«Истоки сталинизма»: обратный путь?..

От редакции: Гефтер.ру давно экспериментирует с жанром интеллектуальной биографии, но биография политическая — эксперимент не проще. Политическая биография — всегда изображение эпохи в самых напряженных точках. Создание конкурентного поля автором политической биографии никогда не нейтрально, изобилует сложнейшими практиками саморепрезентации, в чем мы убедились, запланировав интервью о прогремевшей в свое время статье Александра Ципко «Истоки сталинизма».

Александр Ципко — доктор философских наук, главный научный сотрудник Института экономики РАН.

— У нас есть возможность поговорить об одной из ключевых Ваших работ перестроечного времени — «Истоки сталинизма».

— «Истоки» — это, если всерьез, как бы оправдание всей моей жизни, выполнение какого-то изначально заданного предназначения. И я, честно говоря, счастлив, что мне удалось внести и свою все же значительную лепту в освобождение страны от коммунизма. Это какая-то мистика. Случайно я как корреспондент «Комсомольской правды» летом 1967 года оказался в Праге и ударными темпами прошел школу чешского ревизионизма, много часов провел вместе с Отто Шиком, авторами манифеста Пражской весны Карелом Косиком, Петром Паролеком, Петром Махониным. Я совсем случайно стал в 1978 году сотрудником Института философии и социологии Польской Академии наук, активно, на свой страх и риск, помогал всю осень 1980 года главным идеологам «Солидарности» Стефану Братковскому, Анджею Вековецкому, Богдану Готовскому. Никто в России не знает, что я и в Польше был первым, кто в подцензурной печати на страницах журнала «Studia Filozoficzne» (№ 8, 1980 г.) показал утопичность учения Карла Маркса о первой фазе коммунистической формации, показал, что сама по себе общественная собственность не гарантирует морального и духовного прогресса, что спровоцированные революцией насилие, садизм, жестокость, взаимная подозрительность могут привести «социалистическое общество» к моральной деградации. Я был польщен, что на защите моей докторской диссертации в декабре 1980 года мэтр польской философии, диссидент Анджей Валицкий сказал, что «статья Ципко о подлинных противоречиях социализма — это первое серьезное исследование учения Карла Маркса о социализме в подцензурной печати социалистических стран».

Имморализм

И самое интересное, что одновременно с упомянутой выше статьей, опубликованной в Польше, я буквально протащил эту мысль об изначальной аморальности учения Карла Маркса, о революциях как повивальной бабке истории в своей книге «Социализм: жизнь общества и человека», изданной моими друзьями, руководителями издательства «Молодая гвардия» в этом же 1980 году. Это было чудо. Но цензор пропустил целый пассаж, направленный против основ нашей официальной идеологии, учения о величии октябрьской революции и победы большевиков в гражданской войне. А я писал, что «как показал опыт, наибольшую опасность для общества как социального организма представляют длительные гражданские войны. И дело здесь было не только в том, что эти войны подтачивают биологические и экономические основы общества. Дело еще в том, что насилие, жестокость, даже во имя гуманных идеалов, всегда несут в себе нечто разрушающее духовные устои человека. Как показал опыт всех революций, нет ничего страшнее, чем привычка, энергия убийств» (стр.275).

Мою «идеологическую диверсию» обнаружил только спустя месяц инструктор Отдела науки ЦК КПСС Григорий Квасов. Книгу сначала запретили продавать, но потом остаток тиража был продан.

Весь образованный СССР

Так что ничего нового для себя я не открыл, когда доказывал, спустя восемь лет в своих статьях «Истоки сталинизма», опубликованных в журнале «Наука и жизнь», что в репрессиях Сталина многое, основное идет от марксистского учения о неизбежности «революционного терроризма», от учения о классовой морали и классовой борьбе. Другое дело, что на этот раз это произвело эффект разорвавшейся бомбы, тираж в 2 миллиона экземпляров разошелся за несколько дней, и практически весь образованный СССР читал эти статьи и одновременно расставался со своими хрестоматийными представлениями о марксизме. Интересна во всей этой истории одна деталь. Цензура в Польше в 1980 году пропустила мою статью об утопичности учения Маркса о коммунизме потому, что я был приглашенный из СССР сотрудник польской Академии наук. А в 1988 году цензура пропустила мой антимарксистский манифест потому, что я был консультантом ЦК КПСС. В конце только замечу, что вся эта моя история с легальным подрывом основ марксистско-ленинской идеологии подтвердила предвидение русских философов, оказавшихся после гражданской войны в изгнании, что не антикоммунистическая оппозиция, а сами руководители большевистской партии, ее штатные идеологи изнутри взорвут советскую систему. Я с начала 60-х, с того момента, как погрузился умом и сердцем в веховскую психологию, ждал гибели, как я был убежден, противоестественной советской системы. И, повторяю, счастлив, что мне удалось внести и свою лепту в победу здравого смысла над марксистской утопией.

Сознательный патриотизм

Надо сказать, что мой антикоммунизм и мой сознательный патриотизм формировались одновременно. Николай Бердяев, Петр Струве, Семен Франк, Сергей Булгаков дали мне соответствующее моему моральному чувству мировоззрение и одновременно ощущение гордости за русскую общественную мысль, дали мне сознание того, что русские философы не только работали на уровне мировой культуры, но и внесли свой вклад в ее развитие. У нас в России не знают, что именно российские философы внесли решающий вклад в разоблачение изначальной аморальности марксистского учения о классовой борьбе. На самом деле сборники «Вехи» и «Из глубины» — это и прорыв в познании души человека. Но поразительно, что наши интеллектуалы в подавляющем большинстве пренебрежительно относятся к достижениям русской дореволюционной общественной мысли.

Против шестидесятничества

Но надо понимать, что лично у меня основным мотивом к попыткам доказать, что марксизм по своей природе аморален, было уже не желание свести счеты с официальной идеологией, а стремление противостоять новой опасности, помешать победе шестидесятничества с их убеждением, что беды проистекали не от Маркса и даже не от Ленина, а от Сталина, который якобы изменил «светлым идеалам Октября». Необходимо помнить, что в первые годы перестройки в публицистике доминировали авторы, пропагандирующие идеалы шестидесятников, боготворившие и Ленина, и Бухарина, доминировали авторы, призывающие, как мой друг Игорь Клямкин, заново читать «социалистические книги», заново строить на этот раз «демократический социализм». Идею возвращения к чистому ленинизму, подлинным идеалам Октября проповедовали и Геннадий Лисичкин, и Отто Лацис, и практически все авторы «Московских новостей». Я же звал к реставрации, правда, к реставрации политики Временного правительства, к идеологии «непредрешенцев», Деникина, Врангеля. И я со своим веховским, русским либеральным патриотизмом уже к 1990 году оказался в полном одиночестве.

Убежденные марксисты

Не забывайте, что в 1988 году, когда начали публиковаться мои антимарксистские статьи, вся демократическая интеллигенция и те, кто поддерживал Горбачева (я имею в виду Егора Яковлева, Лена Карпинского), и те, кто стал врагом его аппаратной перестройки (речь идет о Гаврииле Попове, Леониде Баткине, Галине Старовойтовой, Юрии Афанасьеве), были убежденными марксистами. Самое парадоксальное, что на международной конференции в Бергамо в ноябре 1989 года, где Леонид Баткин давал мне бой, защищал «научность и гуманизм» Карла Маркса, Александр Мень, якобы православный священник, встал не на мою сторону, а на сторону Леонида Баткина. Так это было.

Один

Так уж получилось, и это была моя «личная драма», в идейном отношении в конце 80-х я был в полном одиночестве. С одной стороны — левые «красные патриоты», на мой взгляд — сумасшедшие этнические патриоты, требующие суверенитета РСФСР, требующие создания «русской» армии, «русской» академии наук и даже «русских» национальных школ, с другой — левые западники, требующие нового издания социалистического строительства, на этот раз в соответствии с «подлинным Марксом». Я не мог примкнуть ни к первым, ни ко вторым. Драма была в том, что в силу личных убеждений я вынужден был пойти на идейный разрыв даже с моим другом Игорем Клямкиным. Ну и он, конечно, не остался передо мной в долгу: на протяжении всего 1991 года на страницах редактируемой им газеты «Демократическая Россия» вел полемику со мной. К примеру, Леонид Радзиховский в мае 1991 года по просьбе редактора газеты подверг критике мои попытки защитить единство страны. Хотя на самом деле войну моему предложению превратить перестройку в антикоммунистическую Игорь Клямкин объявил в своих статьях, опубликованных в журнале «Новый мир» в 1988 году.

— Каких именно? В первую очередь в статье «Какая дорога ведет к храму»?

— Да. Я так и не пойму, почему тогда, в эти годы, не только Игорь Клямкин, но даже Григорий Померанц защищали якобы «доброе имя» ленинской гвардии. Уже тогда все знали, что идея концлагерей принадлежит Бухарину. В списках среди советской интеллигенции еще в 70-е ходил текст книги Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма», где были раскрыты общие черты большевизма и национал-социализма, где было показано родство большевистского расизма с его попыткой обожествить рабочий класс и этнических расизмом гитлеровцев, обожествляющих арийскую расу. В первые же годы перестройки были изданы мемуары Бунина, Короленко, Пришвина, «Несвоевременные мысли» Максима Горького, живописующие ужасы красного террора. Но наши шестидесятники, вожди демократической интеллигенции продолжали славить великое дело Ленина, вопреки расширяющейся каждый новый день правде об ужасах красного террора, о ленинском пристрастии к слову «расстрел». И при всех своих комплексах и неуверенности в себе, в чем меня всегда упрекал наш директор О.Т. Богомолов, при всех страхах, вызванных моим положением консультанта ЦК КПСС, я все же решил защитить правду и выступить практически в одиночку против всей этой мифологии о гуманистическом Карле Марксе и о приверженности ленинской гвардии идеалам демократии.

Игорь Клямкин

Особенно зацепила меня за живое попытка Игоря Клямкина вывести целиком все ужасы сталинских репрессий из русского крестьянского «мы». При этом игнорировалось, что Маркс положительно относился к «революционному терроризму» якобинцев, к насилию революции. При этом игнорировалось, что большевики сознательно в своих революционных целях эксплуатировали невежество крестьянских масс, жажду передела собственности, жажду расправы с «бывшими». Конечно, ничего нового, что не было бы известно в дореволюционной России об аморализме марксизма, я не сказал. Но на фоне многолетнего поклонения Марксу как богу мои статьи из серии «Истоки сталинизма» были восприняты советской общественностью как откровение, как новое, неожиданное слово. И я, честно говоря, даже не предполагал, что вера в святость и непогрешимость Карла Маркса так важна для значительной части нашей перестроечной интеллигенции.

Слезы

Меня просто потрясло, что Отто Лацис, уже после ГКЧП, когда судьба социализма уже была предрешена, где-то в сентябре 1991 на конференции, организованной в здании АН СССР Эдуардом Лозанским, буквально со слезами на глазах и опять в споре со мной доказывал гуманистическую чистоту марксизма. Кстати, сам факт какого-то иррационального поклонения Карлу Марксу значительной части нашей либеральной интеллигенции объясняет, почему у нас после распада СССР, за редким исключением, нет настоящих «правых», «правых» западников, какими до революции были, к примеру, Петр Струве и его друг Семен Франк. И наши нынешние славянофилы, и нынешние так называемые «новые западники» не просто «левые», а очень «левые». В силу этих причин, в силу отсутствия устойчивой «правой» традиции у нас и совершился плавный переход от марксистского фундаментализма к либеральному.

Открытий не было

Но все же надо признать, что благодаря моим статьям перестройка в целом перешла в новое измерение, ее антикоммунистическая направленность приобретала более явственный характер. Хотя никаких открытий в моих статьях не было. И это, кстати, еще одно доказательство того, что все мы, звезды и герои перестройки, были значимыми фигурами только в условиях советской образованщины, на фоне нашей довольно низкой гуманитарной культуры. Все эти публикации были первым прорывом, выходом за советские запреты и советские идеологические ограничения. Но правда, жуткая правда состоит в том, что и статьи Николая Шмелева, и статьи Игоря Клямкина, и статьи Гавриила Попова, и статьи вашего покорного слуги, при всей их исторической, политической значимости не имели никакой культурной ценности.

Одиночество идеи

Но парадокс состоит в том, что четверть века назад в советской России было куда больше людей, готовых согласиться со мной, с очевидным, само собой разумеющимся, что марксистская теория классовой борьбы аморальна, ибо она зовет к крови, ибо она является оправданием самых страшных преступлений в истории человечества, чем сейчас. Если в конце 80-х защитники большевистского так называемого «красного проекта» — и Александр Проханов, и Сергей Кургинян — воспринимались как маргиналы, то сегодня они превратились в лидеров общественного мнения. И самое поразительное, что вожди либеральной оппозиции тоже начинают усердно славить и Ленина, и большевиков. Дмитрий Быков солидарен с Лениным в оценке «Вех» как «позорного» явления российской общественной мысли,. Владислав Иноземцев в своей статье «Раздвоение сознания» (НГ, 07.11.2012) доказывает, что не «любая революция — это плохо и ужасно», что заслуга Ленина и Сталина состоит в том, что они «сломали прежние иерархии», доказали, что «элиты не вечны и могут быть эффективно заменены другими», что они нашли замену «прежнему прогнившему режиму» и что они не «заискивали перед Церковью и не пресмыкались перед северокавказскими князьками». То есть мы видим, что на самом деле нет у нас сегодня никакой существенной разницы между теми, кто называет себя певцами красного проекта, и теми, кто называет себя либералами. И первые, и вторые считают, что и уничтожение дореволюционной России, и уничтожение всей ее элиты, то есть большевистская расправа с «бывшими», было необходимым условием модернизации России. Убивать людей во имя смены элит, доказывает псевдолиберал Владислав Иноземцев, не грешно. Совсем недавно в полемике со мной на телевизионном шоу, посвященном роли Ленина в русской истории, об этом же говорил лидер молодежной организации КПРФ Черный: «Во имя уничтожения эксплуатации человека человеком террор, т.е. убийство буржуев, необходимо и оправдано».

В 1965 году Михаил Ромм смог снять и добиться выхода на экраны СССР фильма «Обыкновенный фашизм», где ему удалось показать, что нет и не было никакой разницы между эстетикой национал-социализма и нашим советским социалистическим расизмом, что преследование инакомыслящих при Гитлере ничем не отличалось от преследования инакомыслящих при Сталине и т.д. и т.п. И, как я помню, интеллигенция Москвы считала своим долгом пойти в «Ударник», где показывали «Обыкновенный фашизм», и тем самым подчеркнуть свою солидарность с гражданской позицией Михаила Ромма.

Но сейчас, как показывает мой опыт публикации статьи, показывающей родство социального расизма Карла Маркса (и, прежде всего, большевиков) с биологическим расизмом Гитлера (См.: А.Ципко. Сначала был коммунизм, а потом — фашизм. Наука и жизнь, 2011 г., № 7), упоминание об идейной близости русского коммунизма и фашизма вызывает не только протест, но и негодование. Стоит тебе упомянуть о родстве большевистского тоталитаризма с национал-социалистическим, и тебя сразу зачислят во враги России. И никакие авторитеты, ни Карл Поппер, ни Николай Бердяев, сказавшие, что история европейского тоталитаризма ХХ века начинается с тоталитаризма марксистской доктрины, вам не помогут.

Остановка?

Декоммунизация, начатая в СССР в конце 80-х, не только не завершена, но, напротив, остановилась. Более того, есть все основания говорить о возрождении в новой России марксистско-ленинского мировоззрения, классовой морали. Как я помню, уже с начала шестидесятых, когда я приехал в Москву, никто из философского сообщества, даже профессиональный философ, ни один порядочный человек никогда не брал тему классовой борьбы, никогда не защищал диктатуру пролетариата и никогда не писал, что великая гражданская война была праздником русской истории. Обычно Маркса делали гуманистом или уходили в другие темы. Порядочные люди никогда не были сторонниками диктатуры пролетариата уже в начале шестидесятых. То есть была ясна моральная противоестественность марксистской теории революционного ниспровержения общества.

И теперь я начинаю понимать, почему декоммунизация в новой, созданной большевиками России в принципе невозможна. У нас практически нет потомков тех, кому было жаль старой России, кто составлял цвет дореволюционной российской нации. Для новой российской нации, особенно для новой, в прошлом советской интеллигенции, сплошь состоящей из потомков беднейшего крестьянства и рабочего класса, более широко — из потомков тех, кто в царской России был никем или представителем ущемленного в своих правах народа, смерть старой России является благом, потому они в силу своих интересов будут всегда считать и Октябрь, и Ленина, и русский коммунизм благом. Мы, потомки бывших шахтеров, рабочих, говорил мне во время дискуссии на телевидении один из активистов КПРФ, почувствовали себя полноценными людьми благодаря советской власти, а потому для нас ценность Ленина священна. И он, этот депутат от КПРФ, прав. Правда, со своей классовой точки зрения. Но его классовая правда состоит в том, что причина, из-за которой победили большевики, живет до сих пор. До сих пор не создана единая российская нация, живущая в системе универсальных, общечеловеческих ценностей. Хорошо то, что хорошо моему классу, моей нации, моей корпорации — вот логика постсоветского российского мышления.

Антибольшевизм

Честно говоря, я так и не пойму, откуда мой чисто физиологический антибольшевизм. Антисталинизм — понятно, в Одессе, среди коренных одесситов, как я помню, поклонников Сталина не было. Но откуда антикоммунизм? Один дедушка полудворянин, полулатыш, второй — из крестьян, помогал большевикам национализировать имения помещиков. А внук — один из идеологов антикоммунистической революции в России. Может быть, все-таки душа, моральное чувство не зависит ни от биологии, ни от крови, ни от социального происхождения.

Чудо. Прорыв.

Теперь я понимаю, что характерное для второй половины 80-х отторжение от ужасов и зверств сталинизма, сопереживание жертвам сталинских репрессий было чудом, было прорывом через наше классовое, рабоче-крестьянское происхождение. А сейчас правда об ужасах и красного террора, и сталинских репрессий, объективный рассказ о том, что потеряла российская нация в результате коммунистического эксперимента, не вызывает у людей никаких эмоций. Поразительно. Но декоммунизация по-русски привела к деморализации многонациональной российской нации.

— Ваш тезис — в том, что статья посвящена опровержению марксизма. Но почему она названа «Истоки сталинизма»?

— Смысл был в том, чтобы доказать, что сталинизм — жестокость сталинизма, насилие — вытекает из марксистской теории классовой борьбы. Конечно, Сталин был садист, но саму марксистскую теорию, которая основана на классовой борьбе, на насилии, можно было реализовать в жизни только его, сталинскими методами. Надо понимать, что сама по себе мысль о связи производительных сил и производственных отношений была прорывом в науке об обществе. Другое дело, что Маркс под влиянием особенностей своего мировоззрения, под влиянием своего мессианизма (не случайно Сергей Булгаков называл Маркса «древнеиудейским пророком») специфический конфликт между нарождающимся капитализмом и остатками феодальных отношений перенес на всю историю, то есть превратил специфическую логику буржуазных революций в демиурга всей человеческой истории.

Против интеллигенции

Было что-то болезненное, на что лично я обратил внимание еще на первом курсе философского факультета, прочитав от корки до корки первый том «Капитала», в марксистском обоготворении самих революций. И это было направлено не столько, я повторяю, против марксизма, сколько против той части нашей советской интеллигенции, которая говорила: нам надо продолжать строить социализм, мы неправильно поняли Маркса, а вот мы заново его поймем и будет строить социализм. Я выступил, прежде всего, против них.

— Иначе, Вы полагали, что истоки сталинизма — то же самое, что истоки горбачевизма?

— Это не очень точно. Сталинизм вырос из учения о классовой борьбе и классовой морали, из марксистского убеждения, что революционный терроризм может служить прогрессу, благу человечества. Сталин был настоящим, последовательным марксистом, как и Ленин, как и Троцкий. А Горбачев был шестидесятником, и вся его идеология перестройки выросла из шестидесятничества, из веры, что можно соединить советскую систему с демократией, с общечеловеческими ценностями, что можно соединить советскую плановую экономику с рынком, с товарным производством.

Истоки идей?

Кстати, как помнит до сих пор старшее поколение советских обществоведов, многие из этих иллюзий Горбачев и его помощники почерпнули из моей книги «Некоторые философские аспекты теории социализма» (М., Наука, 1983 г.), в которой я, под впечатлением от венгерского и польского опыта, предлагал шире развивать кооперацию и мелкое частное производство, покинуть окончательно классовую мораль и т.д.

— Но суть споров, в которые Вы включились в конце 1980-х, в том, что часть общества отнюдь не ставила под сомнение, что в рамках марксизма вероятна демократия. А Вы продвигали сильнодействующий, как наркотик, тезис, что, поскольку состоялись сталинские преступления, социалистическая модель их не отрицает, даже предполагает?

— Это не наркотик, а результат, вывод научного анализа сути марксизма.

Нет альтернативы

В рамках теории единообразия, где уничтожаются все различия, классовые, идеологические, имущественные, национальные, уже нет места для выбора, для альтернативы. Когда нет идеологических альтернатив, когда, как считал марксизм, есть единственно возможный научный ответ на вызовы реальности, уже нет места для многопартийности, без чего невозможна никакая демократия. Марксизм с его идеей обобществления средств производства уничтожает частную собственность как основу суверенитета личности, то есть основы демократии. Смешно. Как можно было демократизировать политическую систему, которая держится на цензуре, политическом сыске, железном занавесе, то есть на крепостном праве, на монополии КПСС. Как только вы убираете всю систему запретов, на которых держался русский коммунизм, что и произошло во время перестройки, он просто рассыпается, и вам уже нечего реформировать.

Реформам не бывать

Опыт перестройки подтвердил мнение русских мыслителей в изгнании — Степуна, Георгия Федотова, Николая Алексеева, всех тех, кто серьезно изучал особенности советской политической системы, — она в принципе не реформируема. Любая серьезная реформа в СССР, в особенности идеологическая, означает контрреволюцию. Поэтому меня всегда удивляли утописты, которые надеялись с помощью так называемого «подлинного марксизма» спасти реальный социализм, сделать его удобным для жизни.

Кстати, Александр Николаевич Яковлев рассказывал мне уже в конце 1988 года, что он передал мою книгу «Некоторые философские аспекты теории социализма» в 1984 году Горбачеву в самолете, когда они вместе с ним летели в Лондон.
Но на все надо смотреть в контексте особенностей того времени, когда писалась и издавалась эта книга.

Полное освобождение

Желание полного освобождения от советской, как я был убежден, противоестественной системы сидело во мне давно, со студенческих лет. Но и я, и все мои друзья из «Комсомольской правды» — Володя Кокашинский, Игорь Клямкин, Алексей Фролов — не верили, что при нашей жизни страна освободится от этой противоестественной коммунистической системы. Поэтому все мы в своих статьях предлагали возможные паллиативные реформы, которые можно было как-то оправдать цитатами из Маркса и Ленина, и которые, как нам казалось, могли привести к смягчению системы. Для всех нас, и особенно для меня, идеалом был ненавязчивый польский социализм. Кстати, талантливый философ Генрих Батищев в середине 60-х изучил польский язык для того, чтобы в подлиннике прочитать книгу Адама Шаффа «Марксизм и личность». Генрих Батищев собирал нас, своих поклонников-студентов, у себя в квартире на улице Чкалова и переводил нам на русский язык тексты Адама Шаффа.

Уловки и реформы

Если для меня ленинская теория кооперации была уловкой, орудием противостояния ортодоксам, мечтающим о полном и окончательном обобществлении средств производства в СССР, то Горбачев всерьез верил, что кооперация оживит сложившуюся новую экономику, что отказ от цензуры и диктата партии придаст импульс творческому марксизму, что в условиях демократии КПСС не только будет всегда выигрывать у своих конкурентов, но и завоюет подлинную популярность. И меня поражает, что Горбачев, как дитя партийного аппарата, знающий, на чем на самом деле держалась советская система, что она держалась на целой системе запретов, запрета частной собственности, частного предпринимательства, запрета на свободу мысли, запрета на эмиграцию, свободу собраний, которая держалась на цензуре, политическом сыске и т.д., решился ее реформировать.

Ведь Горбачев знал, как устроена вся советская жизнь, что держится она на руководящей роли КПСС, на преследовании инакомыслия и на жесткой централизации. И как он мог думать, что можно построить на этом основании какую-то другую систему. Но эта вера, конечно, ускорила падение коммунизма.

Поздние мифы

Горбачев в силу своей недостаточной образованности, в силу своей наивности всерьез полагал, что христианские заповеди (десять заповедей) как раз и были реализованы в марксизме. Он повторял всю эту позднюю мифологию, связанную с марксизмом, что это есть то же, что и раннее христианство. Я толкал Горбачева — это известные вещи — в сторону контрреволюции, отказа от целого ряда идеологических догм. Но уже весной 1988 года, во время подготовки речи Горбачева перед польской интеллигенцией (визит состоялся в июне 1988 года), мне стало ясно, что Горбачев ни при каких условиях не откажется от своей преданности социалистическому выбору, «социалистическому выбору нашего народа».

Я, кстати, не был сторонником роспуска КПСС, я просто говорил про то, что сделали китайцы. Поэтому не случайно после моих статей буквально через год я поехал учить китайцев, как можно менять легитимность компартии, не отдавая власть оппозиции. Правда, это был уже девяностый год. Но Горбачев еще был при власти и мог пойти этим же китайским путем.

КПСС не надо трогать

Надо было просто уйти от этой марксистской легитимности КПСС. Главный смысл был какой? Отнюдь не революционный. КПСС не надо трогать. Можно было уйти от марксизма, от социализма через революцию сверху. Диссидентское движение в СССР не играло никакой роли, оно не влияло на людей никак. Вот почему тогда еще можно было менять идеологическое оправдание руководящей роли КПСС, говорить о ней как о партии, обеспечивающей сохранение и развитие руководящей роли КПСС, сохранение и развитие государства, как о партии, объединяющей наиболее образованную и компетентную часть общества, как о партии патриотов и т.д., как о партии, которая взяла на себя ответственность за реформы. Тогда, на мой взгляд, достаточно было демократизации КПСС.

Страхи Горбачева

Но беда состоит в том, что Горбачев с момента прихода к власти боялся партийного аппарата, а потому с самого начала делал ставку на либерально мыслящую интеллигенцию в надежде, что она его, реформатора, выберет своим вождем и придаст его власти другую, непартийную легитимность. Кстати, многие российские обществоведы, оказавшиеся после гражданской войны за пределами России, предвидели, что советская власть погибнет в результате реформ гуманистического плана, которые начнут сами руководители КПСС, осознавшие аморальность официальной доктрины.

Но с Горбачевым все понятно. Он все же никогда всерьез не занимался идеологией, не занимался всерьез изучением марксизма-ленинизма. Он сделал карьеру как партийный работник.

Удивление: коллеги

Но большое удивление у меня в советское время вызывали мои коллеги, которые, рискуя всем, как, к примеру, Лен Карпинский, Игорь Клямкин, в равной мере это относится к вашему шефу Глебу Павловскому, создавали подпольные кружки для чтения книг о подлинном марксизме, которые мечтали с помощью «подлинного» марксизма построить подлинный, гуманный социализм. Такие, как я, которые использовали легальную печать для ниспровержения, для подрыва основ официальной идеологии, которые капля за каплей подтачивали основу марксизма, учения о диктатуре пролетариата и неизбежной победе коммунизма в мировом масштабе, которые подменяли классовую мораль учением об общечеловеческих ценностях, на мой взгляд, куда больше сделали для слома остатков сталинского тоталитаризма, чем организаторы подпольных кружков по изучению «подлинных» марксистских книжек. Об этом мне говорил и американский кремленолог профессор Гольдман во время нашего знакомства в кабинете Арбатова в 1990 году.

Из-за чего распался СССР

Конечно, СССР распался из-за наивности, прекраснодушия Горбачева, из-за его веры в возможность социализма с человеческим лицом, в возможность и сохранить власть партийного аппарата, и вернуть населению политические свободы. Но он — дитя официальной идеологии и продукт советского воспитания, потому и добрался до высот партийной карьеры, что не мог мыслить по-другому, не обладал способностью к сомнению, знаниями, альтернативными марксизму-ленинизму. А потому, на мой взгляд, неприлично обвинять Горбачева в некомпетентности, в том, что он не использовал выводы и советы транзитологии в процессе своих реформ.

Павловский и Мигранян

Вот почему у меня вызывают моральное отторжение попытки и Глеба Павловского, и Андраника Миграняна задним числом учить Горбачева, что ему надо было делать, начиная перестройку. Если бы не Горбачев и его перестройка, его критиков как известных политологов просто бы не существовало. Подавляющее большинство нынешних лидеров общественного мнения — это продукт «некомпетентности» Горбачева, который вместо того, чтобы обновлять КПСС за счет ее талантливых, одаренных членов, как предлагал в начале перестройки Гавриил Попов, начал создавать альтернативные структуры власти.

— Но почему Вы считаете, что все эти подпольные кружки для чтения нелегальной литературы, в том числе одесский кружок СИД, членом которого был Глеб Олегович Павловский, не сыграли своей роли в освобождении страны от советской системы?

— Я отдаю должное гражданскому мужеству тех, кто, рискуя всем, рискуя свободой, нарушал самый главный советский запрет, создавал различного рода подпольные, нелегальные объединения. Романтика подполья всегда была свойственна российской интеллигенции. В конце концов, эти люди — и Глеб Павловский, и Вячеслав Игрунов, и Лен Карпинский, и Игорь Клямкин — куда большим рисковали, чем мы, то есть те, кто ниспровергал марксизм в рамках легальной печати, кто раздвигал рамки возможного легальными методами.

Гонения и спасители

Хотя, как известно старшему поколению, меня дважды пытались исключить из партии, пустить по миру с «волчьим билетом», как настаивал мой преследователь, инструктор Отдела науки ЦК КПСС Григорий Квасов. Но всегда в критической ситуации, когда все были на грани, и дело шло или к психушке, как это было в далеком 1965 году, или в 1976 году, когда все шло к исключению из КПСС и возвращению в литейный цех, из которого я ушел в армию, появлялся какой-то всесильный человек, например, из параллельного отдела ЦК (как было в 1969 году, когда меня спас Михаил Габдулин из отдела пропаганды) и начинал меня спасать как «национального» славянского кадра «с мозгами», и который начинал убеждать моих палачей, что мне «не надо ломать жизнь» и т.д. В октябре 1965 года меня спас от расправы КГБ секретарь ЦК КПСС Демичев, который поручил секретарю ЦК ВЛКСМ Журавлевой опекать меня, и все кончилось тем, что я попал в 1967 году в отдел пропаганды ЦК ВЛКСМ. Правда, и здесь я взялся за свое, использовал доверие ко мне со стороны начальников, собрал оппозиционных этиков, включая Егидеса, Шейнина, Самсонову, и издал «Беседы о нравственности», где впрямую игнорировалось марксистское учение о классовой морали. И опять, как я уже говорил, появился Михаил Петрович Габдулин, исключение из КПСС заменили выговором, а спустя несколько месяцев, опять-таки благодаря профессорам моего родного факультета, меня взяли на поруки и перевели из заочной аспирантуры в очную. И все эти годы, несмотря на то, что заведующий сектором философии отдела науки ЦК КПСС Пилипенко еще в начале 70-х меня окрестил «антисоветчиком», мне помогали руководители «Молодой гвардии» Валерий Ганичев, Раиса Чекрыжова. Они печатали мои книги, помогали выживать, кормить детей. Все-таки советская система после Хрущева не была всецело тоталитарной. Различного рода идеологические альтернативы были возможны даже в рамках официальной марксистско-ленинской идеологии, примером чему — публичные споры после Хрущева о роли Сталина в истории СССР. Были обществоведы, которые писали на меня в КГБ доносы. Как рассказал мне лет 7 назад мой «душеприказчик» в КГБ полковник Никифоров (по его словам он «сидел» на моем досье целых 15 лет), на меня, начиная со студенческих лет, было написано целых 17 серьезных доносов. Наиболее резкую оценку, по его словам, моим антимарксистским взглядам давала Елена Дмитриевна Модержинская, которая работала в Институте философии Академии наук СССР и которая была разведчиком в годы войны, полковником КГБ в отставке. По словам Никифорова, Горбачев меня взял в ЦК КПСС, когда я, после поездки в Польшу, был переведен в так называемую «активную разработку». Но были и аппаратчики, и даже работники Первого отдела КГБ, которые мне помогали, спасали меня в критической ситуации, учили, как жить, с кем быть откровенным и с кем нельзя откровенничать. Так это было.

Систему разрушала интеллигенция

Надо сейчас понимать, что основы системы, идеологические основы разрушала советская интеллигенция по-разному: и почвенники, изобличающие преступления сталинской коллективизации, сделали для этого дела не меньше, чем шестидесятники, чем «подпольщики», изучающие в кружках наследие «ленинской гвардии». Это другой, альтернативный путь разрушения официальной идеологии через подцензурную публицистику, литературу, был, конечно, возможен только в Москве, через центральные издания, использовались все методы ухода от официальной идеологии. Противоречия внутри марксизма, само учение о диалектике, об относительности знания, немарксистский молодой Маркс, до «Коммунистического манифеста», «поздний» Ленин и т.д. Но больше всего сделала для деидеологизации страны советская литература. Все произошло, как предвидел еще в начале 20-х Степун. Талантливые советские писатели, речь тогда шла о Леонове, Зощенко, через реализм раскрывали утопичность марксизма и утопичность основанных на марксизме преобразований. Валентин Распутин со своим «Прощанием с Матерой» сыграл не меньшую роль в этом деле, чем «Матренин двор» Александра Солженицына. Александр Исаевич жаловался мне во время нашего знакомства в 1995 году, что его за антисоветизм карали, выслали из страны, а Валентину Распутину за откровенный антисоветизм его «Прощания с Матерой» дали Ленинскую премию. Все мы по-разному пытались отойти от самых одиозных сторон марксистской идеологии.

— В частности, связанных с насилием, с уникальным пониманием морали. А с чем еще?

— Не с уникальным, а с классовым пониманием. Классовое понимание морали — это отказ от морали. Классовый подход — классовая ненависть. Не говоря уже об утопии полного обобществления. Но это все легально: борьба с предложением заменить колхозы на совхозы, с предложением убрать экономическое стимулирование — это уже борьба начала 80-х, борьба с предложениями Ричарда Косолапова.

Критики

Там тоже сыграла свою роль моя книга «Некоторые философские аспекты теории социализма», которую сначала запретили продавать. А секретарь ЦК КПСС Зимянин потребовал от руководства Черемушкинского райкома исключить меня из партии. Это было мрачное время, 1984 год, эпоха Черненко. На экономическом факультете МГУ в феврале 1984 года два дня шло осуждение этой книги, где подвергался критике мой «ревизионизм», мои попытки «реабилитировать капиталистическое производство». На основе этого обсуждения готовились разоблачительные статьи в журнале «Коммунист», которые были рекомендованы к печати редколлегией. Кстати, при обсуждении этих статей только один член редколлегии, философ Генрих Волков, был против. Эти идеологические процессы по разоблачению «ревизионизма и отступления от марксизма», которые происходили в СССР после чешских событий 1968 года, начались с осуждения в Академии общественных наук при ЦК КПСС в июне 1969 года изданного под моей редакции пособия «Беседы о нравственности» и закончились в феврале 1984 года осуждением ревизионизма моей книги «Некоторые философские аспекты теории социализма». Это историческая правда. А мои идейные враги, как среди коммунистов, так и среди либералов, утверждают, что в советские времена я был ортодоксальный ленинец.

— Одним из элементов Вашей идеологии было возвращение к нормальности — мы должны стать «нормальными» людьми, «нормальными» гражданами, жить в «нормальной» стране. В советской публицистике 1985-1991 гг. утвердилась идеология нормальности, в свою очередь, основанная на горбачевском, прежде всего, понимании здравого смысла. Мне пришло в голову посчитать, сколько раз Вы используете в «Истоках» понятие «здравый смысл», оборот «мыслить здраво» и т.п. — оказалось, больше 15 раз. Перестроечная идеология нормальности и новое понимание «здравомыслия» дали толчок переосмыслению жизни в стране?

— В марксизме идеология нормальности состояла в прямо противоположном, в противопоставлении классовой морали христианской морали. В самом этом учении есть что-то изначально ложное, это я интуитивно понял до того, как начал изучать марксизм, ложной и опасной является сама идея коренной переделки человека, сама идея построить мир на каких-то основаниях, которых никогда в истории человечества не было, то есть без рынка, без денег, без личного интереса. Надо знать марксизм. Сама идея отказаться от экономического стимулирования, частного производства там была доведена до логического конца. У Маркса все было последовательно. Не просто отказаться от частной собственности, как было и у Платона, и у Руссо, но и отказаться от индивидуального быта. Маркс же шел во многом и от Руссо: коллективное воспитание детей, частный быт, общие столовые. Слава Богу, у наших коммунистов хватило ума этого не делать, хотя еще в двадцатые большевики этим занимались. Изначально для меня все это было глупостью, не в том смысле, что это противоречит тому, что есть сегодня, а что это противоречие всей человеческой истории. Поэтому для меня возвращение к нормальности означало отказ от основанной на марксизме идеи коренной перестройки экономики, идеи отказа от рынка, денег, частной собственности, индивидуальных интересов. И самое главное — возвращение к нормальности для меня означало отказ от утопической идеи коренной переделки природы человека. Или христианская идея изначальной греховности человека и связанная с ней культура обуздания зла, греха, культура морального совершенствования личности, или Руссо с его утопией естественного человека, с его идеей исходной непорочности доисторического человека. Третьего не дано. Нормальность в моем понимании означает еще и крестьянское отношение к природе человека, понимание того, что человек тоже несет ответственность за свой моральный выбор.

— Но это и определенная интерпретация человеческой природы, взятая у того же Руссо, «естественный человек» Робеспьера? Другая интерпретация.

— Все верно, Но у Руссо Маркс брал более страшные вещи. Он взял, что люди не хотят свободы, людей надо заставить полюбить свободу, он брал насилие, он брал идею абсолютного равенства и отрицание частной собственности. У Прудона это было, конечно, очень грубо. Конечно, многое идет еще от Бабефа. Задача перенести военную организацию на общественную организацию: денег нет, обменивают товары, распределяют. Там довольно примитивная идея, по крайней мере, с точки зрения науки, конечно, идея производственных отношений была прорывом. А с точки зрения самой концепции — довольно примитивно. Не будет классов, наций, не будет частного быта, не будет религии и т.д. Теория уничтожения жизни в ее многоликости. Это, вообще, теория однородности: не будет классов, все будут одинаковые и так далее. С точки зрения здравого смысла это абсурд. Меня поражает, что на протяжении веков люди верят во все это и не понимают противоестественности марксизма. Это типичная мифология, интеллигентская выдумка. Тем более, я это уже в студенческие годы узнал: Маркс еще шулер был, это известная вещь. Кстати, Маркс писал, что в первом томе «Капитала» у него нет научного доказательства неизбежной гибели капитализма. В известном письме к Энгельсу он писал, что только в третьем томе «Капитала», где он увидел в машинах путь к освобождению человечества от простого физического труда, он дал миру науку в подлинном, «немецком смысле этого слова».

Центральная идея

Главная идея Маркса в чем? Что только труд рабочего создает прибавочную стоимость. Это в основе всего марксизма лежит. Отсюда -почему отомрет капитализм? Потому что когда машины вытеснят простой физический труд рабочего, то тогда капитализм станет не нужен, так как он держится на этом. А как это было доказать? Для этого надо было на примерах показать, что прибавочная стоимость выше на тех предприятиях, где используется простой физический труд рабочего, а меньше там, где используются машины. Для доказательства этого Маркс ссылался на так называемые «синие», фабричные книги. Но ученые еще при жизни Маркса, в 70-е годы, просмотрели эти фабричные книги и увидели, что конкретные факты говорят о прямо противоположном. И это самоочевидно. Никто бы не применял в производстве машины, если бы они не увеличивали прибыль. Так что к Марксу с его теорией пролетарских революций скорее всего надо относится, как это делал Сергей Булгаков, как к мессии, как к пророку, жаждавшему всемирной революции, конца того мира, в котором он жил. В конце жизни он пишет в письме Вере Засулич, за год до смерти, что русская община станет краеугольным камнем коммунистического будущего. В письме к Вере Засулич уже ничего не остается от так называемого «подлинного Маркса».

Утопист

Я, кстати, еще в 1976 году в книге «Идея социализма» показывал утопичность Маркса путем сравнения текстов утопистов-социалистов с текстами самого Карла Маркса. Я показал в своей книге, без комментариев, конечно, что так называемое научное доказательство неизбежной гибели капитализма основано на недоразумении. Покойный социолог Захар Файнбург, прочитав «Идею социализма», пришел ко мне знакомиться во время своего очередного приезда из Саратова в Москву, и, оставшись со мной наедине в кабинете моего шефа Анатолия Бутенко, спросил меня: «А вы сознательно пытались доказать, что Маркс был таким же утопистом, как и Сен-Симон и Фурье, или так у вас просто получилось?» Ответ подразумевался сам собой.

— Герцен по этому поводу много писал. Но от марксистов он быстро открестился, назвав «серной шайкой».

— У Герцена сработал комплекс, чувство национального достоинства. Ко всему этому нельзя серьезно относиться. Он написал это в полемике с французскими историками, с Мишле — я только что перечитал заново Герцена. И вынужден был заново прочитать и «Наши разногласия» Плеханова. Мишле писал о русских как о варварском, неполноценном народе, который умеет только воровать. А Герцен ему в ответ — а у нас есть крестьянская община, которая будет ближе, дословно, к будущему социализму, о котором мечтает западный рабочий, будет ближе, чем современное западное общество. Вот и все. Все, что он сказал о социализме и общине. А потом он напишет — Герцен в книге «С того берега», — что нет ничего страшнее, чем идеал, вынесенный вперед, что идеал — это утопия, это уловка, это ложь, это молох, который убивает людей. Это тоже Герцен. Но почему-то этого Герцена никто не знает. Другое дело, что Герцена использовали, народовольцы считали его своим пророком.

— Хорошо, отказались от марксизма, отринули, отвергли его — и возникла нормальность?

— Да, от основных абсурдов советской системы, благодаря Горбачеву, мы отказались. Благо эти перемены, прежде всего, ощутило ваше поколение. Права и свободы личности, право на частную собственность, на предпринимательскую активность, на историческую память, на всю полноту своей национальной культуры. Другое дело, что мы не вышли за рамки перестройки. Ельцин ничего не добавил. Право на миграцию, право на партии, право свободы мышления, десятки завоеваний. Оценить завоевания этой революции можно только если вы жили в Советском Союзе, особенно во времена Сталина.

В СССР

Как я прожил при Сталине основные годы детства. Если вы не пережили все эти советские преследования за какие-то банальные мысли, когда тебе не дают докторскую за то, что она защищалась в Польше под аплодисменты профессоров — членов «Солидарности». Или, как это было с Игорем Клямкиным, Леном Карпинским, Володей Глотовым. Тебя лишают всего за то, что ты переписывал на машинке книгу Отто Лациса о противостоянии Сталина и Бухарина. Поэтому, конечно, если вы сравниваете жизнь человека в этих разных обществах, то вы должны видеть громадные политические, позитивные перемены. Другое дело, что существует очень серьезная проблема, о которой, кстати, тоже предупреждали русские мыслители в изгнании. В частности, еще в начале 30-х блестящий русский ум Георгий Федотов из своего американского далека предупреждал, что от советской общественной собственности нельзя резко переходить к частной собственности, что после коммунистического эксперимента постсоветские люди не будут готовы ни к предпринимательской деятельности, ни, особенно, к непосредственной демократии. Поэтому, кстати, они предлагали сначала освободить советскую систему от большевиков, сохранить ее как механизм опосредованной демократии, а потом постепенно переходить к западной модели демократии.

Общество нормы

При всех новых абсурдах русской жизни, вызванных реформами 90-х, по моему убеждению, наше нынешнее общество ближе к норме, чем ленинско-сталинская политическая система. Другое дело, что советская система эпохи Брежнева — это уже распадающаяся советская система. В ней было уже много человеческого.

Но наша трагедия состоит в том, что судьбы демократической революции конца 80-х — начала 90-х оказались в руках людей, которые не знали и не хотели знать исторический контекст, в котором происходят нынешние перемены, знать особенности менталитета страны, которую они хотят модернизировать, не учитывали морально-психологические последствия семидесятилетнего коммунистического эксперимента. Кстати, не принималось во внимание, что сама по себе всеобщая грамотность не ведет порой даже к элементарной политической культуре. И самое главное, что либерально-демократическая интеллигенция во имя своих узких, корпоративных интересов, чтобы любой ценой сохранить власть, подтолкнула Ельцина к государственному перевороту 20 сентября 1993 года (Указ 1400), из танков расстреляла законно избранный парламент и создала ту систему, которую она сейчас страстно критикует, выборную монархию, где у Президента неограниченные полномочия, где премьер по конституции является техническим, а Дума не имеет никаких существенных прав.

Либеральная интеллигенция

Об этом еще в 1994 году писали Игорь Клямкин и Лиля Шевцова. Правда, они не учли, что выборная монархия неизбежно перерастает в монархию, где административный ресурс ставит власть предержащего вне всякой конкуренции. Наша либеральная интеллигенция делала эту конституцию под себя в надежде, что Ельцин в конце концов передаст ей власть, сделает своим преемником или Анатолия Чубайса или Бориса Немцова. И все к этому шло. Но вдруг неожиданно Ельцин, под влиянием Черномырдина, начинает делать ставку на государственников, на силовиков. В том-то и дело, что наша либеральная интеллигенция создала авторитарную политическую систему, которую она сейчас называет «путинским режимом». А разве «ельцинская семья», которая находилась вне всякой конституции, не распоряжалась национальным достоянием? В эти времена Борис Березовский мог абсолютно все, даже, как он говорил, «коня сделать президентом». Но наша либеральная интеллигенция с «семьей» не воевала, хотя подобное политическое уродство не имело никакого отношения к демократии.

Кто и что

Те, кто сейчас ведет отчаянную борьбу с «диктатурой Путина». Я имею в виду Георгия Сатарова, Марка Урнова, всех тех, кто призывал Ельцина «давить гадину», распустить съезд Народных депутатов СССР, который якобы мешает проведению демократических реформ. Несомненно, наша сверхпрезидентская республика по конституции фактически не дает возможности для реального использования декларируемого разделения властей. Но правда состоит в том, что когда наша конституция соответствует корпоративным интересам либеральной интеллигенции, они ее поддерживают, а когда не соответствует, они ее критикуют. Обратите внимание, когда был шанс сохранить за Медведевым пост президента на второй срок, либеральная интеллигенция ничего не говорила о необходимости совершенствования конституции. Обратите внимание, во всех первых докладах ИНСОРа, возглавляемого близким к Дмитрию Медведеву Игорем Юргенсом, нет разделов, посвященных совершенствованию нашей конституции.

— И где же искать нормальность?

— Во-первых, надо трезво и честно сказать себе, что мы есть на самом деле, и что может нация, в широком смысле этого слова, наш бывший советский многонациональный народ создать после семидесяти лет коммунистического эксперимента. Советский народ был особым народом, это, прежде всего, дети и внуки беднейшего крестьянства и рабочего класса, советской интеллигенции в первом поколении. У нас нет потомков дореволюционного офицерства, само собой понятно, потомков дворян, потомков дореволюционной интеллигенции, потомков русских православных священников. И, самое страшное, на корню было уничтожено производительное, самодостаточное крестьянство. Так называемые кулаки и даже середняки. Советская власть якобы во имя прогресса методически уничтожала тех, кто умел самостоятельно мыслить и умел работать своими руками. Не забывайте, самая физически сильная, волевая часть русского мужского населения полегла на полях Великой Отечественной войны.

Отсутствие эволюции

Советская нация — это нация, пережившая самогеноцид. Дело даже не в биологии. Дело в том, что у нас была подорвана культурная преемственность. Надо видеть, что старой российской, прежде всего, крестьянской нации с ее традиционными механизмами самоконтроля, саморегуляции, с тем внутренним стержнем, который обеспечивал худо-бедно какую-то социальность, нет. Но и советский «внешний» сторож, партия, комсомол, закон о тунеядстве исчезли. И здесь возникает самый главный страшный вопрос: «Чем заполнить эту пустоту?» Чему должен следовать, подчиняться новый российский человек, что для него является нормой, какой системе ценностей он должен подчиняться? И самое главное: что есть добро и зло в этом мире?

Развилки

И здесь развилка. Начиная с 1991 года, прежде всего внутри интеллигенции идет спор, куда идти после слома советской интеллигенции. Либеральная интеллигенция, начиная с Владимира Бибера, он об этом писал в начале 90-х, считает, что новая демократическая Россия не может ничего взять из прошлого, что, напротив, надо доломать то, что не доломали большевики, и создавать нового русского человека, основываясь на либеральных ценностях. О необходимости окончательной ломки русского национального кода совсем недавно писал на страницах «Новой газеты» Игорь Яковенко. Об этом же, о русском национальном коде как наследии «варварства», писал Семен Новопрудский. Еще недавно к наследию варварства либералы относили патриотизм как «последнее прибежище негодяев».

Цивилизованная реставрация

Я с 1990 года вместо этого предлагал цивилизованную реставрацию, то есть государственную поддержку тех ценностей и институтов, которые обеспечивают культурную преемственность русской истории и которые реально сохранились. Понятно, что невозможно и не нужно в России реставрировать самодержавие, но преемственность между Февральской революцией, между идеями Учредительного собрания и демократической августовской революцией 1991 года, на мой взгляд, была возможна. Об этом в свое время много писали Андрей Зубов и Игорь Чубайс. В сущности, я просто повторял те рекомендации первой постсоветской власти, которые ей прописал еще в 1918 году в сборнике «Из глубины» Петр Струве. Кстати, он был западником, но одновременно первым российским идеологом патриотизма.

Государственничество

Речь идет о необходимости сохранения в русском национальном самосознании ценностей государственничества, национального суверенитета и, соответственно, традиции воинской доблести и славы, уважение к великим русским полководцам. Далее речь шла о воспитании у посткоммунистического человека уважения к Православию и святыням русской церкви, к тем, кто, как Сергей Радонежский, митрополит Филипп, своим подвигом и мученичеством укрепили духовные основы российской цивилизации. Далее, конечно, русскость, российскость связывалась с уважением к ценностям великой русской культуры, с приобщением к наследству великой русской литературы, с именами Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого и т.д. Понятно, что культурные, образованные русские прекрасно, особенно после СССР, понимают особую значимость религиозной русской философии, трудов Бердяева, Булгакова, Франка и других для вхождения в русский мир, понимания русского национального самосознания. Примерно так понимали Петр Струве, Иван Ильин формирование русского национального самосознания после смерти коммунизма.

Возвращение в национальную историю

И, кстати, то, что было нормальным, естественным для Петра Струве, в равной степени было «нормальным» и для, к примеру, поляков, которые уходили от навязанного им социализма в свою национальную историю. Можно не быть католиком и даже поляком, но если ты гражданин Польши, то ты должен осознавать, что именно Костел связывает все польские времена и обеспечивает сохранение польского национального сознания, что все великое, что создавали поляки, окрашено их верой, их польским миром, который невозможно представить себе без архитектуры польских костелов. Но точно так и в России. Ты можешь быть атеистом, даже считать, что «русский дух» дурно пахнет, но ты должен осознавать, что только российская православная церковь была связующим звеном русской истории на протяжении тысячелетия, что все великое, что было создано в русской культуре, выросло в православном самосознании, что все, что осталось от русского быта, связано с православием. Надо понимать, что светскость не дает права на подрыв или осквернение того, что на протяжении веков лежало в основе национального русского самосознания.

Естественность и нация

Ничего противоестественного в моем понимании «нормальности» нет. Европейская нация потому и есть нация, что у них есть нечто святое, самоценное, что не подлежит обсуждению. Но так как мы и через двадцать лет после распада СССР не пришли к общезначимым национальным ценностям, потому у нас на самом деле нет до сих пор современной нации.

Далее. Нормальность состоит в том, чтобы вернуть планку высоты ума, культуры мышления современной российской нации на дореволюционный уровень, чтобы уровень анализа, глубины проникновения в суть рассматриваемых явлений соответствовал традиции «Вех» или «Антивех», традициям докладов на русских религиозно-философских обществах и т.д. Надо понимать, о чем справедливо писал в сборнике «Иного не дано» покойный Дима Фурман, что в СССР рост количества образованных людей происходил при понижении общей гуманитарной культуры, что советская власть в силу идейных соображений, чтобы обеспечить веру в марксизм, вывела из оборота, сделала недоступными целые пласты человеческой культуры.

Марксизм и примитивность

Не может быть высокая культура ума там, где труды Ленина и Сталина выдаются за образцы высокой научности, становятся объектом подражания. Надо знать, что марксистская мысль с самого начала страдала примитивизмом. Ленинская мысль выглядит просто убогой на фоне текстов Николая Бердяева, Семена Франка, на фоне текстов Георгия Федотова, Петра Струве, Сергея Булгакова. Среди русских марксистов только Георгий Плеханов старался все же сохранить независимость мысли и выглядеть культурным человеком.

Мы не стали нормальной страной до сих пор потому, что у нас, к примеру, в политической публицистике довлеет фундаментализм, жесткая вера автора в набор непререкаемых истин. Но от того, что у нас марксистский фундаментализм сменился либеральным, ума в стране не прибавилось. Та же дедукция, движение от одной идеологической догмы к другой вне всякой связи с жизнью, с реальным опытом и т.д. Вместо большевистского отрицания дореволюционной русской общественной мысли, особенно религиозной, празднует победу либеральный фундаментализм, который откровенно игнорирует все, что было сказано о России и русских в классике русской общественной мысли.

Условия нормальности

И здесь возникают самые серьезные вопросы. Можно ли стать нормальной страной в условиях, когда вся наша новая жизнь соткана из абсурдов. Под Норильском лежат трупы тех, кто умер во время строительства норильского комбината. Затем, спустя сорок лет, Ельцин за бесценок, за гроши отдает этот комбинат Потанину и Прохорову. На протяжении сотни лет русские во имя куска земли убивали друг друга, мучили. Кто знает о количестве погибших во время коллективизации? А теперь одна треть русских земель зарастает травой, кустарником. Во имя движения к демократии мы расстреляли из танков законно избранный парламент, спровоцировали бойню, которая окончилась гибелью нескольких сотен ни в чем не повинных людей. Можно ли вообще построить демократию на крови? Как видим, советское государство, построенное на крови, на гибели миллионов невинных людей, оказалось все же слабым с самого начала. Стоило открыть правду о преступлениях большевиков, и система рухнула. А у нас инициаторами конфликта, который привел к крови, были люди, которые считали себя либералами, в частности, Гайдар. И только единицы из тех, кто поддерживал демократические перемены, были против этой бойни во имя демократии.

— Ваши ощущения тогда от «Письма 42-х»?

— Я не был среди тех, кто подписал письмо сорока двух, я был в группе «Явлинский и Горбачев». И тогда еще Зорькин. Мы с Зорькиным умоляли не применять силу — еще, правда, это было до похода Руцкого. Поход можно понять тоже: им отключили канализацию, отключили им свет и так далее. Но как раз продолжать мирный диалог и идти на одновременные выборы, или, по крайней мере, идти на какие-то компромиссы тогда было необходимо. Как политик я был просто с Горбачевым рядом, как его советник.

По крайней мере, очевидно, что после 4 октября 1993 года очень трудно найти пути демократизации России. Но на самом деле нет и субъекта демократических перемен. Посмотрите на поведение нашей либеральной интеллигенции в критической ситуации. Она никогда за последние двадцать лет не была против насилия, которое, как она считала, работает на нее. Отсюда и ее позитивное отношение к расстрелу Белого дома и к фальсификации во время президентских выборов 1996 года. Обратите внимание. Интеллигенция не протестовала, когда административный ресурс на полную мощность применялся во время выборов Медведева на пост Президента. Но она, эта интеллигенция, в штыки восприняла победу Путина на выборах 2012 года, несмотря на то, что он не использовал тот популистский ресурс, которым в избытке обладал, не обещал отменить нулевые промилле, летнее время и т.д. Ведь при желании Путин путем популизма мог расширить свой электорат. А либералы его до сих пор обвиняют в «фальсификации выборов».

Политическая стабильность

Это не я, а тот же Юрий Краснов незадолго до выборной кампании 2011-2012 года обратил внимание, что наша демократическая интеллигенция заинтересована не столько в совершенстве политической системы, сколько в том, чтобы эта авторитарная система, которая на самом деле не предусматривает разделения властей, использовалась людьми, близкими ей по мировоззрению. Для либералов самое главное, чтобы у власти в России находился симпатичный для нее человек. Поражает Юргенс. В первых докладах его института нет ни одного конкретного предложения по совершенствованию нашей политической системы.

И здесь самая главная дилемма. В рамках сложившейся политической системы, при нынешней усталости значительной части населения от Путина, кстати, усталости иррациональной, немотивированной, трудно сохранить политическую стабильность. Надо или идти на изменение Конституции, к примеру, предоставить новому парламенту право самому выбирать подотчетного ему премьера, или уже сейчас вывести на политическую орбиту подлинного преемника, отдать ему правительство, предоставить ему право на популярные, даже популистские реформы. Правда, не очень верится, что Путин готов выпустить на политическую сцену того, кого ожидает его бывшее путинское большинство, кто сегодня сможет стать более популярным, чем он.

Власть. Недоверие

Драма состоит в том, что недоверие значительной части населения к власти оборачивается неспособностью объективно оценивать даже полезные, необходимые начинания Путина. И тут хоть кол на голове теши. Советский протест против обнаружившегося непреодолимого неравенства оборачивается недоверием ко всему, что идет от власти. Подавай им нового человека, нового Президента.

Простые люди

Запрос снизу на консерватизм, на традиционность сейчас куда выше, чем в начале нулевых. Сейчас мало того, что Путин стоит со свечкой в руке во время Рождества Христова, что он является противником гей-парадов, что он защищает суверенитет и достоинство России. Путину не могут простить рассерженные люди, что у него дочери якобы живут за границей, что он якобы богат, что все его чиновники — «богатые люди». Построить нормальное общество, где большинство — советские люди — очень сложно. Простых рассерженных людей в российской провинции куда больше, чем «рассерженных горожан» Москвы, недовольных тем, что «Чуров руководит выборами». Простые русские люди хотят какого-то народного вождя, который будет жить, как они, будет «все делать по справедливости», ездить, как они, в метро. Неожиданно идеи народников приобретают популярность среди провинциальной интеллигенции, выходцев из сел и малых городов. Поговорите с ними всерьез и честно о политике и о Путине. Они ищут какого-то своего, народного вождя, который будет жить рядом с ними, скромно, который не будет ездить кортежем из 10 машин и т.д. Утопия? Но что поделаешь, когда вера в утопию, в невозможное неискоренима из нашего национального сознания.

Абсолютное недовольное большинство

И здесь возникает главный страшный вопрос, на который я ищу ответ. А что будет с нами, если выборы, президентские выборы в России будут чистыми и прозрачными, когда абсолютное недовольное большинство изберет себе нового Сталина? У русского массового человека так и не появился инстинкт самосохранения. Он снова, как и в 1917, как и в 1991 году готов к самоубийству. Ему ничего не жалко, даже себя. Но тех, кто захочет в нынешней ситуации использовать в своих политических целях эту неискоренимую русскую страсть к «переменам», ждет судьба «ленинской гвардии». Не стоит российской революционно настроенной интеллигенции в очередной раз наступать на эти грабли!

Беседовала Ирина Чечель

Редакция оставляет за собой право не соглашаться с мнением авторов публикуемых материалов.