Оттаявшее время, или Искушение свободой

Главы из книги «Оттаявшее время, или Искушение свободой» (СПб.: Алетейя, 2017).

От редакции: В своих воспоминаниях автор рассказывает о людях, с которыми ее свела жизнь. Многие из них имеют мировую известность, их судьбы высвечивают то время, о котором тосковать не нужно, но и забывать не следует, перед многими из них следует склонить головы за их мужество. Некоторые из них прошли советскую закалку, кто-то был арестован и выслан на Запад, а кто-то остался в России. На страницах этой книги вы встретите пианиста Святослава Рихтера и композитора Андрея Волконского, художников Николая Акимова, Натана Альтмана и Оскара Рабина, поэтов Анну Ахматову и Иосифа Бродского… а также известных и малоизвестных деятелей русской диаспоры в Париже, Швейцарии и Америке.

Блуждающий «стрелец» бульдозерной выставки

Недавно в Париже я услышала странные сетования о том, что многие из художников, которые оказались приближенными к Александру Глезеру, — им как бы повезло; но упреки к А.Г. сводились к тому, что он их толкал и рекламировал как «политическую силу», а не как «художников, которые были по мастерству не хуже западных коллег», да, мол, с одной стороны, это было хорошо, потому как их на этой волне в конце 70-х покупали и выставляли, но, с другой стороны, унизительно ценить их только как «диссидентов», а не как мастеров своего дела.

Вот тут я не соглашусь с такими «сетованиями» и нападками на Глезера, потому что он прекрасно осознавал, что без этой «подачи» выплыли бы на рынок два-три человека. На этом колоссальном «базаре» мирового искусства выброшенные на волю волн, без языка, без представления «что, как и почем», без хорошего поводыря-«маршана», социальной помощи со стороны Франции (мастерские и пособия) — ничего вообще бы не было. Некоторые от отчаяния изоляции, невостребованности (и это в красивейшем Париже!) захотели обратно в СССР; было несколько случаев самоубийств…

Александр Глезер, еще живя в СССР, стал покупать живопись у неофициальных художников. Им была собрана значительная и разнообразная коллекция. Когда он эмигрировал, бóльшая часть этой коллекции по дипломатическим каналам приехала к нему в Париж, а впоследствии пересекла океан и последовала за ним в Нью-Джерси. В 1974 году он был причастен к знаменитой «бульдозерной» выставке; попав в Париж, обосновался с семьей в замке Монжерон (50 км от столицы), где попытался в 1976 году основать «Музей современного русского искусства в изгнании». С этой затеей в результате ничего не вышло. По заведенной еще первой волной 20-х годов эмигрантской традиции все друг с другом перессорились, обвинили Глезера в неких «махинациях и укрытиях», и музей закрылся. Помню, как мы с Никитой и любимым всеми Вадимом Делоне ездили туда на некий вернисаж.

Замок был мрачен, пахло кислой капустой и помойкой, из темных углов появлялись качающиеся тени то ли гостей, то ли художников, по этажам криво, на веревках, были развешены картины и — почему-то — сохнущее белье (не инсталляция!)… потом Вадим читал свои прекрасные стихи, потом все напились, до хрипоты спорили и разъехались. Эмиграция сплетнями полнится, и ходили легенды о пребывании Глезера в этом замке Монжерон, вплоть до того, что он в поддатом состоянии бегал за кем-то в голом виде и, размахивая пистолетом, кричал: «Пристрелю!» Думаю, что это распространяли враги и завистники, а вот что правда, так это то, что он с 1984 года издавал свой журнал «Стрелец». Кто его помнит? Был и журнал об искусстве и политике «От А до Я» («А–Я»), он выходил до 1986 года, издавал его художник-скульптор Игорь Шелковский.

Эти русскоязычные издания рассказывали о жизни и творчестве неформального искусства как в СССР, так и тех, кто уже жил в эмиграции. Среди тех, о ком писали, был Илья Кабаков, Эрик Булатов, Оскар Рабин, Олег Целков, Иван Чуйков, Комар и Меламид, Александр Косолапов, ведущие авторы — Борис Гройс, Маргарита Тупицына. С середины 70-х вся эта катавасия кипела и будоражила воображение русской эмиграции, но стала тормозиться в 86-м с горбачевскими «ускорением и перестройкой»; железный занавес приподнимался, и с концом Советов, о котором никто не помышлял, все стало в эмиграции резко меняться.

А. Глезер, несмотря на свою неказистую внешность и плохой характер, женился на милейшей и богатой аристократке Мари-Терез Кошен, которая родила от него дочку. М.-Т. открыла большую галерею современного искусства недалеко от знаменитого Центра Помпиду.

В 1992 году она устроила выставку ныне покойного Владимира Овчинникова и моих ювелирных скульптур. Володины «ангелы-плотники и трактористы», с которым мы были знакомы еще в СССР, прилетели в Париж. Помню, как я ему показывала город и он шутил, забравшись на Нотр-Дам: «Вот бы сюда вместо химеры посадить мой персонаж»… Вернисаж собрал много гостей, было весело…

Но прошло совсем немного времени, как стало известно, что Глезер опять сыграл в «побегушника» и укатил из Парижа в неизвестном направлении. Мари-Терез отказалась выставлять его «коллекцию», вскоре Глезер проявился в США, а с 1994 года уже в России… Шлейф скандалов и «разборок» протянулся за ним и туда, но допускаю, что он был талантливый предприниматель, с чувством сиюминутности и востребованности, и, наверняка, сделал много для художников того времени, так что не будем лягать копытом поэта, журналиста, коллекционера и издателя, вписавшего яркую страницу в историю русской эмиграции в Париже. В 2016 году он скончался.

Веселый Бруй

В те же 60-е у нас дома образовалось «молодежное» общество, состоящее из самых разных по возрасту людей. Почему я называю его «молодым», потому что всех нас объединяло дуновение «оттепельного» ветра, пьянил романтизм первой «перестройки и гласности». Люди, уставшие от советской пропаганды, скуки и беспросветности, вдруг захотели помолодеть. Даже сейчас те, кто еще жив на разных концах планеты, напоминают мне письмами и звонками о тех временах душевного подъема. Уже забыла, кто привел к нам Вильяма Бруя, очень живого и талантливого юношу. В первый вечер знакомства он станцевал босиком и спел «Это школа Соломона Пляра… школа бальных танцев…», а за ужином на вопрос моего отца о его «среде обитания» он неожиданно полушуткой ответил: «Меня часто спрашивают, кто у меня папа и мама… Папа мой в разводе с нашей семьей, он циркач-гастролер, а мама… так это не мама — а Дора Рафаиловна!»

Его ответ нас рассмешил, но многое прояснилось потом. Д.Р., умная и предприимчивая женщина, оказалась спасительницей не только своего старшего сына Натана П., которого она «отмазала» от тюрьмы за некие махинации, но и стала на многие годы «библейской кормилицей» Вильяма. В те годы он учился в СХШ (Средняя художественная школа при Академии художеств им. Репина) и очень хотел стать художником. Но как-то у него там не сложилось, его выгнали за неуспеваемость, а по тем временам тунеядствовать было делом опасным, и мой папа устроил его работать подмастерьем печатника в литографскую мастерскую, о которой я уже рассказывала. Именно там он познакомился со многими интересными художниками, и эта среда постепенно стала его формировать.

Раза два в неделю Вильям Бруй приходил к нам, отец рассказывал ему о современной живописи, показывал альбомы, давал ему конкретные «задания на дом». Вилька, так мы его звали, очень втянулся в такое неакадемическое обучение, ему это нравилось, стало получаться что-то свое, непохожее на других. Была в нем какая-то неприкаянность, жить с Д.Р. ему было неудобно, и помню, как в один из его приездов к нам в Комарово мы познакомили его с Гариком Орбели. В эту зиму он поселился у него на даче, где прожил до весны.

В 1967 году Дора Рафаиловна была выпущена в Израиль к своему деду, который жил в Иерусалиме и был владельцем зеленной лавки. Но тут грянула Шестидневная война! Бедный Вилька паниковал, быстрой связи тогда никакой не было, даже через телефонисток с СССР не соединяли. Мама вернулась целехонькой и рассказывала нам (по секрету и шепотом), что там она видела не просто «апельсины бочками», а такие витрины, с таким мясом и рыбой, что поначалу решила: нет, такого не может быть, все это муляжи и обман! Довольно скоро Вилька сообщил нам о проделанной операции обрезания и сватовстве к красивой рижанке Сильве. Помню свадьбу, был раввин и все как на литографиях А.Л. Каплана.

В 70-м Вильям с Сильвой выехали в Израиль, были проводы, я подарила Сильве коралловые бусы, а Дора Рафаиловна купила им огромное количество мебели, которая долгими и сложными путями добиралась до Земли обетованной. Благодаря этим кожаным креслам, венгерским стенкам и румынским шкафам Вилька сумел как-то выдержать первый экономический стресс. Мы с ним увиделись в Париже в 1981 году, и он мне рассказал, что мама ему вплоть до середины 80-х слала продуктовые посылки — гречку, детское питание, чай и проч. — уже в столицу Франции.

Как многие из тех, кто уезжал в страну Моисея, он перебазировался в США, а потом в Париж. На экзотической волне начала 70-х, тогдашних еще редких «отказников» и «неформалов», он оказался первой птичкой «третьей волны». Уже потом в Париж эмигрировали О. Рабин с В. Кропивницкой, О. Целков, В. Стацинский и др. Вилька сразу поменял свой прикид: отрастил пейсы, оделся в длинный сюртук. Наплодил много детишек (не только от Сильвы) и стал писать картины огромного размера… Не берусь быть оценщиком, как говорится, «на вкус и цвет товарища нет», но, как он сам хвастался, «продавал их, как горячие пирожки». Вспомним мой рассказ о А. Глезере — как он помог многим художникам, так и в случае с Вилькой еврейское лобби в США и Париже помогло ему не утонуть, продержаться на поверхности — благодаря веками сложившейся у этого народа привычке к взаимовыручке. Вильям Бруй живет в Нормандии, я в Париже, мы крайне редко видимся, у нас очень разные вкусы и привязанности, но мы сохранили теплые дружеские отношения.