Адриенна Рич. Вариации в пустоте

Стихи американской поэтессы, представительницы второй волны феминизма Адриенны Рич (1929–2012) в переводе Яна Пробштейна.

Будущие эмигранты, возьмите, пожалуйста, на заметку

Вы либо войдете
в эту дверь,
либо нет.

Если войдете,
вы всегда рискуете
имя свое запомнить.

Двойственен взгляд вещей,
и вы должны оглянуться
и дать им возможность свершиться.

Если же не войдете,
у вас остается возможность
жить, как подобает,

оставаться при своем мненье,
сохранить свое положенье
и мужественно умереть.

Но многое будет вас ослеплять,
многое ускользнет от вниманья,
и кто знает, какой ценой?

Дверь сама по себе
не сулит ничего —
это дверь, да и только.

Быть вот так вместе

А. Х. С.

1
Ветер раскачивает машину,
В которой мы сидим у реки,
Молчанье застряло меж наших зубов.
Птицы разбросаны по островкам
Битого льда. В другое время
Я бы сказала: «Канадские гуси»,
Зная, что ты их любишь.
Через год и через десять лет
Я буду помнить, как мы сидели,
Точно прибалдевшие птицы
В стеклянной клетке:
Без особых причин, а просто
потому, что вот так
Здесь оказались вместе.

2.
Они раздирают, крушат
этот город — квартал за кварталом.
Комнаты, разрубленные пополам,
висят, как ободранные каркасы;
их старые розы в лохмотьях,
знаменитые улицы позабыли,
куда вели. Только явь
может быть столь иллюзорной.
Они раздирают на части дома,
в которых мы встречались и жили, —
скоро от всей этой эпохи
останутся лишь наши тела.

3.
У нас, как говорится,
есть кое-что общее,
я имею в виду
вид из окна ванной на
крышу, крытую шифером, где
голуби каждое утро
застывают нахохленной грудой; вкус
воды из нашего крана, когда
ты глядишь зачарованно,
как она льется в стакан.
благодаря тебе замечаю
вкус воды — роскошь,
которую могла бы и пропустить.

4
Наши слова не понимают нас.
Иногда по ночам ты — моя мама:
во снах вижу, как старые беды,
зримые до мельчайших деталей,
бьются в конвульсиях, и я
подползаю к тебе, пытаясь
укрыться в тебе, как в пещере.
Порой ты, как предродовая волна,
топишь меня в первом кошмаре. Я хватаю воздух ртом. (впиваюсь в)
выкидыш-знанье скручивает нас, (недошенное)
как горячие простыни, косо наброшенные друг на друга.

5
Мертвая зима не умирает —
она изнашивается, кусок падали,
обглоданный наконец добела,
промытый дождями или обожженный.
Не заблуждайся — причина
в нашем желанье, констатирую факт:
мы избежали бы этого
обычным безразличьем.
Лишь яростная наша забота
рождает гиацинты из этих тугих
церебральных сгустков,
раскрывая влажные почки
на всем стебельке.

После того, как стемнело

Ты засыпаешь, и я сижу, глядя на тебя,
старое древо жизни,
старик, чьей смерти желала,
а сейчас не могу тебя будоражить.

Приглушенно игла граммофона
дребезжит на последней бороздке,
в пыль стирая сердце мое.
Ужасная эта пластинка! Как крутилась она

сквозь годы, пока я жила
в чужих языках — по кругу
снова и снова — Я знаю тебя
лучше, чем ты сама                 Я знаю

тебя лучше, чем ты сама
себя знаешь                         Я знаю
тебя —                 пока, изувечив себя,
не ковыляю прочь, разодранная до корней,

перестав петь на целый год,
чтоб обрести новую плоть, дыхание новое,
обзавелась детьми, ради слов убивалась,
забывала слушать

или читать твои мене текел, меркнущие на стене,
но проснулась однажды утром
и поняла, что я твоя дочь.
Кровь — это священный яд.

Теперь, когда не просят тебя, ты даешь объяснения.
Мы лишь хотим задушить
То, что самих нас душит.
Теперь, когда я ожила от корней до крон, я б отдала

ах — все, что угодно, чтобы не знать,
что отныне наша борьба уже завершилась.
Кажется, я держу тебя в руках,
как чашку, из которой ты вытекаешь.

Когда тебе изменяет память,
ты не в силах уже бичевать мою непоследовательность, —
разболтались оконные рамы мира.
Вдруг окно с грохотом

падает. Я подхожу к коробке с инструментами (?)
и беру планку,
чтоб починить раму.
Я начинаю заботиться о мире.

II

Теперь прочь из тюрьмы —
От судорог подземелья!
Я жила, сжавшись в могиле —
ради тебя буду рыть землю,

прикусив язык из страха, что он пролепечет:
«Родной» —
казалось, меня там однажды найдут
сморщенной, но прямо сидящей,

мои волосы, словно корни, а на коленях —
груда глиняных черепков —
Растраченное возлиянье (веселье) —
и ты набальзамированный рядом со мной.

Теперь пойдем прочь отсюда. Даже сейчас
можно пройти меж обреченными вязами
(недолго осталось нам любоваться подобными им)
и чем-то вроде трав и воды —

фотографией давней мечты.
Сяду на берегу и начну подначивать тебя
показать свою мудрость, если угодно,
ожидая пока тупорылая баржа

проползет вдоль берега.
Маки горят в сумраке,
Как раскаленные горшки.
Думаю, ты едва видишь меня,

но — ведь это мечта —
страхи твои улетучились
прочь — над водою взлетели.
Твоя рука тверда наконец.

Осенние вариации

1

Старый башмак, старый горшок, старая кожа
и мечты об утонченном тиранстве.
Утренняя жажда; просыпаешься в синей

суши очередного октября,
чтобы прочесть знакомое посланье,
прибитое к веткам куста или клена.

Завтрак под соснами; поздние желтые
куртки ищут на ощупь манну
в груде окаменевшего мармелада, (в каменной груде

и плавают сосновые иголки
в полупустой чашке.
Великодушие иссякает —

это всего лишь усилие воли
припомнить клейкоротые майские почки
возбужденных магнолий.

2

И все же сладость, которую не заслужишь
ни добродетелью, ни мастерством,
не принадлежащая мне ни по какому отчаянному праву

(как мармелад для осы, рискующей всем
в последней эйфории
голода),

омывает горизонт. Я наплакалась
и притихла, а соль все еще на моем языке,
так осенняя планета

смотрит мне прямо в глаза
и беспристрастным копьем
пронзает мне мозг:

Наполнись до краев и перелейся,
думай до слез и усни,
чтобы снова испить.

3

На флаге твоем засохшая кровь,
индюшачий гребешок топорщится на ветру,
приспущенный на мачте в день победы, —

принц-анархист вечерних болот!
Взгляд размывается в волглом дыме,
жнивье замерзает под каблуком,

шелково-кукурузные сказки в старых ведьм превратились,
у которых вырвали золотые зубы;
молочай выпотрошен и ободран,

но не тобой, охромевший герой!
Будущее идет на разведку в грязных ботинках
по краю темно-клюквенного горизонта.

Звезды плывут в небе, как пятна жира,
ночь достает длинный нож.
Твоя империя падает в ночи на колени.

4

Кожура мокрых листьев на асфальте.
Куски угля с золотыми оспинами.
Становится ясно, для чего существует город.

Должно быть место, приспело время,
где столько нервов сплелось
ради чисто нравственного одиночества.

За набрякшими кровью фонарями проспектов,
в хрустальных песчинках летящего снега,
в кранах, где пузырится вода,

которую нагнетают динамо-машины за три тыщи миль
от места, где дикие утки садятся и выдра ныряет,
ради трех секунд дрожи самосознанья.

Место должно быть. Но зрачок застывает,
а ночь загустевает, и мой герой отходит,
и пленка черствых сплетен покрывает его язык.

Гавриил

Ангелов нет                 и все же
вот появился один                ангел
с лицом мужчины                 юный
закрыл темную сторону луны и молвил
повернувшись ко мне: Я         крылатый змий
                зверь с клыками
из огня и нежным
сердцем
Но этого не говорит он Его посланье
опустошает тело его
он убил бы меня
за то, что к словам прибегаю нарекая его.

Я сижу в комнате с голыми стенами
и читаю
слова струятся мимо         поэзия
реки двадцатого века
растревоженные поверхности отражающие облака
отражающие морщинистый неон
но засоренные и почти
ничего живого не осталось
в их глубинах

Ангел едва
разговаривает         со мной
Когда-то         в роге света
стоял он         или кто-то похожий на него
как золотые листья                 ленты приветствий
струились с губ его
Сегодня снова         струятся
волосы по его плечам
в глазах отражается нечто
вроде потерянной страны         или мне кажется так
но лента уже размоталась
до конца
        ему на все наплевать
Мы жалко глядим друг на друга
Из разных углов комнаты

Верно                      бывают мгновения
близости
когда слова           застревают в горле
                                «искусство любви»
                                «искусство слов»
Я поняла тебя Гавриил
Но все же ты бы не мог
вот так постоять
пронзая взглядом меня
еще немного