севостьяновой. От номера к номеру ее состав менялся. В какой-то момент в нее вошла и я. К одному из выпусков я написала передовую статью о ноябрьской демонстрации 1965 года «Надо ли ходить на демонстрацию?». Я не отговаривала студентов идти на демонстрацию в канун октябрьской революции, я только спрашивала, что именно мы хотим продемонстрировать, участвуя в ней? Подобный вопрос уже по своей постановке был признан крамольным. Газета провисела только два дня и была снята парткомом университета.

Немедленно после этого меня пригласили в помещение университетского комитета ВЛКСМ на профилактическую беседу с сотрудником КГБ в штатском. Суть беседы, как я ее помню, состояла в следующем: «Мы понимаем, что вы не отдаете полного отчета в последствиях своих поступков и делаете многое с хорошими намерениями… Мы не хотим портить вам жизнь, однако остановитесь, а не то…» Далее все понималось по умолчанию. Память о репрессиях в стране и в моей семье была еще очень свежа. Мой отец сидел в ленинградской тюрьме в рамках «кировского потока», был переведен в «шарашку» и освобожден только в конце блокады из-за полного истощения. Нашему поколению крупно повезло: мы жили в эпоху относительно мягких репрессий. Как уже упоминалось выше, одного из редакторов «Треугольника» и члена политклуба, моего друга со школьной скамьи Дмитрия Черныха, отправили на год в академический отпуск. Нашего главного редактора и «зачинщика смуты» Виктора Дорошенко — на два года. Мой «список прегрешений» был намного короче. В результате я отделалась только устным предупреждением.

Мой разговор с сотрудником КГБ очень напомнил мне диалог с арестованными членами студенческой группы Краснопевцева (МГУ) в 1957 году, которых осудили от шести до десяти лет. Следователь по их делу напирал на гуманность наказания: «Вам просто повезло. Случись это годика три назад, вас бы просто расстреляли, а человек 300 точно село бы по вашему делу лет на 10 минимум» [8].

В конце профилактической беседы человек в штатском предложил мне показывать каждый номер газеты членам партбюро перед тем, как вывешивать ее на общее обозрение. На этом мое желание выпускать газету закончилось, однако мой интерес к социальной проблематике в результате этого опыта только увеличился, что закончилось моим переходом с мехмата на экономический факультет, где тогда начали читать курс по социологии.

Зная о моем прошлом опыте работы в стенгазете, секретарь парткома экономического факультета Марина Можина, жена первого секретаря Советского райкома КПСС В.П. Можина, предложила мне стать редактором факультетской газеты. Я отказалась, объяснив, что мне неинтересно делать газету в условиях предварительной цензуры. Эти слова мне потом аукнулись при распределении, когда декан экономфака А.Г. Аганбегян заявил в собеседовании со мной, что с моими убеждениями я не могу работать в такой идеологической профессии, как социология. И это несмотря на то что я, одна из немногих, проходила практику и писала выпускную работу в социологическом отделе его института под руководством Т.И. Заславской. Меня этот запрет на профессию уже не задевал, т.к. мне полагалось свободное распределение по семейным обстоятельствам, а в Москве тем временем открылся Институт социальных исследований сначала с приставкой «конкретных», а потом уже без нее, куда меня приняли на работу.

Газету «Треугольник» закрыли не сразу — напротив, по одному из ранних номеров было принято решение газету не снимать вплоть до специального заседания комитета комсомола (эх, найти бы тот протокол!). Согласно воспоминаниям Дорошенко, вышло пять или больше номеров, после чего газету все же закрыли.

Политические акции студенческого движения

Выше мы уже писали, что в выборных органах студенческих коллективов всех уровней от группы до университета в целом произошло совмещение (сближение) формальных и неформальных лидеров и сложился своего рода корпоративный дух и кодекс, который студенты были готовы отстаивать. Историй, в которых проявлялся этот кодекс, было довольно много. В данной статье мы ограничимся тремя с политической составляющей: неизбрание исполняющего обязанности ректора депутатом местного совета, суд над антисемитами и защита преподавателей-«подписантов» письма, известного как «письмо сорока шести». Все эти истории уже подробно описаны в мемуарах и книгах; нас они будут интересовать здесь только в свете студенческого движения в НГУ.

История с неизбранием и.о. ректора Р.И. Солоухина в депутаты местного совета продемонстрировала несколько важных аспектов развития студенческого сообщества в НГУ. Во-первых, в этой акции наиболее ярко проявилось понимание студентами их права на академические свободы, и, во-вторых, она была демонстрацией студенческой самоорганизации и солидарности. Эта история упоминается в мемуарах нескольких студентов-физиков. В них есть разночтения в деталях, однако они сходятся в главном.

Доктор физико-математических наук Рем Иванович Солоухин стал исполняющим обязанности ректора НГУ в 1964 году. До этого он был деканом физического факультета (1961), а позже проректором по учебной и научной работе и фактически управлял всеми административными делами НГУ. В общем, он не был новичком в университете. Все ожидали, что после ухода Векуа он станет ректором, однако этого, в конечном счете, не случилось.

Став и.о. ректора, Солоухин в начале второго семестра решил навести дисциплину в университете, в частности, с посещением лекций. После девяти утра он начал обход общежитий, где застал много спящих студентов. Все они безропотно подчинились приказу и отправились на лекции. Все шло по плану до тех пор, пока Солоухин и его сопровождающие не наткнулись на студента, назовем его Владимир П., который, не вникая в чины и звания, ответил, мягко говоря, невежливо. На следующий день появился приказ Солоухина об его отчислении.

Наверно, судьба Владимира П. не нашла бы такого горячего отклика среди его товарищей, если бы он не был одним из наиболее талантливых студентов на своем потоке, местным гением, «корефаном», который сам решал, на какие лекции ему ходить, а на какие — нет. Кроме того, он был ноктюрным человеком и предпочитал заниматься ночами. Такая свобода выбора по факту существовала в университете, если студент в течение курса лекций и на экзамене демонстрировал, что он успешно справляется с учебным процессом. Напомню, что подобное неписаное правило существовало и в Физтехе.

Уже на следующий день в холле общежития физфака возник спонтанный митинг студентов в защиту их товарища. Произносились довольно горячие речи. В конце концов, решили написать письмо в ЦК КПСС, где просили Солоухина снять, а Владимира П., наоборот, оставить. На следующий день вчерашних ораторов вызвали в партком факультета, где их попросили ответить, ушло ли это письмо или нет. Студенты держались стойко, и тогда в ход было пущено самое страшное оружие: активистов вызвал на ковер их кумир, профессор НГУ и директор Института ядерной физики (ИЯФ) Г.И. Будкер. Дальше дадим слово участнику этой акции Борису Штивельману:

«Центральное утверждение, которое Будкер развивал перед нами, растоптанными и обескураженными в течение нескольких часов, было: главный отрицательный герой советской истории — это Павлик Морозов, предавший своего отца. Нам, видимо, не дает покоя его слава — мы хотим предать своих учителей, свой Университет, свой Академгородок. …Если мы осознаем свою ошибку, сделаем все, чтобы ее исправить… ни одного из нас не накажут, не выгонят из комсомола, из Универа и не лишат практики в ИЯФе и других институтах. Поражение было полным… Мы признались, что письмо еще не отправлено, и поклялись его уничтожить» [24].

Будкер свое обещание сдержал, и никто из студентов не пострадал. Казалось бы, что в этом конфликте студенты прибегли к традиционному советскому методу апелляции наверх, а затем, струсив, отказались. Однако история на этом не закончилась. В марте этого же года началась кампания по выборам в местные советы народных депутатов, и Солоухин, согласно его новому положению, автоматически должен был избираться в райсовет, причем именно от общежития физфака. Тут же составился оркомитет, призвавший студентов голосовать против Солоухина и выдвинувший другую кандидатуру вместо него.

Вот как продолжение этой истории воспоминает А.Г. Морозов (физический факультет, 1963–1968). У него речь идет уже о митинге, посвященном бойкоту выборов. В его версии Солоухин объявил об отчислении не одного студента, как у Штивельмана, а целой группы студентов, которые вернулись на занятия после каникул с недельным опозданием (причина не называется, но похоже, что у всех она общая). Возможно, что оба исключения имели место и был не один, а два разных протестных митинга. Конец истории Морозова во многих деталях совпадает с концом истории Штивельмана. Цитата немного длинная, однако содержит очень важные нюансы для данной статьи.

«Довольно быстро сформировалась инициативная группа в семь-восемь человек…<…> Разработали план контрагитации и начали его осуществлять. Назначили митинг в одной из двух самых больших аудиторий университета. Как ни странно, нам дали его провести. Призвали народ к бойкоту выборов. Нашу группу вызвали на партбюро НГУ, в котором мы не увидели ни одного представителя физфака. Потребовали от нас прекратить “безобразие”. Впервые в жизни я видел столько явно испуганных взрослых мужиков. Но наша позиция осталась неизменной. Расстались. На следующий день нас пригласил Г.И. Будкер. <…> Разговор длился не меньше трех часов. <…> И тут Будкер нашел аргумент. Он сказал следующее: “Ребята, вы учитесь в уникальном университете по специальным учебным планам и программам. Такого нигде больше в стране нет. Представим, что вы добились своего. Это дойдет до Москвы. Пришлют комиссию. Сделают выводы. Министерство сменит ректора, и из нашего университета сделают стандартный провинциальный университет. Вы готовы взять на себя ответственность за такой результат ваших действий?”

Это был удар ниже пояса. Мы к нему не были готовы. <…> …долго совещались. Пришли к выводу, что надо давать отбой. И не в кулуарах, а на общем собрании. <…> Опять назначили митинг в большой аудитории. До даты выборов оставалось меньше недели. Собрались около 500 человек. Мне пришлось рассказывать о встрече нашей инициативной группы с Будкером и его прогнозе и сказать о наших предложениях — выборы не бойкотировать, но голосовать по совести. Народ, конечно, понял. Но разочарование было всеобщим.

Результаты всей этой истории были следующие:

— явку на выборы участковая комиссия сделала такой, как нужно, но насчитать больше 60% за нашего проректора не смогла;

— проректора нам через полтора-два месяца заменили;

— всех отчисленных им студентов восстановили;

— никаких репрессий против членов инициативной группы не было;

— статус НГУ как уникального университета по факту никак не пострадал;

— более того, менее чем через год после описываемых событий ректором НГУ стал ученик Будкера, молодой академик С.Т. Беляев…» [19, c. 375–376]

Было бы преувеличением сказать, что именно студенческий протест стал решающим моментом, однако он внес существенную долю в окончательное решение о назначении нового ректора. История Солоухина продемонстрировала, что студенты считали важными определенные права и академические свободы и были готовы коллективно и организованно их защищать.

Вторым примером проявления студенческой самоорганизации стал так называемый «суд над антисемитами». Эта история памятна многим студентам НГУ, во-первых, в этом общественном протесте объединились студенты всех факультетов, и, во-вторых, причиной этого протеста была не только и не столько недостойное поведение нескольких студентов, сколько неписаная, но проникающая во все поры системы образования государственная политика дискриминации по этническому признаку при поступлении в высшие учебные заведения.

Напомню, что антисемитизм в наше время уже был одним из краеугольных камней негласной кадровой политики государства, особенно в сфере образования.

Студенты, поступившие в НГУ из разных концов Сибири, были мало осведомлены об этой практике, но рядом с ними учились студенты, аспиранты и даже преподаватели, приехавшие из западной и европейской частей страны и ее столиц, которые испытали дискриминацию на своем личном опыте.

Слово — преподавателю физики в НГУ и ФМШ, доктору физико-мат. наук И.Ф. Гинзбургу:

«В те годы (1950-е. — И.Ж.) была развернута ожесточенная “борьба с космополитизмом”, и доступ евреев в МГУ был резко ограничен. Особенно это относилось к тем, кто проявил себя уже в школьные годы, хорошо выступая на олимпиадах. Их специально встречали на приемных экзаменах или собеседованиях по своему предмету и “валили”.

На московской городской олимпиаде по математике в 1951 г. участники нашего математического кружка взяли единственную первую премию и все вторые премии среди десятиклассников (кроме одной), а на все третьи премии нас просто было мало. Двое из нас <…> к окончанию школы имели уже готовые к печати публикации. На мехмат МГУ не был принят ни один (выделено мной. — И.Ж.). То же творилось и на физфаке. К моему счастью, я имел очень скромные успехи на физической олимпиаде, а моя вторая премия на математической не вызывала здесь такого противодействия. Разумеется, я не понимал всего этого, когда подал свои документы. На собеседовании (я был медалист) меня фактически “завалили” некорректно поставленным вопросом, и я получил оценку “можно принять”, эквивалентную “четверке” (я видел свое “дело” при окончании). Этого было достаточно для отказа. <…> Я до сих пор не могу понять, почему меня приняли. Единственная гипотеза — тогда была “процентная норма”, и лучше было заполнить ее кем-нибудь не очень сильным (а мой ответ на собеседовании позволял так думать обо мне)» [6].

Это было в 50-е. Может быть, ситуация изменилась к лучшему в 60-е? Напротив, технология отсеивания и «заваливания» абитуриентов из числа евреев была уже разработана до деталей. «В начале 60-х годов евреев перестали принимать на физические факультеты ведущих университетов, и это несмотря на то что добрая половина академиков — участников атомного проекта носила еврейские фамилии… Первый придуманный трюк состоял в том, что пятая задача из предлагавшихся на письменном экзамене была очень трудная, фактически “не берущаяся” за время экзамена» [7].

Еще одно свидетельство можно найти в книге Маши Гессен о Григории Перельмане:

«Московская (математическая. — И.Ж.) школа № 2 стала мишенью доносов, сочиненных обеспокоенными родителями и разгневанными учителями советской закалки, были уволены директор и его заместители, после чего в знак протеста ушли несколько преподавателей. Ленинградская школа № 239 лишилась некоторых своих популярных учителей из-за давления КГБ, а директору часто ставили на вид, что он принимает “слишком много” детей из еврейских семей». «Ленинградская школа № 239, большинство выпускников которой считали — и не без оснований, — что могли бы спокойно проспать весь первый курс любого университета и тем не менее блестяще сдать экзамены, очень редко попадали в ЛГУ» [5].

Хоть и с задержкой во времени, политика антисемитизма докатилась и до НГУ, который со времени его основания был своего рода «заповедной зоной» научного идеализма. Все абитуриенты принимались исключительно по их академическим способностям. К нам также переводилось много талантливых ребят из других мест, в основном с Украины и из Молдавии, где антисемитизм в высших учебных заведениях цвел пышным цветом. Историк Шиловский в его статье о «студенческом вольнодумии» счел нужным привести данные об этническом составе студентов за 1967 год, я цитирую их только для того, чтобы была ясна завязка драмы, которая развернется дальше в этой главе. Так вот, из 741 человека 71 был еврей, т.е. почти 10% [23]. Это было выше негласно установленной нормы в 3%.

Практика антисемитизма просачивалась в НГУ в наше время не сверху, из администрации, а в «боковые швы», через студентов, преподавателей и даже партийных работников. Луиза Стефановна Бочарова, член партбюро экономического факультета, бывшая фронтовичка, в разговоре со мной наедине доверительно рассуждала о том, что процент евреев в нашем университете непропорционально высок. Однако повторю, что подобного рода настроения на тот момент никак не влияли на практику зачисления в университет.

Для студентов, уверенных, что их поступление и профессиональный рост основаны на их академических способностях и усердии, было шоком узнать, что в университете есть люди, кто открыто проявляет антисемитские настроения. Мгновенно возникла инициатива провести публичное слушание, которое было названо судом. Очевидно, что мы выбрали неудачное название для этой акции, которое слишком напоминало сталинские «суды чести». В выборе форм своего осуждения мы все еще были в плену советской политической культуры, однако сущность или наполнение выбранной формы было в нашем случае уже абсолютно другим. Фактически, студенты выразили свое отношение не к единичному случаю, а к политике этнической дискриминации в той области, которую они знали лучше всего, — в системе образования.

Общественный суд над студентами, устроившими антисемитскую выходку, был беспрецедентным и по-настоящему добровольным протестным актом студенчества НГУ. Хотя за профессорской кафедрой в роли судей и присяжных сидели члены университетского и факультетских бюро ВЛКСМ, подлинными организаторами мероприятия были студенческие активисты, в том числе члены ОПК. В инициативную группу входили уже упомянутые выше Толя Лубков, Володя Бородихин и другие, а в президиуме сидел Виктор Дорошенко — к тому времени уже исключенный из университета и нашедший работу в Городке.

На фотографии из Музея истории НГУ, сделанной студенткой мехмата Женей Свердлик (1963–1967), можно найти многих героев нашей книги, сидящих за столом, — Игоря Алексеева, Люду Борисову, Виктора Дорошенко, Николая Соловых, в аудитории — Сашу Хуторецкого, автора этой статьи и многих других наших товарищей.

Из архива Новосибирского государственного университета

По поводу этой истории в университете сложилось много апокрифов. В мемуарах встречаются небольшие расхождения в датах, оценке, месте и других деталях события, но все они сходятся в главном: эта история вызвала большой резонанс среди студентов.

Вспоминает Ефим Розенкрантц (экономический факультет, 1964–1969):

«Большое удивление обычно у моих знакомых вызывает рассказ о “суде над антисемитами”… Группа подвыпивших первокурсников мехмата вечером у своего общежития останавливала студентов и вопрошала: “Ты еврей?” Евреям били морду. Этих молокососов опознали и устроили над ними показательный процесс… Зал, рассчитанный на 300 мест, был забит целиком, стояли в проходах и сидели на подоконниках. Присутствовало все районное партийное начальство. Выступали студенты и преподаватели. Мне запомнились два момента. Студент мехмата Саша Хуторецкий зачитал обращение своего сокурсника Миши Рорера, по просьбе последнего (оба поступили в университет из западных районов страны. — И.Ж.). Другим моментом было выступление известного математика и философа, профессора университета Абрама Ильича Фета (1924–2007), потомка великого поэта, который спросил первого секретаря Советского райкома партии (Академгородка. — И.Ж.) Вадима Потаповича Можина: “Как у высокопоставленного партийного работника мог оказаться сын антисемит?” Дело в том, что зачинщиком в деле оказался сын второго секретаря Иркутского обкома партии. На это Можин ответил: “А вы сначала своих заимейте, а потом будете спрашивать”. Известно было, что у Фета не было детей…» (из письма автору).

Вспоминает Борис Штивельман (физический факультет):

«Вечерами в общагу залетал преподаватель философии Игорь Алексеев с тонкой ученической тетрадкой и вел со всеми дискуссии обо всем! Не было запрещенных тем! Осторожные еврейские ребята задавали мудреные вопросы, прямолинейные парни из глубинки резали правду-матку, но все мы не сводили с Игоря влюбленных глаз, гордясь тем, что мы видим и что слышим…

…Были, однако, темы, которые не обсуждались — вроде как неприлично. Например, еврейский вопрос. Наши родители только его и обсуждали, а мы нет… Так что однажды утром, когда… я обнаружил в фойе… здоровенный плакат “СУД НАД АНТИСЕМИТАМИ”, я почувствовал, что земля качнулась. Несмотря на всю смелость и свободу, новость эту не хотелось обсуждать ни с кем. Было чувство, что приоткрылась внезапно какая-то срамная часть тела и что лучше бы ее поскорее прикрыть. Все же вечером огромная аудитория была полна… Были лозунги “Позор антисемитам!”, были красивые речи академика Александрова и других, были и обвиняемые — обычные парни, явно не понимавшие, чего к ним прикопались» [24].

Вспоминает А. Ройтман (физический факультет):

«1966 г. В день открытия очередного съезда ЦК КПСС антисемитская листовка в общаге № 3, быстрая реакция комитета комсомола и парткома, при активном участии академика А.Д. Александрова, и невероятное, но и очевидное: в БХА — “Суд над антисемитами”» [19, c. 453].

В этой версии речь идет уже о листовках, а не о засаде, и появилась точная дата суда (29 марта 1966 года).

История суда нашла также отражение в воспоминаниях тогдашнего секретаря партийной организации НГУ А.Д. Александрова: «Был еще один из ряда вон выходящий случай в 1966 г., когда три студента устроили заставу в общежитии и требовали у входящих ответа: “Евреи или нет?” При этом евреев били по шее. Об этом происшествии в общежитии сообщили в партком, и мы решили в парткоме выгнать этих антисемитов из Университета на общем собрании студентов. Когда приехали представители горкома, где были, по-видимому, поражены нашей реакцией на антисемитизм, я сказал: “Этому надо дать политическую оценку, здесь не Алабама”. Секретарь горкома это съел. На собрании постановили исключить этих трех студентов из Университета. Когда я отчитывался на партийном собрании, то сказал, что в горкоме с этим согласились» [1, с. 285].

А.Д. был известен своим чувством юмора. Не подвело его оно и на этот раз. Будучи перед этим в течение многих лет ректором ЛГУ, он знал не понаслышке о негласной дискриминационной политике в высших учебных заведениях. Упомянув об Алабаме, он фактически провел параллель между дискриминацией негров в США и евреев в России.

Как отмечено выше, далеко не все студенты, особенно из Сибири, были осведомлены о масштабе антисемитизма в стране. Некоторых также смущал «непропорциональный» ответ на недостойное поведение. Суровость наказания, впрочем, была компенсирована последующим восстановлением студентов в университете.

Роль студенческого движения в деле «подписантов». В феврале 1968 года в Академгородке состоялись две крупные протестные акции: одна была связана с подписями, другая — с надписями.

Группа научных сотрудников СОАН и преподавателей НГУ подписала письмо с протестом против закрытого суда над Ю. Галансковым, А. Гинзбургом, А. Добровольским и В. Лашковой, получившего известность как «процесс четырех». Сама протестная акция по числу «подписантов» (неологизм советской эпохи) получила название «Письмо 46-ти». Эта акция имела широкий резонанс не только в СССР, но и за рубежом. Нас она будет интересовать здесь только в той мере, в какой она связана со студенческим движением в НГУ. Дальше мы будем пользоваться информацией из монографии новосибирского историка И.С. Кузнецова [16].

Письмо было адресовано Верховному Суду РСФСР и Генеральному Прокурору СССР, его копии были посланы в три высшие инстанции советской власти и в редакцию газеты «Комсомольская правда». До сих пор неизвестно, как одна из трех копий и единственная с подписями и сведениями о «подписантах», посланная в Верховный Суд, оказалась в распоряжении радиостанции «Голос Америки». Бюро Советского РК КПСС на своем заседании 16 апреля 1968 года осудило действия «подписантов» как «безответственность и политическую незрелость», как попытку «дискредитировать советские юридические органы», а всю акцию — как «политически вредную, использованную враждебными нашей стране организациями для идеологической диверсии» [16, с. 15].

Научная, особенно академическая, интеллигенция в то время была почти единственной политически активной группой населения страны, однако научное сообщество Академгородка выделялось даже на ее фоне. Этот демарш явился крупнейшей общественно-политической акцией такого рода в масштабе страны.

Информация о сборе подписей немедленно достигла ушей местного КГБ, а затем и партийных организаций. Организаторы сбора подписей, в частности физик Владимир Захаров, были неофициально предупреждены о возможных преследованиях. Согласно его воспоминаниям, первоначальную версию письма подписали около 250 человек [16, с. 374]. Тогда они уничтожили первоначальные подписные листы, все кроме одного, и сбор подписей начался снова среди тех, кто выразил готовность не отзывать свою подпись, несмотря на возможные будущие репрессии. Таких оказалось сорок шесть человек. Среди них были доктора и кандидаты наук, инженеры и аспиранты. Чуть меньше половины «подписантов», а именно девятнадцать человек, были штатными преподавателями либо совместителями в НГУ и физматшколе (ФМШ) при научном центре, то есть вели лекции и семинары в университете и школе для одаренных детей, руководили студенческой практикой [16, c. 93]. Из них половина преподавала на гуманитарном факультете, еще двое преподавали философию на различных факультетах. Один из преподавателей философии, уже упомянутый нами И.С. Алексеев, был даже заместителем председателя университетского комитета комсомола по идеологии и комиссаром студенческого отряда НГУ на целине летом 1964-го.

Хотя в списке «подписантов» не было ни одного студента (им это письмо и не предлагалось подписать), впоследствии студенты также оказались вовлечены в эту акцию. Здесь надо напомнить, что наиболее уважаемые студентами преподаватели организовывали дискуссии, факультативные занятия и неформальные семинары, приходили в общежития обсуждать практически любые научные и общественные вопросы. Это делалось не по обязанности, а по личному волеизъявлению с обеих сторон.

Участие преподавателей в клубной студенческой жизни, как впрочем и сама клубная жизнь, закончилось в одночасье, как только на «подписантов» обрушилась критика партийных организаций и усилился контроль за их профессиональной и неформальной деятельностью в университете. Семь преподавателей были и вовсе отстранены от преподавания в университете. Членов партии обсуждали (и осуждали) на партийных собраниях, некоторые из них были исключены из партии. Одним из них был Игорь Алексеев. Он не каялся, хотя признал свое участие политической ошибкой, а просто положил свой партийный билет в райкоме партии и ушел.

В этот критический момент наиболее активные студенты заняли коллективную позицию и выступили в защиту преследуемых преподавателей. Имеется несколько свидетельств на этот счет, и все они указывают на высокую вовлеченность студентов в историю «подписантов». Их коллективный протест помог спасти Игоря Алексеева от исключения из партии, что автоматически означало тогда отлучение от профессии философа и немедленное увольнение из университета. Алексеев пробыл вне партии всего шесть часов.

«…в райком позвонил тогдашний ректор НГУ С.Т. Беляев… и сказал, что не может поручиться за студентов Университета… Игоря опять вызвали на Бюро райкома… В партии его все же восстановили, но начали незаметно, хотя и систематически теснить по всем направлениям…» [21, с. 426].

Чуть иная версия событий дается в воспоминаниях одного из «подписантов», генетика Раисы Берг:

«Штатного философа университета Алексеева после проработки… постановили было уволить. Ректор университета торопился уйти раньше конца заседания, попросил учесть его поддержку самых суровых кар, приоткрыл дверь, снова закрыл ее. Вернулся и склонил членов Совета не принимать против Алексеева никаких карательных мер и спустить это дело на тормозах. За дверью стояли студенты, готовые грудью защищать любимого учителя» [2, с. 345].

«Письмо 46-ти» как акт гражданской озабоченности был вполне лояльным и законным коллективным действием, хотя и беспрецедентным в жизни советского общества в 1960-х годах; в то время многие продолжали считать, что сомневаться в непогрешимости властей преступно. В отличие от вполне легального протеста взрослых протест небольшой группы студентов против «процесса четырех» был выполнен в традициях подпольных организаций.

Вспоминает студент гуманитарного факультета (1967–1971), впоследствии профессиональный историк и преподаватель НГУ С.А. Красильников:

«Выйдя в одну из ночей на улицы городка с ведром краски, они (студенты. — И.Ж.) “расписали” лозунгами трансформаторную будку возле главного корпуса университета, а также стены самого университета и Торгового центра. Это произвело эффект разорвавшейся бомбы… студентов взбудоражило происшедшее. Я был участником стихийного студенческого собрания вечером следующего… дня. В холле одного из общежитий собралось до 100 человек. Мы потребовали, чтобы перед нами выступил ректор университета Спартак Тимофеевич Беляев с изложением своей оценки происшедшего. Ближе к полуночи пришел заметно волновавшийся ректор… Пользуясь в студенческой среде колоссальным авторитетом, он рисковал потерять достигнутое. Было очевидно, что собралась радикально настроенная часть студенчества, но одновременно наиболее активная и деятельная, формировавшая позиции и настроения в студенческой среде. Ему надо было удержать студентов от резких действий, что он и попытался сделать. Перед ним сформулировали два вопроса: 1) как он сам относится к реанимации сталинских методов в политике (отношение к процессам), 2) будет ли он как ректор защищать и отстаивать студентов, писавших лозунги, или он их “отдаст”. Беляев произнес длинную и достаточно толковую речь <…>: возврат к практике публичных процессов он считает неправильным, но также неправильным он считает реакцию студентов на это столь варварским способом, как надписи на стенах. Далее ректор перечислил ряд достижений студенческой демократии внутри университета и заявил, что мы можем в одночасье всего или многого лишиться. Далее он обещал, что никаких карательных мер с ходу принимать не будет, а, по возможности, постарается избежать исключения студентов из университета. Словом, ректор попытался выпустить пар из перегретого котла, и в известной мере это ему удалось. Потом я узнал, что он действительно оказался неравнодушен к судьбе некоторых из крамольных студентов и пытался их защитить доступными ему приемами, в том числе и игнорируя прямые указания различных инстанций. Впрочем, делал он это точечно, в отношении негуманитариев, и филологам пришлось расстаться с университетом» [15, с. 20].

Интересно также свидетельство заместителя секретаря парткома СО АН СССР, профессора И.А. Молетотова, бесспорно одного из наиболее осведомленных об этой истории людей: «…со стороны студентов прошла волна протестов. У ВЦ (вычислительный центр. — И.Ж.), где в то время располагался гумфак, распространяли листовки, появились надписи, предостерегающие о возврате к 1937 году» [17].

Хотя надписи на стенах были акцией одиночек и не были одобрены активом студенческого движения, характерна коллективная реакция студентов на эту акцию. Организовав прямой диалог с ректором университета, они попытались отстоять товарищей, и частично им это удалось.

Что это было? Было ли движение?

Прошло уже более пятидесяти лет с описываемых событий, а многие документы, относящиеся к студенческому движению НГУ, до сих пор «законвертированы». Мое поколение может не дождаться их рассекречивания. Между тем более глубокое понимание того, что тогда произошло, может пригодиться последующим поколениям. В первой статье мы упомянули несколько публикаций сибирских историков о студенческом движении НГУ в 1963–1968 годах. В каждой из них была сделана попытка понять, что оно собой представляло.

В.Л. Дорошенко называет его студенческим движением [9]. М.В. Шиловский считает, что имело место обычное «студенческое вольнодумие» [23]. А.Г. Борзенков в своем обширном исследовании студенческой политической активности Сибири называет их «самодеятельными начинаниями», «нонконформистскими исканиями», «неформальными политизированными начинаниями», «идеологизированными дискуссиями и аналитическими изысканиями». Он трактует это явление в целом как форму конфликта «отцов» и «детей», ссылаясь на работу В.И. Ленина «Интернационал молодежи» [3, с. 11]. С названными выше квалификациями можно отчасти согласиться, но все они, вместе взятые, не вычерпывают содержания феномена, которому мы посвятили эту статью. Шиловский и Борзенков даже не попытались анализировать студенческую активность как общественно-политическое движение, имеющее определенную направленность.

Здесь настало время объяснить, что мы понимаем под движением. Понимая, что любое определение несовершенно и не может полностью описать сложное социальное явление, а кроме того, существует несколько разных пониманий этого явления, все же приведем обобщенное определение, данное американскими социологами, которое перечисляет основные элементы этого понятия. Социальное движение предполагает наличие: (1) коллектива или совместного действия; (2) целей, направленных на изменение статус-кво; (3) некоторую степень соорганизации; (4) некоторую продолжительность; и (5) некоторую внешнюю активность коллектива [24, с. xviii].

Борзенков цитирует другое, более развернутое определение, которое мы приводим с небольшой редакцией: общественно-политическое движение — это коллективная деятельность инициативной части общества на основе общности интересов по реализации определенных политических целей. Такое движение состоит из совокупности индивидуальных и коллективных субъектов. Движение имеет следующие характерные черты: тяготеет к автономии и базируется на механизме самоуправления; обладает в том или ином виде координирующими центрами; располагает различными каналами обмена опыта и информации; у движения, как правило, отсутствуют программы и уставные документы [3, ч. 1, c. 12].

Оба определения полностью приложимы к описанной нами студенческой активности в НГУ в 1964–1967 годах. Что же помешало Борзенкову рассмотреть эту активность как общественно-политическое движение, более того, как протестное движение? Тут надо напомнить, что в 1960-е годы общественным движением принято было называть только инициативы, одобренные, поддержанные и направляемые сверху. Остальные спонтанные движения, так называемые grass-root (англ. «растущие из земли»), практически не признавались и не изучались. Исключение делалось только для групп и движений девиантного или криминального поведения. В официальной идеологии того периода монополия на осуществление социальных изменений, или обновление общественной системы, принадлежала исключительно партии и государству. Все остальные социальные движения, которые не удавалось взять под контроль и поставить на службу государству, объявлялись маргинальными или преступными и искоренялись. А как насчет конца 1990-х — начала 2000-х годов, когда были написаны работы Борзенкова и Шиловского? Чтобы говорить о студенческом протестном движении, они неизбежно должны были упомянуть и тех, кто его остановил, и методах борьбы с этим движением. Будучи сотрудниками бывшей кафедры истории КПСС, а ныне кафедры истории России, они были частью той системы, которая принимала участие в подавлении студенческого движения, и может быть поэтому они не смогли нарушить неписаные табу.

Борзенков назвал студенческие движения за Уралом, включая НГУ, всего лишь поколенческим конфликтом. Это объяснение даже невозможно обсуждать всерьез. Как мы показали выше, в Городке и университете фактически не было поколенческого конфликта. И не только потому, что Городок был моложе, чем обычные города, средний возраст жителей был около 30 лет, но и потому, что отношения студентов с предыдущим поколением складывались в совершенно другой парадигме, более адекватной академической среде, а именно, как отношения «учителей» и «учеников». Нам повезло найти среди преподавателей НГУ не только научных руководителей, но также единомышленников и учителей жизни. С лучшими из наших профессоров мы заключили негласный союз и, как видно из уже сказанного, думали и действовали заодно. Так что ценность нашего движения состояла как раз в объединении усилий нескольких поколений ученых, а не в конфликте между ними.

Еще одним добровольным историком нашей темы выступил математик и общественный деятель М. Качан, он поставил в своих статьях следующий вопрос: «было или не было» студенческое оппозиционное движение? Интересно проследить, какие критерии он использовал, пытаясь ответить на этот вопрос: «А кто же все-таки руководил (группа, человек)? И было ли оно — общее руководство? Без такого руководства можно поставить под сомнение сам термин “движение”. И если они координировали свои действия, как утверждает В. Дорошенко, то как и в чем это выражалось? <…> …какие все-таки были выработаны взгляды и концепции и на что?» [11–13].

Как видно из данных нами выше определений, ни наличие общего руководства, ни наличие программы (концепции) не являются необходимыми характеристиками движения. Что же касается социально-политической направленности студенческой активности, то она состояла в поисках путей совершенствовании политической системы, в которой мы жили; в попытках изменения ее на локальном уровне: пересмотре миссии и статуса комсомола и других молодежных организаций в университете и стране, действиях по студенческому самоуправлению и сохранению автономии университета; в защите и расширении индивидуальных свобод, прежде всего свободы мысли, слова, печати, митингов и собраний, а также поиске решений по обновлению общества.

Хотя в приведенных определениях отсутствуют четкие критерии продолжительности, численности и организационной структуры как необходимых характеристик движения, надо отметить, что движение студентов НГУ 1960-х было самым организованным и длительным в истории студенческого движения в СССР, что оно пошло дальше всех других известных студенческих движений того периода в формировании ячейки гражданского общества, создав в университете маленький «намытый остров» гражданского самоуправления, используя метафору из книги «Острова утопии» [20].

В студенческом движении НГУ 1960-х возродились главные традиции студенчества между двумя революциями: свобода собраний и сходок, землячества, самоуправление, свой собственный кодекс поведения, немедленная реакция на преследование товарищей-студентов, солидарность с преподавательским составом в поддержании духа автономного университета [4].

В условиях монополии государства на создание и контроль движений наше студенческое движение могло существовать достаточно долго, только сохраняя свою «рыхлость» и «неоформленность». Были и другие причины того, почему мы открыто не заявили о себе как движении, их можно назвать концептуальными. Студенты НГУ первыми испытали на себе, что значит оторваться от официальной структуры (комсомол) и оказаться в бесструктурной среде, где надо заново формировать все связи и выстраивать свою структуру. Нам оказалось не под силу создать альтернативные организации и традиции, которые бы продолжили наше движение. Многие из нас были наивными относительно возможных способов изменения нашего общества, как, впрочем, и большинство граждан нашей страны. Среди нас и рядом с нами не оказалось людей, которые могли бы помочь отрефлектировать и осмыслить наш опыт и передать его следующим поколениям студентов.

Не имея нужного социального образования и опыта, мы не столько изобретали новые формы самоуправления и организации движения, сколько наполняли существующие реальным содержанием, превращали их из имитационных в реально действующие. Так получилось, что созданные нами формы соорганизации оказались эфемерными, краткосрочными образованиями, поскольку без создания новых организаций и традиций, да еще в атмосфере «завинчивания гаек», они не смогли воспроизводиться.

Сибирский научный центр создавался как город будущего, соответственно и мы, студенты, обучающиеся в университете нового типа, воспринимали себя как людей будущего. К концу 1970-х Городок пришел в упадок, несмотря на усилия живущих в нем людей [14]. Понадобились ли мы стране как «люди будущего» или оказалось, что мы были не готовы воплотить наше будущее? Выполнили ли мы свою миссию по обновлению страны или же по традиции ушли служить в «шарашки»? Более полный ответ на этот вопрос предстоит дать будущим историкам, а также всем, кто жил в «утопии» под названием Академгородок.

Литература

1. Академик Александр Данилович Александров: Воспоминания. Публикации. Материалы. М.: Наука, 2002. 369 с.

2. Берг Р.Л. Суховей: Воспоминания генетика. М.: Памятники исторической мысли, 2003. 527 с.

3. Борзенков А.Г. Молодежь и политика: Возможности и пределы студенческой самодеятельности на востоке России (1961–1991 гг.). В 2 ч. Изд. второе, стереоптипное. Новосибирск: НГУ, 2003. 242+245 c.

4. Брачев В.С. Студенческие беспорядки, профессорская корпорация и власть. Санкт-Петербургский университет в 1907–1911 гг. СПб.: Астерион, 2014. 253 с.

5. Гессен М. Совершенная строгость. Григорий Перельман: Гений и задача тысячелетия. М.: Астрель, 2011. 272 с.

6. Гинзбург И.Ф. Моя жизнь в НГУ и окрест // URL: http://www.ngu71.com/docs/MGUNGU.pdf

7. Губочкин В. Тайна пятой задачи, или Математический антисемитизм // URL: http://www.vmk78.narod.ru/

8. «Дело» молодых историков (1957–1958 гг.) // Вопросы истории. 1994. № 4. С. 106–135.

9. Дорошенко В.Л. К истории студенческого движения в НГУ в 60-е годы // Наука в Сибири. № 9-10. 1998. 13 марта. URL: http://www.sbras.ru/HBC/hbc.phtml?22+173+1

10. Как моя мама помогла И.С. / В.Л. Дорошенко // Алексеев И.С. Деятельностная концепция познания и реальности. Избранные труды по методологии физики. М.: Руссо, 1995. С. 447–452.

11. Качан М.С. Академгородок, 1964. Пост 39–40. Оппозиционное студенческое движение в НГУ (2) — было или не было? // URL: http://academgorodock.livejournal.com/50357.html

12. Качан М.С. 177. Не было движения, — сказала Севастьянова… // URL: http://www.proza.ru/2013/04/13/308

13. Качан М.С. Оппозиционное движение по Дорошенко // URL: http://www.proza.ru/2013/04/11/1789

14. Коршевер И. От города солнца к городу зеро // Наука в Сибири. 2001. № 32–33 (авг.).

15. Красильников С.А. Воспоминания о протесте студентов НГУ в поддержку диссидентов // URL: http://www.nsu.ru/exp/2014/1/24/vospominaniya_o_proteste_studentov_ngu_v_podderzhku_dissidentov

16. Кузнецов И.С. Новосибирский Академгородок в 1968: «Письмо сорока шести». Новосибирск: Офсет-ТМ, 2015. 485 с.

17. Лаврова А. Из истории нельзя вырвать страницы. Интервью с профессором И.А. Молетотовым // Твой городок. № 26. 2007. 2 июля.

18. Миркин Б.Г. Проблема группового выбора. М.: Наука, 1974. 256 с.

19. О времени и о себе. 2-е изд., исправ. и доп. Новосибирск: РИЦ НГУ, 2014. 824 с.; Мы родом из НГУ. 1964–1969. Новосибирск: Сибпринт, 2014. 580 с.

20. Острова утопии: Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940–1980-е) / И. Кукулин, М. Майофис, П. Сафронов. М.: Новое литературное обозрение, 2015. 716 с.

21. Я опоздал на нашу встречу / М.А. Розов // Алексеев И.С. Деятельностная концепция познания и реальности: Избранные труды по методологии физики. М.: Руссо, 1995. С. 420–438.

22. Сигман К. Политические клубы и перестройка в России. М.: Новое литературное обозрение, 2014. 472 с.

23. Шиловский М.В. История университетского вольнодумия // За науку в Сибири. 1997. № 42.

24. Штивельман Б. Воспоминания Бори Штивельмана // URL: http://www.tphs.info/lib/exe/fetch.php/wiki:autor:sucheva:borus.pdf

25. Social movements: Readings on their emergence, mobilization, and dynamics / D. McAdam, D.A. Snow. L.A.: Roxbury Publ., 1977. 557 p.

Источник: Идеи и идеалы. 2016. № 4 (30). Т. 1. С. 109–134.