Ян Пробштейн
Марианна Мур: «С недоверием к доблести»
К 130-летию со дня рождения (15 ноября 1887 — 5 февраля 1972)
4 126 
© Марианна Мур. Фотограф: Джордж Платт Лайнс. 1 февраля 1935 г.
Марианна Крэйг Мур (англ. Marianne Craig Moore, 1887–1972) наряду с Эзрой Паундом, Х.Д. (Хильдой Дулитл), с которой вместе училась в колледже Брин Мор и дружила всю жизнь, У.К. Уильямсом, Т.С. Элиотом стояла у истоков модернизма. Родилась она 15 ноября 1887 года в Кирквуде, неподалеку от Сент-Луиса (родины Т.С. Элиота), в семье изобретателя, инженера-механика Джона Милтона Мура (John Milton Moore) и его жены Мэри (в девичестве Уорнер). Родители разошлись еще до рождения Марианны, а отец, весьма одаренный человек, страдал расстройством психики, и дочь никогда не видела отца. Воспитывались Марианна и ее старший брат в доме деда, пресвитерианского пастора Джона Риддла Уорнера (John Riddle Warner), и, несмотря на весь свой последующий скепсис и модернистскую иронию, Мур сохранила веру до конца своих дней, полагая, что вера придавала силу в испытаниях, а в стихах часто обращалась к теме мужественного противостояния соблазнам, обывательскому отношению к жизни, что впоследствии сблизило ее с Эзрой Паундом. В 1961 году она скажет, что самое любимое ее поэтическое произведение — «Книга Иова». После смерти деда семья переехала в Карлайл, в штате Пенсильвания (неподалеку от тех мест, где жили Хильда Дулитл и Эзра Паунд). В 1905 году Мур поступила в колледж Брин Мор, где изучала биологию, экономику, историю, политологию. Она начала публиковаться в литературном журнале колледжа и познакомилась с Хильдой Дулитл, а через нее с поклонниками и друзьями последней, студентами Пенсильванского университета Эзрой Паундом и Уильямом Карлосом Уильямсом. Дружбе этой суждено будет продлиться всю жизнь, несмотря на то что Паунд, а вслед за ним и Хильда Дулитл уедут в Европу. По окончании колледжа Мур некоторое время изучала стенографию в Коммерческом колледже Карлайла, а затем приступила к преподавательской деятельности в карлайлской Indian Industrial School (1911–1915). Вместе с матерью в 1916 году они переехали сначала в Четэм, Нью-Джерси, а потом в 1918 году в Нью-Йорк, где поселились в Гринвич-Вилледже, а Марианна Мур начала работать в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Она начинала широко публиковаться в таких журналах, как «Другие» (Others), чикагской «Поэзии» (Poetry), «Эгоист» (Egoist), постоянным сотрудником которых был Эзра Паунд. Собрав журнальные публикации подруги, Хильда Дулитл издала в 1921 году без ее ведома книгу «Стихотворения», а вторую книгу «Наблюдения» (Observations, 1924) Марианна Мур уже составила сама так, чтобы книга отражала многообразие форм и тем. Ее большое стихотворение (или маленькая поэма) «Брак», о котором ниже, также было включено в книгу наряду с весьма остроумным определением поэзии:
Мне она тоже не нравится.
Читая, однако, с полным презреньем, находишь
в ней область, где есть неподдельность.
(«Поэзия», здесь и далее перевод Яна Пробштейна)
При этом она сократила это ранее опубликованное стихотворение с 30 строчек до трех, что многие критики нашли чрезмерным. Ее поэзию отличает сложность аллюзий и ассоциаций, коллаж, фрагментарность и кинематографичность — черта, свойственная поэзии Паунда, с которым она дружила всю жизнь, хотя и не разделяла его политических взглядов, не принимая ни фашизма, ни антисемитизма. Тем не менее, она неоднократно навещала его в психиатрической тюрьме-больнице Св. Елизаветы в Вашингтоне [1]. Паунд посвятил ей свою лучшую книгу «Маски» (Personae, 1909, 1926), a она посвящала ему стихи, отличавшиеся не только формальной изощренностью и блестящим владением формой, но и блеском ума, а ирония помогает «остранить» чувства:
“Avec Ardeur” [2]
Дорогому Эзре, кто знает, что такое каденция
Я размышляю — думаю, то есть,
Шум устроить невероятный,
но быть аккуратной.
Раздражена ль?
Да, избегаю
слов «обожаю»
и «печаль».
Я даже,
скажем,
слово «зануда»
употреблять не буду.
Мне отвратно
«божественно»
в смысле «приятно»
и, естественно,
«ужасный цвет» —
в нем ужаса нет.
Пусть не блещу
фигурой, хочу
чтоб не стеклом «Атлас»
спрессованным был сейчас,
но чтобы он
был теснен.
Не стану
писать рьяно
«восторг»
и «убог»
и даже рок-
овой зарок
(даже оправдан если)
или «чудак-
оватый дурак»
(даже если уместно)
Удалось ли мне
спастись? я в западне
маюсь болезнью
этой словесной
без пауз
у фраз
нет лирической
мощи, в отличие
от аттической
или сафической.
Без сомненья
это не стихотворенье.
Я уверена в том.
Божественного нет в земном
Нет земного в божественном.
С 1925-го до закрытия в 1929 году Мур была редактором известного модернистского журнала «Дайал» (Dial), в котором публиковались Томас Манн, Д.Х. Лоуренс, У.Б. Йейтс, Конрад Эйкен и, конечно, Эзра Паунд и Т.С. Элиот. При этом она сблизилась с Уоллесом Стивенсом, который держался несколько особняком, оценив самобытность, глубину и мощь его поэзии. Подобно Паунду, Мур выискивала таланты и поддерживала Элизабет Бишоп, Джеймса Мерилла, Джона Эшбери, Аллена Гинзберга и других. Она стала своего рода достопримечательностью Нью-Йорка, а ее портрет в треугольной шляпке красовался на обложке журнала «Вог».
После закрытия журнала «Дайал» Мур переехала с матерью, которая была ее лучшей подругой, в район Форт-Грин в Бруклине, где прожила 36 лет. В 1935 году была опубликована книга ее «Избранных стихотворений», в предисловии к которой Элиот писал: «Живя, поэт борется за сохранение живого языка, за поддержание силы, тонкости, сохранение качества чувств, которое должно быть в каждом поколении. Мисс Мур, по моему убеждению, одна из немногих, кто послужила языку в наше время». Элиот охарактеризовал стихи Мур как «частицу того очень редкого вещества, что называется невоздушной (букв. неэфемерной) современной поэзией». У.Х. Оден сказал, что ее стихотворение «С недоверием к доблести» — одно из лучших англоязычных стихотворений о войне:
Укрепились в жизни, укрепились ли в смерти ради
медалей и объявленных побед?
Они сражаются, сражаются, сражаются, слепец,
мнящий, что видит свет —
не в силах увидеть, что поработитель
порабощен; ненавидящий ущербен, О яркая, О
незыблемая звезда, О бурный
исхлестанный океан, пока
ход вещей, мелочей на свой лад
не сдвинется, девятый вал
превращает нас, зрящих, в зрячих,
познавших бездну. До сраженья сгинули в море! О
звезда Давида, звезда Вифлеема,
О черный имперский лев
Господень — эмблема
восставшего мира — он с нами, наконец,
он вступил в схватку. Есть ненависти венец,
под которым — лишь смерть; есть любовь, без которой
нет царя; благие деянья
благословляют нимб.
Вирус болезни приносит болезнь,
Вирус доверья может доверье создать. Они
сражаются в пещерах и пустынях, друг
за другом, батальоны, эскадроны,
дерутся, чтобы недуг
я превозмогла, Сама; у одних —
недомоганье, у других — исход
смертельный. «Человек
человеку — волк», и мы пожираем себя.
Врагу не нанести сильней урона
нашей обороне. Пилот
пикирует, дабы не спасся слепец, но
Иов, сломленный фальшивым утешеньем,
знал, что нет ничего подлей,
чем зрячий слепец.
О жив мертвец,
гордящийся тем, что слеп. О прах земли,
прущий напролом,
доверье порождает мощь, а вера
привязана к любви. Мы
клянемся пред битвой — это
обет — «Не возненавидим вовек
черных, белых, краснокожих, евреев,
Неверных, Неприкасаемых». Мы не вправе
давать обеты.
Стиснув зубы, они дерутся, дерутся,
дерутся — одних, кого знаем, любим,
других любим, но не знаем — дабы
сердца не онемели.
Это меня излечит, либо
я — то, во что не верю? Одни
в снегах, другие в зыбучих песках, средь скал,
понемногу или все больше они
дерутся, дерутся, дерутся там,
где смерть, могла бы
быть жизнь. «Когда человек — добыча гнева,
он во власти внешних сил; когда же он
в терпении укоренен,
в терпении, в терпении, что есть
деяние, то есть красота», защита солдата
и мощнейшее оружье
в борьбе. Мир — сиротский дом. Неужто
у нас никогда не будет мира без горя?
Без мольбы умирающих о помощи, которой
не будет? О смерть,
безмолвная форма в прахе, смотреть
не в силах, но все же должна. Если эти
великие пациенты умирают — если все смерти,
агонии, кровопролитья,
научат нас жить, значит они не напрасны.
Сердце, затвердевшее от ненависти, О железное сердце,
железо железно, пока не заржавело.
Не бывало войны, которую мы не вели
в себе самих. Я должна то и дело
сражаться, пока не одолею в себе
причину войны, но ее не приму.
В глубине души я не сделала ничего.
О Иудин грех!
Красота вечна,
а праха короток век.
(Из книги «Тем не менее», Nevertheless, 1944)
Стихи Марианны Мур поражают не только эрудицией, остроумием, ироничным скепсисом и глубиной мысли, но и присущей только ее поэзии уникальной ритмикой, рифмой, просодией. Подобно Паунду и Элиоту, она работала на аллюзиях и цитатах, однако и в этом общем для модернизма приеме в творчестве Мур прослеживаются присущие только ей уникальные черты. Подобно Паунду, она смело вставляет цитаты из прозаических произведений, философских эссе и прозы, даже статей и рецензий, но делает это столь виртуозно, что цитату или аллюзию от ее собственного текста нередко трудно отличить. При этом наряду с настоящими цитатами, как в стихотворении «Воспоминание о волне на гребне», она вставляет вымышленные цитаты, придуманных ей самой персонажей. Наиболее ярко подобный метод проявился в одном из ее самых длинных стихотворений «Брак», которое является также одним из основных текстов американского феминизма. В начале этого стихотворения Мур вставляет цитату из Фрэнсиса Бэкона, причем не из ожидаемого просвещенным читателем эссе о «Браке и безбрачии», но из трактата «О достоинстве и приумножении наук» (1605). Далее, в самое большое из ее стихотворений (или маленькую поэму), построенное на диалоге «Он — она», вкраплены цитаты из Ветхого и Нового Заветов, «Бури» Шекспира и «Потерянного рая» Джона Мильтона, книги о поэзии Эдварда Томаса, романа викторианца Энтони Троллопа, а заканчивается стихотворение цитатой из Дэниэла Уэбстера, известного государственного деятеля и госсекретаря США, которого Мур парадоксальным образом называет древним и устаревшим, приближая дальнее и отдаляя ближнее.
Марианна Мур никогда не была замужем. В молодости к ней сватался Эзра Паунд, когда он преподавал в колледже Уобаш в городке Крофордсвилл в штате Индиана. Она ему отказала потому, что «опасалась гениев». Марианна Мур была удостоена всех поэтических премий США, начиная с премии журнала «Поэзия» имени Хелен Левинсон (1933), Национальной книжной премии, Болингеновской и Пулитцеровской (за «Собрание стихотворений», 1951), звания почетного доктора Гарвардского университета, золотой медали Общества поэзии США и национальной медалью за выдающиеся заслуги в литературе. С 1952-го по 1964 год Марианна Мур была канцлером (председателем) Академии американских поэтов. Мур также много переводила, ее перевод стихотворений Лафонтена (1954) отличается изысканным мастерством и точностью. В 1965 году она вновь перебралась в Гринвич-Вилледж, где по адресу: 35 Вест 9 жила до своей смерти в 1972 году, последовавшей после ряда инсультов.
Когда она умерла, Эзра Паунд, ненамного ее переживший, был уже так слаб, что не смог приехать на похороны, но он организовал поминальную службу в церкви Св. Марка в Венеции и читал ее стихи.
Из книги «Избранные стихотворения» (1935)
Нью-Йорк
Влюбленность дикаря
проросшая там, где нам нужно для коммерции место,
центр оптовой торговли мехом,
с вигвамами, отороченными горностаем и населенными лисами,
длинные стражи-волосы торчат на два дюйма из шкуры;
земля устлана оленьими шкурами — белыми от белых пятен,
«у вышивки на сатине даже в одном цвете могут быть разные узоры»,
и сникли крылья орла, сжатые ветром,
и пикардийские пики бобровой шкуры, белые упреждают снегом.
Дистанции огромного размера от «царицы бриллиантов»
и от красавицы с муфтой,
от золоченой кареты в форме бутылочки духов
до слияния Мононгахила с Аллеганами,
и до схоластической философии запустенья.
Это не экстерьер бульварного романа:
Ниагарский Водопад, пятнистые лошади и боевые каноэ;
Это не «если мех не лучше, чем у других,
лучше обойтись вообще без меха» —
Сырым мясом и ягодами мы могли б накормить вселенную,
это не придуманная атмосфера —
шкуры выдры, бобра и пумы
без огнестрельного оружия или собак,
это не грабеж,
но «благоприобретенный опыт».
Брак
Это учреждение,
можно даже сказать предприятие,
из уважения к которому
говорится, что нельзя менять мнение
о том, во что некогда верил,
требующее публичных обещаний
о намерении
выполнять личные обязательства:
интересно, что думают об этом
Адам и Ева в это мгновение,
эта огненно-золоченая сталь,
живая своей золотистостью;
как ярко являет она
«светские традиции и мошенничества,
нанесшие много вреда» [3],
требующие избегать любую
преступную изобретательность!
Психология, которая объясняет все,
ничего не объясняет,
и мы пребываем в сомнении.
Ева: красивая женщина [4] —
я видела ее,
когда она была так красива,
что подвигла меня,
и я смогла писать одновременно
на трех языках —
английском, немецком и французском —
и разговаривать при этом;
равно положительно потребовать страсти
при условии соблюдать тишину:
«Я хочу быть одна»,
на что гость отвечает:
«Я хочу быть один;
почему бы нам не быть одинокими вместе?»
Под раскаленными звездами,
под раскаленным фруктом,
странное познание красоты —
его слишком много,
оно разрывает на части,
и каждая новая волна сознанья —
отрава.
«Смотри на нее, смотри на нее в этом обыденном мире» —
основной изъян
в этом кристально-прекрасном эксперименте,
в этой амальгаме, которой никогда не стать более,
чем интересной невозможностью,
описывая ее
как «тот странный рай,
который в отличие от плоти, камней,
золота или величавых зданий,
наилучшая часть моей жизни:
сердце вздымается
в состоянии покоя,
как лодка вздымается,
когда прибывает вода»;
скован в разговорах о змее —
сброшена шкура в истории вежливости,
к чему уже нет возврата —
это бесценная катастрофа
освобождает Адама;
«что-то кошачье,
что-то змеиное» — как верно! [5]
ползающий мифологический монстр
на той персидской миниатюре из изумрудных копей,
шелк-сырец — бел, как слоновая кость, белоснежен,
устричной белизны и шести других оттенков —
загон, полный леопардов и жирафов —
длинных лимонно-желтых тел,
сшитых голубыми трапециями.
Жив словами,
вибрирующий, как струны цимбал,
зазвучавшие до удара,
он пророчествовал верно —
трудолюбивый водопад,
«стремительный поток,
который все яростно сметает, неся впереди себя,
когда-то молчалив, как воздух,
теперь могуч, как ветер» [6].
«И наступают бездны
на ненадежную копья опору»,
забыв, что в женщине
есть качество ума,
которое как инстинктивная манифестация
небезопасно,
он продолжает говорить
сухим привычным тоном
о «прошлых состояниях, о нынешнем,
печатях, обещаниях,
том зле, что испытал,
добре, отрадном ныне,
об аде, рае
и обо всем, что столь благоприятно,
чтоб радость утверждать».
В нем состояние ума
воспринимает то, что
для восприятья не предназначалось;
«он чувствует торжественную радость,
что превратился в идола».
Он, очумев от соловья
в листве весенней,
его молчаньем,
не тишиной — молчаньями,
так молвит:
«Облек меня в пылающее одеянье».
Захлопать же в ладоши он не смеет,
чтоб выразить восторг,
боясь, что птица улетит; когда
не будет делать ничего, то соловей уснет,
а если закричит, тот не поймет».
Лишенный воли соловьем,
а яблоком он ослеплен,
заворожен «иллюзией огня,
способного гасить огонь» [7],
в сравненье с чем сияние земли —
лишь аномалия — огонь
«высок, глубок,
широк и ярок
и долог, словно жизнь сама»,
он спотыкается о брак,
«весьма обыденный предмет»,
что уничтожит все,
на чем стоял он — легкость
философа без
опеки женской.
Ты не помощник, Гименей!
как будто переросток-Купидон,
сведенный до ничтожности
рекламой механической,
что шествует, словно невольный комментарий
к тому эксперименту Адама,
где выход есть, но входа нет —
тот ритуал бракосочетанья,
который лишь усиливает выспренность его;
скрипичноглавый папоротник,
лотоса цветы, опунции, и дромадеры белые,
его гиппопотам —
рот сросся с носом
в один великолепный хоппер,
могучий плод яблока и змея.
Он говорит нам,
что «для любви, от взгляда коей
орел ослепнет,
которая с Гераклом
взбирается на деревья
в саду Гесперид,
от сорока пяти до семидесяти —
лучший возраст» [8],
рекомендуя его
как искусство, как эксперимент,
как долг или просто отдых.
Нельзя назвать его хулиганом,
а тренье — катастрофой —
сражение за то, чтобы быть нежным:
«никакую истину нельзя познать до конца,
пока ее не попробуешь
на зуб диспута».
Голубая пантера с черными глазами,
базальтовая пантера с голубыми глазами,
совершенно грациозны —
им следует дать дорогу —
Диана из черного обсидиана,
что «омрачает свой лик,
подобно медведице»,
рука с шипами,
воспылавшая чувством,
доказывает это, доставая до костей,
в нетерпении убедить вас,
что нетерпение — это отметина независимости,
не рабства.
«Женатые часто так выглядят» —
«редки, холодны, вдохновлены и подавлены,
очумелые и в лихорадке,
в хороший день и плохой».
Мы, западные люди, столь неэмоциональны,
на «банкете тет-а-тет с Ахашверотом» [9],
с маленькими орхидеями как язычки змей,
с его «хорошим монстром во главе» [10],
со смешками
и щедростью юмора
в той донкихотской атмосфере искренности,
в которой «четыре часа не существует,
но в пять часов
дамы с деспотическим смирением
готовы вас принять»;
в котором опыт подтверждает,
что у мужчин есть власть
и временами заставляют ее почувствовать.
Он говорит: «Какой монарх, краснея, избежит нытья,
коль волосы его супруги —
как кисточка для бритья»?
Явленье женщины —
не «звуки флейты,
но сама отрава» [11].
Говорит она: «Мужчины — монополисты
“звезд, подтяжек, пуговиц
и прочих ярких безделушек”
и непригодны как опекуны
счастья другого человека».
Говорит он: «С этими мумиями надо
обращаться осторожно —
“остатки пищи льва,
две голени да часть уха” [12];
обратитесь к букве “М” [13]
и обнаружите,
что “жена — это гроб”,
этот суровый объект
с привлекательной геометрией,
рассчитанной на пространство, не людей,
отказывающаяся лечь в гроб
и однозначно разочаровав,
мстительно выкована как
обожаемое дитя
выдающегося родителя».
Она говорит: «Эта бабочка,
эта водомерка, кочевница,
которая “предложила
осесть на моей руке на всю жизнь” —
Что с ней делать?
Должно быть, во времена Шекспира
было больше времени
сесть и следить за пьесой.
Ты же знаешь так много артистов-дураков».
Говорит он: «Ты знаешь так много дураков,
которые артистами не стали».
Факт позабыт,
что «у некоторых есть лишь права,
а у других — обязанности»,
он так сильно любит себя,
что не может себе позволить
соперника в этой любви.
Она так сильно любит себя,
что не может на себя наглядеться —
статуэтка из слоновой кости на слоновой кости,
последний логический штрих
всеобъемлющего великолепья,
заработанная как оплата за сделанную работу:
не богат, а беден тот,
кто кажется всегда правым.
Что можно сделать для них,
этих дикарей,
обреченных не любить
всех, кто не является провидцами,
готовых предпринять глупый труд
сделать благородными людей?
Этот образец святопетровской верности,
которая покидает своего мирного мужа,
лишь потому, что уже сыта им по горло» —
оратором, напоминающим тебе:
«Я здесь, чтобы тобой повелевать».
«Все, что относится к любви — тайна;
не один день уйдет на то,
чтоб изучить эту науку».
Видно, что она редка —
эта разительная хватка противоположностей,
направленных друг против друга, не к единству,
по сравненью с ее в циклоидной всеохватностью
ничтожной кажется опыт
Колумба с яйцом —
триумф простоты,
этот милосердный эвроклидон [14]
пугающей незаинтересованности,
которую ненавидит мир,
признавая:
«Я такая корова,
когда б могла испытывать грусть,
грустила бы долго,
но я не из тех,
кто весьма печалится утром
и сильно радуется днем»;
что говорит: «Мне встречалось такое
среди непритязательных
любимцев мудрости,
где, кажется, шествует
как спорщик и римлянин,
государственность
устаревшего Дэниэля Уэбстера,
настаивая на их простоте нрава
как существа дела:
“Свобода и союз
ныне и навек”; [15]
Книга — на письменном столе;
рука — в нагрудном кармане [16].
(1923)
О ходе военных действий
Используй ума злость,
как жернов, перемолоть
мякину.
Шлифуя, хохочи
днем и в ночи
ехидно
над торсом своим, бессонно
прострись, где ворона
падет
на слабые сердца игом
как велено ее богом,
зовет
и хлопает крылами,
пока не охватит пламя
страну,
черных гонцов минуты,
возрождая средь смуты,
войну
малой ценой. Безголов,
рыщет, на все готов,
гонец,
ища утрату, как приз, и вот
вечерний залил небосвод
багрец.
Египтянин вытащил стеклянную бутылку в форме рыбы
Здесь жажда видна и стремленье
сначала и терпенье,
искусство, когда вздыбившись, волна
явила нам вертикальность сполна;
не резко, но
насыщенно —
спектр, в котором эффектно и гибко
полировкой чешуек отразила меч солнца рыбка.
Молчание
Говаривал мой отец:
«Лучшие люди никогда не засиживаются в гостях,
им не надо показывать могилу Лонгфелло
или стеклянные цветы в Гарварде.
Самодостаточны, как кот —
который уносит добычу в свой уголок,
мышкин мягкий хвостик торчит изо рта кота, как шнурок, —
они любят одиночество иногда,
быть может, лишены речи,
речи, которая приводит их в восторг.
Глубочайшее чувство всегда проявляется молчании;
не в молчании, а в воздержании».
Он не был неискренним, говоря: «Чувствуйте себя в моем доме, как в гостинице».
Гостиница — не дом.
Из книги «Скажи мне, скажи мне» (1966)
Виктору Гюго о моей вороне Плутоне
Даже когда птица ходит, мы знаем, что у нее есть крылья.
Виктор Гюго
О:
моей вороне
Плутоне,
истинном
Платоне,
azzuro-
negro [17]
сине-зеленой
радуге —
Виктор Гюго,
бесспорно,
мы знаем,
что у вороны,
«есть крылья», пусть
косолапит чуть,
лапы вывернуты внутрь. Косо.
(adagio [18])
Vivo-
Rosso [19]
“corvo” [20]
хотя и
con dizio-
nario [21]
io parlo
Italiano [22]—
этом псевдо-
эсперанто,
на котором, savio
ucello [23]
вы говорите тоже —
мой обет и мотто
(botto e motto) [24]
io guiro [25]
è questo
credo [26]
lucro
è peso morto [27]
gioièllo
mio [28] —
a bel bosco [29]
generoso [30]
tuttuto
vagabondo [31],
serafino
uvaceo [32]
Sunto [33],
Oltremarino [34]
Verecondo [35]
Платон, addio [36].
Святой Валентин,
позвольте помочь, прикину сейчас…
Если те, о ком помните вы,
думают не обо мне, а о вас,
полагаю, что имя на сувенире
или на открытке, дарованной вами,
должно начинаться с буквы «В»,
например, Вера, единственная дочь
Эль Греко (хоть не доказали,
что дочь была у него; в ее вуали
накрахмаленной шифон внутри; точь-в-точь
в тон ее глаз в кольце камень; на шали
из белоснежного леопарда — рука,
и в крупных черных крапинках мех. Портрет
может быть виньеткой в овале,
копия, в раме увитой лозой. Или нет —
просто цветок, означает, сказали,
любовь правды и правду любви,
Иными словами — фиалки цвет.
Стих — беззастенчиво смел — когда уместно очень;
и всегда опрятен, хорош собой,
как аккуратно написанная цифра «8».
Любая валентинка написана быть должна,
так, чтоб служить, как vendange [37] для вина.
Но не лучше ль, чтоб стих не путал себя с судьбой?
Из не собранных в сборники
Воспоминание о волне на гребне
Вроде как на Рождество —
большие хлопья все запорошили —
кошачья мощь этому под стать:
один котенок опрокидывал другого,
один котенок упал,
задняя лапа другого вцепилась сурово
в глаз, следивший за атакой —
уши заложены назад, бьются хвосты —
циник сказал бы:
«Сэр Фрэнсис Бэкон дал этому определение:
“Война заграницей подобна жару упражнений;
гражданская война подобна жару лихорадки”» [38]
Вовсе нет. Эксперт сказал бы:
«Довольно жестко шерстит».
(1969)
Довольно
Разве я фанатик? Отнюдь.
Где б мне хотелось быть определенно?
Сидеть под маслиной Платона
иль опереться о ее старый толстый ствол,
от противоречий вдали
или холерика какого-нибудь.
Видеть бы камни, уложенные верно, без
угрозы раствора (каменщики говорят «грязь»),
квадратны, гладки, пусть вознесутся вольно,
Бен Джонсон сказал или подразумевал.
В «Открытиях» он писал:
«Стойте за правду. Этого довольно» [39].
Картина Леонардо да Винчи (Св. Иероним) (отрывок)
Святой Иероним и его лев
в этом скиту
почти без стен, делят кров
отшельник-мудрец
в одной раме — страстный
Иероним, в языках искусный,
а лев был таков, что шкуре
безразлична была б дубина Геракла.
Зверь принят как гость,
хотя монахи удрали, —
от колючки пустыни красна,
перевязана лапа, —
осла монастырского льву
поручили пасти, но исчез осел,
пастуху став пищей, как предположил Иероним,
И пришлось возить хворост льву, как ослу,
против чего тот не возражал.
Все стихотворения публикуются в переводе Яна Пробштейна
Примечания
Комментарии