Политика памяти и мемориальные законы

Историческая политика, или политика памяти, — термин сравнительно новый, хотя явление это очень старое. Во все времена и во всех странах разные общественные силы стремились навязать согражданам свое понимание прошлого. По мере усиления «искусственной» памяти в XIX–XX веках роль исторической политики возрастала. Усиливался и ее осознанный, систематический характер. В последние десятилетия мы вновь стали свидетелями активизации исторической политики, что неизбежно в условиях подъема памяти. Здесь мы более подробно остановимся на одном из компонентов памяти, более тесно связанном с политикой.

Своеобразие нынешней исторической политики во многом коренится в двух важных особенностях современной памяти. Речь идет о криминализации и виктимизации прошлого — о взгляде на историю как на цепь преступлений и о стремлении человеческих коллективов представить себя в качестве их жертв. Парадигма такого отношения к прошлому сформировалась во многом вокруг Холокоста, но не только. В самом деле, за пределами «блестящего тридцатилетия» устремленный в прошлое взгляд современного человека немедленно обнаруживает эпоху катастроф и «глобальных зверств», нередко совершавшихся во имя будущего. Распад прогрессистских иллюзий сопровождался не только ностальгической консервацией наследия, но и фиксацией на трагическом опыте, который, как многим казалось, покончил с традицией европейского гуманизма. Мировые войны, Холокост и ГУЛАГ стали символами памяти XX века. Но история, центральными событиями которой они являются, — преступная история. Эти события создали важную матрицу восприятия прошлого — его криминализацию.

Холокост далеко не сразу стал центральным элементом «памяти века». Но не будет преувеличением сказать, что память о нем превратилась в один из определяющих факторов подъема памяти. «Память жертв» является классической, максимально легитимной моделью современной исторической памяти (хотя, разумеется, эта форма памяти существовала и раньше — например, еврейская память была определена «разрушением Храма» и последующими гонениями). Огромную роль в ее распространении сыграли также «комиссии по установлению правды» в Латинской Америке и Южной Африке.

Виктимизация истории была подготовлена «демократическим поворотом» в историографии 1950–1970-х годов, связанным с торжеством социальной истории. Это была «история снизу», увиденная с точки зрения народа. Традиционная история, описывавшая деяния королей и полководцев, история государства и национального величия, привилегированное орудие патриотического воспитания, в этот период уступает место истории тех, по ком тяжкой поступью «прошлась» история политическая. Тех, кто своим трудом и страданиями оплатил ее «триумфы и трагедии». Эта гуманистическая установка не только создавала «парадигму сострадания» в восприятии истории, но и стимулировала интерес исследователей к народной культуре со свойственными ей механизмами передачи «контрпамяти».

Подъем исторической памяти, криминализация и виктимизация прошлого повсеместно способствовали превращению «национального романа» в криминальную хронику. «История — лишь долгая череда преступлений против человечности», — резюмировал такое отношение Пьер Нора. Революционный террор и гражданские войны, колониальные завоевания и работорговля, мировые войны, тоталитарные режимы и сотрудничество с ними — таков далеко не полный список тем, которые выдвинула на первый план демократическая критика национальной истории.

Но такая история непригодна для целей патриотического воспитания и сплочения наций под эгидой правящих кругов. Неудивительно, что эти последние, в особенности консервативно настроенные политики, регулярно выступают в защиту национального прошлого от «очернителей» из числа левых интеллектуалов. В этом — нерв современной политики памяти, в центре которой стоит память о насилиях и преступлениях. Главное место среди этих преступлений занимают Холокост и, отчасти, ГУЛАГ. Поэтому мы остановимся на формировании памяти о тоталитарных режимах.

Нацизм, как известно, был осужден Международным военным трибуналом в Нюрнберге в 1946 году как человеконенавистническая идеология, приведшая к тяжелым преступлениям против мира, военным преступлениям и преступлениям против человечности. Вслед за этим в законодательство ряда стран — прежде всего тех, где до 1945 года существовали фашистские или близкие к фашизму режимы, — были внесены нормы, осуждавшие фашизм и запрещавшие фашистские партии, движения и символику (впоследствии эти нормы расширялись и уточнялись). Одновременно в занятой союзниками Германии осуществлялась денацификация — судебное преследование нацистских преступников и «чистка» государственного аппарата от лиц, активно сотрудничавших с режимом. Некоторых из них казнили, другие были приговорены к тюремному заключению, потеряли право занимать государственные должности и преподавать в университетах. Процессы над военными преступниками и коллаборационистами прошли также в Японии, Италии, Австрии, Франции, Финляндии и других странах.

Однако денацификация оставалась поверхностной, а в связи с началом холодной войны и вовсе была свернута. Многих бывших нацистов амнистировали, они вернулись в свои офисы и за университетские кафедры. Вспоминать о массовом соучастии в делах режима в 1950-е годы стало, мягко говоря, не принято. Правда, некоторые интеллектуалы — например, Карл Ясперс, а несколько позднее Теодор Адорно — остро ставили вопрос о «немецкой вине», то есть об ответственности за нацизм не только отдельных осужденных военных преступников, но народа в целом. Однако большинство немцев ограничивались осуждением Гитлера и его приближенных, как если бы сами они никогда режим не поддерживали. Такой была и официальная позиция правительства ФРГ. Немцы «помнили» войну, национальную катастрофу и возрождение, но отнюдь не соучастие в преступлениях. А «несказуемость» опыта катастрофы наложила печать на уста выживших. Факт геноцида евреев был известен, но привлекал сравнительно мало внимания. К тому же образ Израиля в мире, и прежде всего в США, определялся в этот момент победами этого устремленного в будущее молодого государства, что плохо совмещалось с представлением о евреях как о жертвах. Не говоря уже о том, что в послевоенном обществе, где массовый антисемитизм стремительно преодолевался, но еще оставался политической реальностью, сохранялось и естественное в свете исторического опыта еврейского народа опасение спровоцировать рассказами о гонениях новую волну антисемитизма. Во Франции в те же годы восторжествовал миф о том, что вся страна, за исключением нескольких отщепенцев, в ответ на призыв генерала де Голля поднялась на борьбу против оккупантов. Как если бы не было ни вишистского режима маршала Петена, ни депортаций французских евреев.

Изменения начались в 1960-х годах. Новые процессы над нацистскими преступниками, и прежде всего дело Эйхмана, одного из главных организаторов «окончательного решения», судимого в Иерусалиме в 1962 году, привлекли внимание общественности к проблеме Холокоста. В еще большей степени, чем само дело, на общественное мнение повлияла книга Ханны Арендт «Эйхман в Иерусалиме», где облик палача как «простого человека» и «рядового бюрократа» был поставлен в связь с теорией тоталитаризма. Демократическое, в значительной части молодежное движение 1968 года было протестом против поколения «отцов», не сумевшего свести счеты с нацизмом, в наследии которого молодежь не без основания видела одну из причин сохранения антидемократических тенденций.

Центральность Холокоста для еврейской идентичности выявилась в основном уже после военных потрясений 1973 года, поколебавших оптимистическую устремленность в будущее, которая ранее определяла интеллектуально-политический климат в Израиле. Именно в 1970-х годах проблема исторической вины за Холокост и, шире, ответственности за сотрудничество с нацизмом стала одним из определяющих факторов западной политической мысли. По словам Питера Новика, память о Холокосте стала «гражданской религией» Запада. Немецкое общественное мнение начинает рассматривать национал-социалистическое прошлое «по Ясперсу», сквозь призму «немецкой вины». Аналогичные оценки в 1970-е и последующие годы многократно звучали в заявлениях высших официальных лиц Германии. Были предприняты огромные усилия по увековечению памяти жертв национал-социализма, а оставшимся в живых выплачивались значительные компенсации.

Такое отношение стало характерным и для других стран. Например, для Франции, где на смену голлистскому мифу о Сопротивлении пришло болезненное осознание массового сотрудничества с оккупантами. Актуальность «синдрома Виши» (памяти о коллаборационизме и депортациях) не ослабевает вот уже около сорока лет. С большим трудом преодолевая голлистский миф, официальная Франция также признала — устами президента Жака Ширака — ответственность за соучастие в Холокосте. Применительно к Франции следует вспомнить еще одну болезненную для национальной памяти проблему — проблему алжирской войны и совершенных в ее ходе военных преступлений. Чувство ответственности за них — как и вообще за «наследие колонизации» — характерно для интеллектуального и морального климата современной Франции.