Борис Докторов
Позднее узнавание отца…
Война и мир Зусмана Докторова: приношение к празднованиям 9 мая
2 267 
От редакции: Продолжение личного проекта Бориса Докторова «Пульс памяти» на Gefter.ru.
Многие в моем поколении вообще никогда не видели своих отцов. Мне повезло. Я — видел, и в каких-то уголках памяти хранится его образ. Эти туманные, совсем детские впечатления и разрозненная информация от матери об отце и есть основа моих знаний о нем и моего желания узнать больше… Мы вернулись в Ленинград из эвакуации 9 мая 1945 года, через месяц мне исполнилось четыре года. Отец умер 1 июня 1948 года, накануне моего семилетия. Мог ли я накопить впечатления и многое запомнить? Мамы не стало, когда мне было 25 лет, и тогда я еще не осознавал важности, полезности, обязательности знания истории семьи.
Впервые я рассказывал об отце в 2005 году в биографическом интервью Наталье Мазлумяновой [1]. Мой ответ был крайне кратким: «Мы с сестрой родились в Ленинграде за две недели до войны. Если кратко определить социальную принадлежность моих родителей, это творческая интеллигенция. Отец, Докторов Зусман Львович (1906–1948), окончил Ленинградскую академию художеств по классу живописи. Не знаю, как складывалась его карьера, но перед войной, в военные годы и короткое время после войны он был руководителем ленинградского издательства “Искусство”. Под его редакцией вышло много книг по искусству, плакатов, открыток». Это было почти все, что я знал. Мог добавить, где мой отец родился, и еще немного. Но эта информация не очень обогатила бы его портрет.
Вторая попытка состоялась в 2015 году, то была развернутая беседа — опять же по электронной почте — с Еленой Рождественской [2]. Ее вопросы стимулировали мой рассказ, да и за прошедшие десять лет, интервьюирую коллег об их жизни, я нередко думал о своих родителях, потому был готов к более развернутым ответам. Все началось с вопроса: «Откуда ты такой, как ты себя сделал, что переживал, …какое детство тебе досталось?» Мой ответ был более информативным, чем раньше. «…Отец — из небольшого украинско-еврейского местечка — Ромны, допускаю, что из патриархальной еврейской семьи. Его отец работал в лавке, мать воспитывала детей. В моем понимании, мой отец крепко разошелся со своим отцом и в ранней молодости ушел из семьи. Во всяком случае, лишь в конце 60-х я узнал о том, что мой дед жил долго, и в принципе у меня была возможность познакомиться с ним. Отец окончил в Ленинграде Академию художеств, был живописцем; но как и что в его жизни происходило далее, я не знаю; не спрашивал у мамы. Он был членом партии, перед финской войной был редактором ленинградского отделения издательства “Искусство”. Как политработник он участвовал в финской войне и ВОВ. Недавно в Петербурге вышла книга “Страницы памяти” [3] о художниках, участвовавших в войне, ее составители нашли меня, и вместе мы сделали небольшой текст о нем. После войны он все время болел, отправили его в санаторий в Майори, под Ригой. Там он умер и похоронен в Риге, в семье не было денег на организацию похорон в Ленинграде. Так получилось, что я рос в среде художников и слышал много добрых слов об отце. А однажды, не помню почему, приехал я в пансионат старых большевиков под Ленинградом, и представили меня — Докторов Борис. Один человек спросил: “Вашего отца звали Зусман?”, услышав мое “да”, он поклонился мне и сказал, что мой отец в конце 30-х спас его от лагерей. Как такое не запомнить…»
Затем Елена попросила меня рассказать о военных годах отца и об ощущении безотцовщины. Вторая часть вопроса показалась мне очень теплой, но неожиданной, поскольку в этой плоскости я не рассуждал ни тогда, ни во взрослые годы. Наверное, так было в силу двух причин. Первая — поскольку вообще мало у кого были отцы, среди большого количества моих друзей и подруг считанное число имели отцов. У большинства — не вернулись с фронта, в отдельных случаях вернулись с фронта, но ушли в другие семьи, а где были — нередко крепко пили. Вторая причина — за то время, пока отец был жив, я не успел привыкнуть к нему. Если он работал, то возвращался домой поздно. Но последнюю пару лет он тяжело болел сердцем, я помню запах лекарств, кислородные подушки…
В Финскую зимнюю кампанию отец служил во фронтовой газете. У нас дома хранились выпуски фронтовых изданий, в которых рождался Вася Тёркин. Тогда о нем писал не только Твардовский. Во время ВОВ могу допустить, что отец был отозван в Ленинград вскоре после снятия блокады. Во всяком случае, сразу после окончания войны под его редакцией вышла уникальная книга о летчиках ленинградского фронта, большого размера, с большим числом фотографий и рисунков, в специальной коробке. Когда редакторы книги «Страницы памяти» работали над ней, я описал книгу, и они разыскали ее в Российской национальной библиотеке. Тираж книги был всего 100 экз. За эту работу — невиданное дело — отец был награжден боевым орденом Красной Звезды. И я помню, как однажды вечером к нам пришли двое военных и вручили отцу этот орден. Запомнил даже, что не было света и коптилку как-то приладили над столом на место электрической лампочки.
В действительности уже тогда я мог рассказать больше. Так получилось, что к тому времени Лидия Конова [4], одна из составителей книги о ленинградских художниках, участвовавших в войне, нашла, наверное в Союзе художников, биографические данные об отце, по цепочке петербургских друзей отыскала меня и, использовав всю собранную информацию, написала текст о нем. Больше того, 10 июня 2013 года она прислала мне этот материал, но — не знаю, почему, — я тогда не заметил его и нашел лишь позже, когда хотел вспомнить, что же я писал ей об отце. Главное, что я там нашел, — это хронология жизни отца; таком образом, то немногое, что я знал, разместилось во времени. Но были и новые факты.
Я узнал, что в 1922–1926 годах отец учился в Харьковском художественном техникуме, значит, уже в 16 лет он решил стать художником. В Академии художеств (тогда она называлась иначе) в Ленинграде он учился в 1926–1930 годах; его преподавателем был известный русский пейзажист А.А. Рылов. Отец был оставлен в аспирантуре и через год начал преподавать на рабфаке института.
В начале 1930-х он работал как живописец — пейзажист и портретист, участвовал в общественно-политической жизни страны. В 1932 году он был принят в члены ВКП(б) и работал в Ленинградском горкоме партии, в 1934 году стал членом Ленинградского союза художников по секции театра и кино. В те годы молодежь росла быстро, ведь ему не было и тридцати лет. И вот наполнились новым смыслом слова, слышанные от мамы об отце: «Он всегда держал наготове чемоданчик с бельем и одеждой». Ясное дело, призванный в партию в Ленинграде в год убийства Кирова и сразу оказавшийся на одной из первых ступеней номенклатуры, он многое знал и понимал. Мама не раз говорила, что отец был малоразговорчивым, — теперь понятно, почему.
В конце 1930-х отец возглавил ленинградское отделение издательства «Искусство» и в этой должности за короткий срок сделал очень много. Оказывается, в армию в качестве политработника его призвали перед финской войной (1939–1940). Он был ответственным редактором первых книжек для красноармейцев о Васе Тёркине. Простые брошюры с незамысловатыми рисунками молодых художников и стихотворными подписями А. Твардовского, Н. Тихонова, С. Маршака и других выходили во фронтовой библиотечке газеты «На страже Родины» и рассказывали о приключениях солдата на войне (Вася Тёркин на фронте. Вып. 1. М.-Л.: Искусство, 1940). Морозы в ту зиму были страшные, и его с детства больное сердце не справлялось с ними; кроме того, возникла угроза возврата туберкулеза, обнаруженного и залеченного в 30-е.
Но вот то, чего я не знал: оказывается, отец с 1941 года служил комиссаром в отдельной стройроте Сибирского военного округа (поселок Чулым Новосибирской обл.), затем в отдельной строительной роте «Станкостроя» в Новосибирске. Когда он туда прибыл, не указано, но скорее всего в самом конце 1941 года. Поселок Чулым расположен в 130 км к западу от Новосибирска, где мы были в годы эвакуации. Думаю, что по тем временам 130 км были огромным расстоянием, и скорее всего отец не навещал нас. Во всяком случае, я этого не слышал, и никаких семейных фотографий у нас не было. В 1943 году он был демобилизован по болезни сердца.
В конце января 1944 года завершилась блокада Ленинграда, город начинал жить заново. В сентябре 1944 года отец вернулся в Ленинград и восстановился в Ленинградском союзе советских художников по секции живописи, затем он перешел в секцию искусствоведения и вновь стал работать в издательстве «Искусство».
Согласно справке, в первые послевоенные годы отцом была создана серия рисунков и литографий с портретами русских писателей и ученых (М. Горький, И.П. Павлов и др.), где он выступил не только редактором, но и художником. С 1941-го по 1945 год им было подготовлено к печати более ста открыток.
Умирал отец долго, сердце работало плохо, и организм отключался постепенно. К тому же в справке указано, что он скончался от туберкулеза… Открыто нам с сестрой мама не сказала о смерти отца, просто этот факт постепенно вошел в нашу жизнь и в наше сознание…
А совсем недавно произошло новое, совсем неожиданное в познании отца. В 2007 году было положено начало создания в Петербурге электронной национальной библиотеки — Президентской библиотеки имени Б.Н. Ельцина. В настоящее время в цифровом фонде библиотеки представлено свыше полумиллиона документов. С июля 2017 года запущена новая версия интернет-портала, чрезвычайно расширившая возможности пользователей. В этом хранилище я нашел 43 электронные репродукции плакатов и открыток, изданных отцом в 1941 и 1945 годах. В них — дух времени, но мне они еще и многое говорят об отце.
В моей памяти не сохранилось каких-либо прогулок, игр, разговоров с отцом, наверное из-за его болезни всего этого было крайне мало. Но сегодня я все же могу говорить о его влиянии на нашу с сестрой жизнь. С сестрой — все просто, со мною — пока мало понятно.
Сестра — Ольга Зусмановна Кузьминская (1941–2012), мы были «двойней» — уже в младших классах внимательно рассматривала художественные открытки, выпущенные отцом, и немногие книги по искусству, которые сохранились дома после войны и послевоенных продаж. Надо было выживать. Вскоре стала коллекционировать открытки, увлеклась изобразительным искусством и поступила на искусствоведческий факультет Академии художеств. Почти сразу после завершения учебы начала работать в Эрмитаже. Стала отличным специалистом по западноевропейскому искусству и проработала в этом музее до последних дней жизни. Прощание с ней состоялось в одном из залов Эрмитажа.
Моя история — более сложная и протяженная. Все происходило в первой половине 1950-х в деревне Новинке, недалеко от Ленинграда, где я много лет плотно познавал деревенскую жизнь. Как-то на станции, тоже под именем Новинка, куда я ходил за хлебом и необходимыми продуктами, я обнаружил небольшую библиотеку. Были в ней учебники, книги для механизаторов, детские книги и — непонятно каким образом залетевшее туда — собрание сочинений Бальзака. И я начал читать том за томом… думал, просто интересно, а оказалось — много больше. Уже недавно, размышляя [5] о том, какие писатели оказали на меня наиболее сильное влияние, я выделил и Бальзака. Трудно сказать, как все прочитанное у Бальзака за последующие годы преломилось, какими ассоциациями обросло, но мне представляется, что мой человекоцентричный подход к истории социологии отчасти навеян «Человеческой комедией» Бальзака. В его романах герои появляются, иногда совсем ненадолго, исчезают, а потом появляются вновь и становятся заметными фигурами повествования. Так и в моем историческом поиске — я сейчас имею в виду работу по истории изучения общественного мнения в США. Ведь все начиналось с изучения биографии одного человека — Джорджа Гэллапа, — и постепенно я встречал разные фамилии, которые поначалу мне ничего не говорили, но через какое-то время люди с этими фамилиями становились героями моих историко-социологических статей. Так складывались книги, в которых действуют множество бизнесменов, копирайтеров, исследователей рынка и полстеров, а в итоге просматривается, как из «ничего» возникли философия и технология изучения общественного мнения. И все это — через биографии. Если добавить, что первыми самостоятельно прочитанными словами были два слова на обложке книги, которую держал в руках мой отец, — «Оноре Бальзак», то выстраивается нечто очень биографичное, отчасти мистическое.
Теперь, наверное, понятно, почему этот материал назван «Позднее познание отца». Добавлю: оно продолжается…
Примечания
Комментарии