Введение в семиотические пейзажи

Отрывки из вводной статьи к сб.: A. Jaworski & C. Thurlow (eds). Semiotic Landscapes: Language, Image, Space. L.: Continuum, 2010.

От редакции: Язык современной гуманитаристики — это язык описания социальных и культурных практик, а практики, интересующие его, — отражение видения исторического субъекта, данного в своих взаимодействиях. Да, субъект может быть «фрагментарным» или «рассредоточенным». Но научно-историческое видение — всегда посягательство на обобщение. В данном случае мы сталкиваемся с попыткой двух специалистов по лингвистике и коммуникациям обобщить взаимодействия между языком и визуальным дискурсом, «использованием пространства как семиотического ресурса на своих собственных правах». И хотя Яворски и Тарлоу встретились с нелицеприятной критикой, сборник, вышедший под их редакцией в 2010 году, вызывает яростные споры. Семиотиками Яворски и Тарлоу были обвинены в «ненаучности», поскольку они пытаются уйти от классического соссюровского определения семиотики как «истории жизни знаков в социуме» к определениям, предполагающим некоторую изначальную семиотичность окружающего нас пространства, — семиотику как способ видения в куда большей степени, чем репрезентации. Лингвистами они были поддержаны за уход от перспектив исследования чисто «лингвистических пейзажей», по Лэндри-Бурхису. В любом случае, завязкой споров была работа, претендующая на обобщение семиотической реальности вокруг нас как таковой — реальности вокруг нас как опыта нас самих. Итак, каковы мы в глазах спорщиков? И как мы собираемся использовать ресурс пространства?

В эпоху множественных модальностей считается, что семиотические способы выражения сильнее языка служат представлению и сообщению смыслов. Язык, в устном или письменном обличье, тогда часто рассматривается как служебный в отношении других семиотических выражений, например зрительного. Язык оказывается вне ограды видимого. Само состояние нового коммуникативного ландшафта говорит о необратимости такого положения дел (Kress and van Leeuwen, 2001, 46).

Мы можем правильно концептуализировать пространство, если только погрузимся сильнее в человеческие практики. Не может быть готовых философских ответов на философские вопросы о природе пространства — все ответы мы находим внутри человеческих практик. Вопрос «что такое пространство?» следует заменить вопросом «каким образом различные человеческие практики создают и вводят в оборот различные концептуализации пространства?» (Harvey, 2006, 125–126).

Изучение ландшафта традиционно было прерогативой историков искусства и географов (см. напр.: Andrews, 1999; Cosgrove, 1998; Wylie, 2007). Но в последние годы оно развилось до по-настоящему междисциплинарного проекта (напр. DeLue and Elkins, 2008). Невозможно переоценить заслугу гуманитарного географа Дэниса Косгроува (напр. Cosgrove, 1984, 1998), сведшего искусство и географию в единую плоскость «гуманитарного поворота» в географии. Косгроув отталкивается от узкого механистического видения пейзажа как «ответа искусства и литературы на зону видимости» (Cosgrove, 1984, 46), равно как и от исследований и оценок окружающей среды ради простого облегчения зонального планирования местными властями. Такие утилитарные и сжимающие все до точки восприятия исследования пейзажа Косгроув однозначно отвергает, вместо этого создавая теорию географического окружения, вбирающего в себя индивидуальный, образный и творческий аспекты человеческого опыта. Однако Косгроув просто возводит западную идею пейзажа к научно-художественному прогрессу итальянского Ренессанса XV–XVI веков, когда тесное сотрудничество математиков и художников (эти два призвания чаще всего даже соединялись в одном лице), движимое погоней за точным научным и художественным знанием, привело к формулированию геометрических принципов создания «реалистической иллюзии», позволяющей представить трехмерное пространство на двухмерной плоскости. Принципы известной технологии под названием линейная перспектива были сформулированы флорентийским художником и архитектором Леоном Баттистой Альберти в книге «О живописи» (1435), тогда как эксперименты с видимостью проводил его соотечественник Филиппо Брунеллески. Перспектива — не только ключ к последующему развитию композиции и эстетической организации в живописи; мы встречаем ее же в архитектуре, геодезии, картографии, артиллерии, измерении любых расстояний, плоскостей и объемов — а все это, в свою очередь, связано с ранним развитием торговли, финансового капитала, земледелия, рынка земель, навигации и военного дела — одним словом, с ранним развитием городской, буржуазной, рационалистической концепции мира (Cosgrove, 1994; см. также Panofsky, 1991 [1927]). Поэтому Косгроув, с опорой на Джона Бергера (Berger, 1982) определяет пейзаж как «способ видения внешнего мира» (Cosgrove, 1984, 46) и «визуальную идеологию» (47). Это очевидно как в искусстве, так и в прочих употреблениях линейной перспективы. «Художник посредством перспективы устанавливает порядок композиции, и тогда специфическое время изображаемых событий определяет “точку зрения” в обоих смыслах: точку, в которой стоит наблюдатель, и мнение наблюдателя. Так, заданные рамки предопределяют целесообразность открывающейся реальности» (Cosgrove, 1984, 48).

В картографии применение геометрических принципов привело к возникновению детальных карт городов, предоставлявших подробнейший и при этом отвлеченный от человеческих привычек вид на широкое городское пространство. Этот вид требовал отрешенности и чувства господства: наблюдающий человек вставал в «божественную» позицию творца и надзирателя. Вспомним развернутые панорамные пейзажи Тициана и Брейгеля: они внушают зрителю чувство господства и контроля над пространством. Именно эта техника потом была воспроизведена в позднейшем медиуме — фотографии и стала применяться в различных коммерческих целях. Все эти достижения геометрической репрезентации пространства совпали с колониальными захватами территорий и, возможно, облегчили их. Равно, они совпали с учреждением (частной) собственности: благодаря масштабированным картам стало возможно замерять и четко фиксировать индивидуальные владения, например в Англии после роспуска монастырей. Карты мира использовались как общая сетка для разделения глобального мира: например, папа Александр VI провел линию, разделяющую Новый Свет между Португалией и Испанией. Инженерные планы крепостей и расчеты полета ядра служили покорению новых земель или защите национальной территории, скажем, известный французский труд Вобана или трактат Сорте, помогавший Венеции выдерживать натиск Австрии (Cosgrove, 1984, 55).

Но пейзаж как способ видения не следует сводить к опосредованным репрезентациям пространства в искусстве и литературе. Пейзаж — это гораздо более объемное понятие, охватывающее и способ нашего видения, и область интерпретации, учитывающей наши географические, социальные, экономические, юридические, культурные и эмоциональные обстоятельства, равно как и наше практическое употребление физического окружения как природы и территории, также эстетические суждения, память и миф, например, питаемый религиозными убеждениями и отсылками, также исторические дискурсы, политики гендерных отношений, класса, этноса, имперские проекты колонизации — все то, что мы можем найти и в наши дни и что устойчиво воспроизводится, например, в пейзажах, любимых туристами (Massey, 1994; Cosgrove, 2008 [1998]; Crouch, 1999; Cartier and Lew, 2005; Osborne, 2000).

Таким образом, Конгроув и другие помещают идею пейзажа в область социальной и культурной практики, а наши способы видения считают переменной целого ряда конкурирующих «режимов зрения» или «визуальных субкультур» (Jay, 1998, 4), частично сформированных изменениями репрезентации пространства. Например, большинство туристов, посещающих Йосемитский национальный парк, «видят» его через знаменитые фотографии Ансельма Адамса, которые они пытаются воспроизвести на своих любительских снимках (ср. DeLue and Elkins, 2008). Также идиллические зарисовки Таити Уильямом Ходжесом, под впечатлением его поездки в команде капитана Кука, превратились в шаблон для изображения «нетронутой» экзотики и всех подобных направлений «из зимы в лето» в туристических брошюрах (Khan, 2003; de Botton, 2003).

Комментируя «фотографический поворот» в понимании пространства, Джон Бергер заметил: «Любой рисунок или картина с использованием прямой перспективы внушала зрителю, что он — единственный центр мира. Фотокамера и особенно кинокамера доказала, что такого центра нет» (Berger, 1972, 18). Но не менее важны для этой утраты центра были и другие технические изобретения, особенно усиливавшие мобильность. Если мы смотрим на мир из окна несущегося поезда, через ветровое стекло автомобиля или из-за иллюминатора самолета, мы приобретаем новый опыт — нам открываются масштабные виды, целые земли пролетают мимо, и этот опыт «достигает апогея в фотографии 1968 года — вид планеты с лунной поверхности» (Cosgrove, 2008 [1998], 31; см. также Schivelbusch,1986).

Джон Урри (Urry, 1995, 2005, 2007) связывает превращение земли как материальной собственности, которую можно сдавать в аренду, покупать, продавать и передавать по наследству, в пейзаж как место аффекта, созерцательного рассмотрения, вглядывания, узнавания, обладающее особым значением — с ростом мобильности людей, особенно с развитием «охоты за прекрасными видами» (scenic tourism) в XVIII веке. Но бытие в движении также превратило пейзаж в последовательность деконтекстуализированных, проносящихся мимо образов, в рамке прямоугольного окна поезда или овала иллюминатора (Schivelbusch, 1986). Как заметил Урри, «в буклете Форда 1949 г. говорится: “Форд-49 — комната на колесах” (Marsh and Collett, 1986, 11), а Фольксваген кэмпер описывался как “комната с видом”» (Urry, 2004, 30–31). В таком же духе нынешняя интернет-реклама Восточного Экспресса «Венеция – Симплон» описывает маршрут Венеция – Париж – Лондон как «возможность увидеть необыкновенно прекрасные виды итальянских Доломитов и швейцарских Альп» в первый день путешествия. Понятно, что сайт компании умалчивает о том преобладающем урбанистическом и индустриальном пейзаже, который придется видеть пассажирам за окнами на следующий день, когда бесчисленные тепловозы будут смотреть с анахронистским любопытством на отреставрированный поезд и его «великосветских» пассажиров, которые так медленно готовы совершать путь через запруженные транспортные узлы вокруг современного Парижа. Но несмотря на все эти несоответствия возрожденный Восточный Экспресс пытается вновь сотворить и вновь гламуризировать способ потребления мест.

В гуманитарной географии метафора пейзажа как текста и зрелища утвердилась уже давно. Развивая критику миметического, реалистического, универсализирующего истолкования ландшафтного мира в «описательном поле науки», в моделях наблюдения позитивистского знания, Данкан и Лей (Duncan and Ley, 1993) настаивают на необходимости герменевтической интерпретации, которая утверждает интерсубъектное и диалогическое отношение между исследователями, вписанными в какой-то конкретный интеллектуальный и институциональный контекст, и их данными — другими людьми и местами. Такой подход позволяет рассматривать пейзаж как «дискурсивную поверхность, на которой идет битва между различными, часто враждебными кодами конструирования значения» (Daniels and Cosgrove, 1993, 59).

«Моральный порядок» каждого общества отражается в его особом пространственном порядке и в том языке и в той образности, которая и представляет этот социальный порядок. И напротив, социальное задается пространственным образом, и люди осознают свою социальную идентичность в терминах своего окружения. Их место обитания и делается картой их места в обществе: мы организуем не проживание, но «обитание различного типа, от жизни в крестьянской хижине до жизни в княжеском дворце… Это постоянный процесс социальной жизни, в которой люди взаимообразно определяют объекты в терминах самих себя и самих себя в терминах объектов» (Sahlins, 1976, 169). «Поместить» и «поместиться», «знать свое место» — этот язык социального существования безупречно географический. Культурная география призывает к декодированию пейзажной образности, к чтению средовых «карт значения» (Jackson, 1989), которые открывают нам и воспроизводят (а иногда и отвергают) социальный порядок. (Mills, 1993, 150).

Но не нужно сводить ландшафт «к простому социальному конструкту» (Cosgrove, 2008 [1988], 34). На самом деле приведенная цитата подчеркивает двойственную диалектическую природу пейзажа одновременно как физического окружения (контекста человеческого действия и социально-политической деятельности) и как символической системы означающих, с широким спектром возможнозначимостей (affordances), активируемых социальными акторами, встраивающими себя и других в этот контекст. Эта двойственность была отмечена в метафоре Джона Вайли, предложившего понимать пейзаж как «разрыв». Вайли спрашивал, должны ли мы понимать пейзаж как «мир, в котором мы живем, или как сцену, на которую мы смотрим извне?» (Wiley, 2007, 1). Оба ответа верны, и поэтому Кеннет Олвиг (Olwig, 2008) требует различать пейзаж-как-местонахождение и пейзаж-как-сцену. А может быть, оба ответа неверны, как думает Джон Урри: «Пейзаж — это не природа и не культура, не разум и не материя. Это мир, как он известен тем, кто обитал в этом месте, обитает в нем и будет в нем обитать, тем, чья практическая деятельность затрагивает множество сторон этого места и чей путь проходит по множеству маршрутов в этом месте» (Urry, 2007, 32).

Один из самых интересных моментов такого ретеоретизирования пространства — понятия социального конструирования места и «чувства места» у людей. В этих терминах пространство не должно рассматриваться как нечто чисто физическое или четко обозначенное. Напротив, это «множественность» (Massey, 2005). Если люди и культуры помещены в каком-то месте, то это место начинает нести в себе идею «дома» (понимаемого как место рождения и принадлежности), а эта идея неизбежно связана со специфическими географическими обстоятельствами, которые мы познаем и испытываем одновременно чувственно и интеллектуально, благодаря принятию семиотических рамок и различным формам дискурсивного конструирования (Entrikin, 1991; Johnstone, 2004). Мы создаем наши идентичности отчасти в процессе географического воображения, размещения себя в пространстве, предъявления своих прав владения на некоторые места или отказа от этих мест, разделения пространства с другими и сотрудничества с ними, пусть даже самого короткого и незаметного, например (по Зиммелю) как у приезжих в большом городе (Simmel, 1997).

По той же самой причине наше чувство национальной или региональной идентичности тесно связано с коллективным взглядом нации на физические свойства пейзажа, особенно на картинные, картографические и текстовые репрезентации родной страны. Производство этих пейзажей при конструировании региональной и национальной идентичности хорошо изучено и широко документировано (напр. Daniels, 1993; Matless, 1998; Rycroft and Cosgrove, 1995). Начиная со времени индустриальной революции и до ХХ века деревня, сельская жизнь и нетронутая девственность отдаленных необитаемых краев воспринимались как места «души нации», национальной целостности, моральной доблести или свободы духа. Сохранение сельской жизни и образцового загородного пейзажа от всепоглощающей урбанизации или таких внешних угроз, как войны, рассматривалось как моральный долг, исполнить который — дело сохранение нации (Cosgrove et al., 1995; Colls, 2002; Kumar, 2003). Позднее самые выдающиеся образцы видов центра столиц — старинные здания, памятники, крепостные стены, бульвары и т.д. (Lawson, 2001) — сами превратились в пейзажи и были встроены в популярную и официальную образность национальной идентичности.

Появление символических и ментальных ландшафтов как необходимой составляющей региональной и национальной идентичности обязано семиотизации, которую Серлин (Sörlin, 1999) назвал «артикуляцией территории». Именно: отдельные элементы пейзажа (горы, реки, побережья), включая архитектурные (шпили церквей, типичные деревенские дома и т.д.) и другие масштабные ландшафтно-инженерные творения (парки, дамбы, водохранилища и т.д.) стали описываться, воспроизводиться и претворяться в литературных произведениях, изобразительном искусстве, музейных макетах и моделях… — и подкрепляться социальной практикой туризма. Понятие «артикуляции территории» пересекается с известными измерениями пространства, которые Лефевр (Lefebvre, 1991) назвал пространством замысла, пространством восприятия и пространством обитания. Если говорить кратко, пространство замысла соответствует умственным или репрезентированным образам пространства (например, рекламным плакатам), пространство восприятия соответствует материально-физическому пространству, в котором только и состоятельно экономическое производство и социальное воспроизводство, а пространство обитания представляет собой просто опытное пересечение и/или взаимодействие пространства замысла и пространства восприятия. Для всех трех типов пространства, или, точнее, процессов опространстнивания (spatialization), мы находим лингвистические и другие семиотические маркеры (тексты), которые определяют или организуют значение этих пространственных практик, а также осуществимых только в пространстве социальных практик. Например, знаки, обозначающие особенности использования почвы (пространство опыта), указатели, обозначающие специфику этого места (пространство репрезентации, пространство восприятия), наложенные на них знаки вроде граффити (пространства перевоображения) — все они взаимодействуют друг с другом, с пространствами их размещения и социальными акторами, обитающими в этих пространствах и создающими сложные сети значений, «семиотические агрегаты» (Scollon and Wong Scollon, 2003).

Образность места, конечно же, важный ресурс для сообществ диаспоры в поддержании чувства национальной или этнической идентичности, в котором они выражают свою тоску и ностальгию по «покинутому отечеству». Место создает и ускоряет «коллективную память» диаспоры (Harvey, 1989). Гаррет (Garrett et al., 2005, 532) установил, что для «социальных групп диаспоры образность “дома” имеет силу преодолевать физическое пространство, которое отделяет “новые общины” от их “исконных корней”, — соединяя прошлое с настоящим путем сжатия пространства и времени». В своей каждодневной самоидентификации сообщества иммигрантов не просто переносят образы «дома» на опосредующие пространства, в которых живут они и их товарищи по диаспоре; они преобразуют типичную городскую зону, в которой они скапливаются, — они ресемиотизируют эти пространства, создают порядки индексирующего позиционирования этих пространств в усложненном виде прямо перед лицом враждебных им соседних сообществ — например, они вешают свои вывески над магазинами, ресторанами, агентствами путешествий, интернет-кафе и телефонными переговорными пунктами, местами культурного досуга (ср. Collins and Slembrouck, 2004). Речь иммигрантов, национальные флаги, цвета, эмблемы, декор и детали архитектуры (напр., ворота, обозначающие вход в чайна-тауны в городах Европы и Северной Америки) и становятся индексами этих сообществ, позволяя им объявлять городские пространства своей собственностью — делая чужое и отдаленное своим и знакомым.

Конечно, оставлять видимые следы человеческой деятельности и социального взаимодействия в пространстве — это вовсе не прерогатива сообществ мигрантов. Превращение пространства в место, выработка чувства места — это, вне сомнения, универсальная человеческая потребность и неизбежный результат различных (взаимо)действий, включающих в себя манипулирование «природой» через развитие сельского хозяйства, архитектуры и ландшафтных работ, а символически — через такие действия, как изображение, рассказ и память. Таким образом, места становятся известны одновременно чувственно и интеллектуально (Entrikin, 1991). Также они становятся известны дискурсивно и вообще приобретают осмысленность в дискурсе. Речь, письмо и другие семиотические коды вычленяют в пространстве отдельные местоположения, ориентируют нас в различии уровней территориальной и социальной стратификации, включая заявки на идентичность, отношения власти и соперничество за влияние (Johnstone, 2004).

Все эти практики подразумевают территориальные притязания, пространственную сегрегацию или интервенцию и категориальное деление социальных акторов на внутригрупповых и внегрупповых, на «наших» и «других». Например, Эденсор и Миллингтон (Edensor and Millington, 2009, 104) показали, как британские СМИ преуспевают в очернении замечательных, часто до невозможности ярких и разноцветных рождественских представлений в домах во многих рабочих районах Великобритании, тем самым утверждая и усиливая негативные стереотипы, заключенные в унизительной кличке «човы» (то есть вульгарные бедняки, любители всего яркого, фальшивой роскоши). Эти представления, в отличие от более умеренных рождественских празднеств среднего класса, и нормативный дискурс СМИ «выражают различные современные процессы формирования классов, каждый из которых действует в своем особом окружении, что заставляет сразу поставить вопрос о мобилизующей силе пространственного контекста, его влиянии на социальную сплоченность и социальную идентичность». Для нас важно, что история празднеств оказывается и историей пространства и опространстнивания, то есть сущностно семиотической (и метасемиотической) историей.

Хотя социолингвисты долгое время ассоциировали различные варианты речи с территориально обусловленной идентичностью носителей речи (сопоставляя лингвистические варианты с общинами, городами, регионами или нациями), только недавно была осознана связь речи и культурной географии. Стали устанавливаться более явственные связи между диалектными вариациями и местом — и перформативная динамика в новой концепции вытеснила традиционный взгляд на место как на статичное априорное «размещение» лиц и предметов в пространстве. Скажем, Барбара Джонстоун говорит о создании чувства «локальности» через локальные формы речи, их развитие, культивирование, народную лингвистическую мифологию, особенно усиливающуюся в ответ на процессы глобализации, вовлекающие в себя равно старые и новые диалектные вариации (Johnstone, 2004). В своем детальном этнографическом исследовании горы Плезант (округ Коламбия, Вашингтон), Модан (Modan, 2007) смотрит на дискурс как на форму скорее пространственного, чем социального действия. Она показывает, как местные жители говорят и пишут, и как частные и публичные дискурсы и взаимодействия создают различные понимания соседства и пространственно маркированной идентичности поверх этнических, гендерных и социально-экономических границ. Исследование МакГиоллы Крайоста (Mac Giolla Chríost, 2007), написанное с позиций языковой политики и языкового планирования, предлагает макросоциолингвистический подход к теоретизированию городских пространств с учетом отношений власти и формирования идентичности через призмы наименования отдельных мест, мультилингвизма, устойчивости лингвистических явлений и языковой политики (ср. Shohamy, 2006).

Литература

Andrews M. Landscape and Western Art. Oxford: Oxford University Press, 1999.

Berger J. Ways of Seeing. L.: BBC and Penguin, 1972.

C. Cartier and A.A. Lew (eds). Seductions of Place: Geographical Perspectives on Globalization and Touristed Landscape. L.: Routledge, 2005.

Collins J. and Slembrouck S. Reading shop windows in globalized neighbourhoods: Multilingual literacy practices and indexicality // Working Papers on Language, Power and Identity. No 21. 2004. http://bank.rug.ac.be/lpi/LPI21.doc

Colls R. Identity of England. Oxford: Oxford University Press, 2002.

Cosgrove D. Prospect, perspective and the evolution of the landscape idea // Transactions of the Institute of British Geographers. 1984. No 10. P. 45–62.

Cosgrove D. Social Formation and Symbolic Landscape. Madison: University of Wisconsin Press, 1998.

Cosgrove D. Introduction to Social formation and symbolic landscape // R.Z. DeLue and J. Elkins (eds). Landscape Theory. N.Y.: Routledge and Cork: University College Cork, 2008 [1998]. P. 17–42.

Cosgrove D., Roscoe B. and Rycroft S. Landscape and identity at Ladybower Reservoir and Rutland Water // Transactions of the Institute of British Geographers. No 21. 1995. P. 534–551.

D. Crouch (ed.). Leisure/Tourism Geographies: Practices and Geographical Knowledge. L.: Routledge, 1999.

Daniels S. Fields of Vision — LandscapeIimagery and National Identity in England and the United States. Cambridge: Polity Press, 1993.

Daniels S. and Cosgrove D. Introduction: Iconography and landscape // D. Cosgrove and S. Daniels (eds). The Iconography of Landscape. Cambridge: Cambridge University Press, 1988. P. 1–10.

Daniels S. and Cosgrove D. Spectacle and text: Landscape metaphors in cultural geography // J. Duncan and D. Ley (eds). Place/ Culture/ Representation. L.: Routledge, 1993. P. 57–77.

De Botton A. The Art of Travel. L.: Penguin Books, 2003.

DeLue R.Z. and Elkins J. Landscape Theory. N.Y.: Routledge and Cork: University College Cork, 2008.

Duncan J. and Ley D. Introduction: Representing the place of culture // J. Duncan and D. Ley (eds). Place/ Culture/ Representation. L.: Routledge. 1993. P. 1–21.

Edensor T. and Millington S. Illuminations, class identities and the contested landscapes of Christmas // Sociology. No 43. 2009. P. 103–121.

Entrikin J.N. The Betweenness of Place: Towards a Geography of Modernity. Baltimore: John Hopkins University Press, 1991.

Fairclough N. Global capitalism and critical awareness of language // Language Awareness. 1999. No 8. P. 71–83.

Garrett P., Coupland N. and Bishop H. Globalization and the visualization of Wales and Welsh America: Y Drych, 1948–2001 // Ethnicites. 2005. No 5 (4). P. 530–564.

Harvey D. The Condition of Postmodernity: An Enquiry into the Origins of Cultural Change. Oxford : Blackwell, 1989.

Harvey D. Justice, Nature and the Geography of Difference. Oxford: Blackwell, 1996.

Harvey D. Spaces of Global Capitalism: Towards a Theory of Uneven Geographical Development. L.: Verso, 2006.

Irvine J.T. and Gal S. Language ideology and linguistic differentiation. // Jackson P. Maps of Meaning: An Introduction to Cultural Geography. L.: Unwin Hyman, 1989.

Jay M. Scopic regimes of modernity // H. Foster (ed.). Vision and Visuality: Discussions in Contemporary Culture. Dia Art Foundation. 1998. No. 2.

Johnstone B. Place, globalization and linguistic variation // C. Fought (ed.). Sociolinguistic Variation: Critical Reflections. N.Y.: Oxford University Press, 2004. P. 65–83.

Kress G. and van Leeuwen T. Multimodal Discourse: The Modes and Media of Contemporary Communication. L.: Arnold, 2001.

Kumar K. The Making of English National Identity. Cambridge: Cambridge University Press, 2003.

Lash S. and Urry J. Economies of Signs & Space. L.: Sage, 1994.

Lawson B. The Language of Space. Oxford: Architectural Press, 2001.

Lefebvre H. The Production of Space. Oxford: Blackwell, 1991.

Mac Giolla Chríost D. Language and the City. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2007.

Marsh P. and Collett P. Driving Passion. L.: Jonathan Cape, 1986.

Massey D. Space, Place and Gender. Cambridge: Polity, 1994.

Massey D. For Space. L.: Sage, 2005.

Matless D. Landscape and Englishness. L.: Reaktion Books, 1998.

Mills C. Myths and meanings of gentrification // J. Duncan and D. Ley (eds). Place/Culture/Representation. L.: Routledge, 1993. P. 149–170.

Modan G.G. Turf Wars: Discourse, Diversity, and the Politics of Place. Malden, MA.: Blackwell Publishing, 2007.

Olwig K.R. The “actual landscape” or actual landscapes? // R.Z. DeLue and J. Elkins (eds). Landscape Theory. N.Y.: Routledge and Cork: University College Cork, 2008. P. 158–177.

Osborne P.D. Travelling Light: Photography, Travel and Visual Culture. Manchester: Manchester University Press, 2000.

Panofsky E. Perspective as Symbolic Form. N.Y.: Zone Books, 1991 [1927].

Rycroft S. and Cosgrove D. Mapping the modern nation: The National Land Use Survey 1932–34 // History Workshop Journal. No 40. 1995. P. 91–105.

Sahlins M. Culture and Practical Reason. Chicago: University of Chicago Press, 1976.

Schivelbusch W. The Railway Journey: The Industrialization of Time and Space in the 19th Century. Berkeley, CA: University of California Press, 1986.

Scollon R. Mediated Discourse: The Nexus of Practice. L.: Routledge, 2001.

Scollon R. and Wong Scollon S. Discourse in Place: Language in the Material World. L.: Routledge, 2003.

Shohamy E. Language Policy: Hidden Agendas and New Approaches. L.: Routledge, 2006.

E. Shohamy and D. Gorter (eds). Linguistic Landscapes: Expanding the Scenery. N.Y.: Routledge, 2008.

Simmel G. Simmel on Culture: Selected Writings [ed. by D. Frisby and M. Featherstone]. L.: Sage, 1997.

Sörlin S. The articulation of territory: Landscape and the constitution of regional and national identity // Norwegian Journal of Geography. No 53 (2–3). 1999. P. 103–112.

Urry J. Consuming Places. L.: Routledge, 1995.

Urry J. The Tourist Gaze. 2nd edition. L.: Sage, 2002 [1st edition — 1990].

Urry J. The “system” of automobility // Theory, Culture & Society. No 21. 2004. P. 25–39.

Urry J. The “consuming” of place // A. Jaworski and A. Pritchard (eds). Discourse, Communication and Tourism. Clevedon: Channel View, 2005. P. 19–27.

Urry J. Mobilities. Cambridge: Polity, 2007.

Wylie J. Landscape. L.: Routledge, 2007.

Источник: A. Jaworski & C. Thurlow (eds). Semiotic Landscapes: Language, Image, Space. L.: Continuum, 2010.