Наталья Потапова
Безразличие неразделенного патриотизма: Отечественная война 1812 года в школьных учебниках юбилейного года
Историческая политика в России наших дней испытывает дефицит не только дискурсов исторического преемства, но и образов «правильной», нормативной государственности. Парадоксы исторической политики — в захватывающем исследовании Н. Потаповой.
4 234 
«Любовь к мертвому ближнему — доступное удовольствие: она наслаждается своим совершенством, безразличным к своему объекту, но как насчет того, чтобы не просто “терпимо” относиться к Другому, а полюбить его именно за его несовершенство?», — рассуждал вслед за Кьеркегором Славой Жижек в главе книги «13 опытов о Ленине» [1]. «В условиях позднего капитализма наша эмоциональная жизнь оказывается, таким образом, основательно расколотой, — продолжал он — с одной стороны, существует сфера “частной жизни”, интимных островков искренних чувств и глубоких привязанностей, которые оказываются как раз теми помехами, что не позволяют нам увидеть большие проявления страданий; с другой стороны, существует (метафорически и буквально) экран, через который мы ощущаем эти большие страдания, ежедневно засыпаемые телерепортажами об этнических чистках, изнасилованиях, пытках, природных катастрофах, которым мы глубоко сочувствуем и которые иногда подвигают нас принять участие в гуманитарной деятельности». Едва ли описанная Жижеком ситуация в полной мере объясняет причину забвения, плотной паутиной опутавшего хрестоматийные события войны 1812 года. Они попали в школьные учебники истории еще во времена Иловайского и с тех пор не раз оказывались предметом идеологической игры, политизированного переосмысления, полем для проекции терзавших их авторов на события живой современности [2]. И вдруг в начале 2000-х почти полное безразличие. Правительство Путина предпринимает усилия по переписыванию учебников, вокруг этого кипит полемика и мобилизуются политические страсти. Однако война 1812 года на страницах школьных учебников упрямо остается таким же «мертвым местом национального воображения», как когда-то описанная Моной Озуф церемония инаугурации Франсуа Миттерана, для которой новый президент избрал «место, обремененное давней тяжбой, место, олицетворяющее собой старый спор как о способности Пантеона быть живым местом национальной памяти, так и о способности французов объединиться вокруг своих великих мужей» [3]. Мог ли случившийся юбилей исправить то, с чем не справились многолетние штормовые волны реформ образования?
Технологические революции последних десятилетий навевали, казалось, парадоксальную мысль о неизбежной и насущной необходимости реформировать образование не только российским политикам. В Британии в самом начале нового века шло активное обсуждение того, что в школах необходим мультикультурализм, что школьник не меньше зрителя Би-Би-Си имеет право на свое прошлое, A History of Britain, как у Саймона Шамы по телевизору. И что вместо заучивания нарратива школьники должны уметь интерпретировать документы [4]. Параллельно с этим реформировали математику, пытаясь привязать абстрактные символы к реалиям физического мира, но тут интеллектуальный коллапс стал ощутим не так быстро. Историю же заметили быстро, на волне отставки «толстого шотландца» Гордона Брауна. Оказалось, после его реформ «дети не знают, кто победил Наполеона при Ватерлоо», и откуда у гвардейцев королевы медвежьи шапки, и что за памятник стоит на Трафальгарской площади. «Государство в опасности», — читалось в тревожных интонациях политиков с Даунинг-стрит [5].
Характерно, что похожий на первый взгляд аргумент несколькими годами ранее был озвучен в российском министерстве Алексея Фурсенко [6]. «История должна давать детям возможность гордиться своим прошлым», — заявил британский министр в консервативном правительстве, пришедшем на смену кабинету Гордона Брауна, аргументируя необходимость вернуться от мультикультурализма к традиционным урокам истории [7]. «Современные учебники не должны становиться площадкой для новой политической и идеологической борьбы. В этих учебниках должны излагаться факты истории, они должны воспитывать чувство гордости за свою историю, за свою страну» [8], — заявлял в свое время В.В. Путин, аргументируя необходимость изъятия из программы учебников 90-х, при том что в России никогда не было попыток введения мультикультурализма в образовательную практику или перехода к исследовательским методикам в школе, сколько бы про «воспитание чувства историзма, умения анализировать, умения мыслить самостоятельно» или про «уважение к другим народам» ни говорили российские политики. Практическая политика в России способна наполнять политическую риторику новым смыслом. В марте 2012 года Министерство образования опубликовало утвержденный на новый учебный год перечень учебников, допущенных к использованию в школах. Репертуар допущенных изданий был вновь изменен, а ряд текстов переработан.
Рекомендованные министерским списком учебники в большинстве своем написаны в Москве (в виде исключения в Петербурге), редакторы их — как и в советское время — в большинстве своем занимают ключевые посты в управлении наукой (академическими институтами) или образованием (возглавляют кафедры или университеты или же руководят методическими советами) и входят или входили в экспертные комиссии по оценке учебников. Большинство из них принадлежат к старшему поколению. За исключением Андрея Левандовского ни один из авторов не может назвать себя специалистом по эпохе, о которой пойдет речь, но многие неоднократно при этом подписывались под тем, что «учебник должен воспитывать», и в то же время высказывали мнение о «необходимости безоценочного изложения прошлого». Не оспаривая оба эти тезиса, попробуем проследить, как эти импульсы оказываются реализованы в текстах утвержденных в юбилейный год учебников.
Несмотря на заметную глухоту к событиям 1812 года, все же в том, как российские учебники сегодня интерпретируют эти события, можно различить имплицитное содержание идеологических позиций. Эти позиции не всегда цельные, что нетрудно связать с бессознательным цитированием (в рассказе о событиях 1812 года инерция традиции прежних лет заметно сильнее, чем в иных «реперных точках» истории), часть этих идеологем уходит корнями в далекое сталинское прошлое. Причем в данном случае обновление риторического арсенала можно рассматривать как попытку актуализации прошлого и идеологический знак.
Моральные основания школьных учебников: типы нормативных суждений о справедливости
Здесь мы постараемся проследить, как авторы школьных учебников истории оправдывают возникновение войны. Для этого мы используем две методики. При помощи приемов литературной критики [9] попробуем определить драматургию конфликта, а точнее репрезентацию в учебниках того, что за силы пришли в столкновение в 1812 году. Вторая задача — определить, какие основания разрешения конфликта представляются авторам морально оправданными, имея в виду концепцию «миров аргументации» Л. Болтански и Л. Тевено [10].
Ключевым моментом оказывается то, как авторы учебников видят природу конфликта: оценивают ли они претензии Франции на «мировое господство» как пустые мечты и страхи политиков той эпохи или как реальную угрозу и следствие глобальных процессов. Иными словами, представляют ли они историю как драму заблуждения, в которую оказались ввергнуты страны и народы, или же как столкновение с реально угрожавшими их судьбам силами вселенского масштаба, с неизбежной логикой общественного развития. Ответственны ли за конфликт непосредственные участники событий и социальные силы, или же событиями на земле управляют неподвластные воле людей глобальные процессы, безличные силы над сценой (в категориях Х. Уайта и новой критики).
Апелляция к доверию и «la cité domestique»
Одна из самых распространенных концепций трактует драму 1812 года как досадную случайность, результат действий европейских правителей, в силу обстоятельств или заблуждений не сумевших рационально просчитать выгоды от возможности дипломатических переговоров и мирного способа решения проблем (драму сцены). В последние годы имя А.А. Данилова упоминалось во многих скандалах академического мира и мира образования. Скандальные цитаты из написанного им в соавторстве с политтехнологом А. Филипповым учебника по российской истории ХХ века облетели мир: «Сталин — эффективный менеджер» [11]. «Неправильно написать учебник, который будет наполнять детей, изучающих его, ужасом и отвращением к своему прошлому и прошлому своих народов, — так создатели проекта объясняли свою идею… Детей нужно воспитывать на позитивных исторических примерах», — та же тема читается и в изданном под редакцией Данилова учебнике по истории XIX века. В своем интервью агентству РИА «Новости» Александр Данилов так представлял свой проект: «Еще Михаил Ломоносов говорил, что учебники, по которым мы будем учить наших детей, не должны содержать вообще ничего отрицательного из истории Отечества. Сейчас времена, конечно, изменились, но историческое образование, чтобы оно прививало детям любовь к своей стране, не должно формироваться на негативе. История страны — как история семьи. Мы оцениваем прошлое своей семьи не по историям болезни дедушек и бабушек, а по семейным альбомам, по традициям, по приятным воспоминаниям. Народ — это одна большая семья… Нужно суметь убедить наших детей в том, что они живут в стране, с которой связано их будущее, чтобы они работали на благо этой страны точно так же, как это делали их предки. Основываясь на позитивном опыте и своеобразии родной истории, старшеклассникам нужно показать некую общепринятую, если угодно — государственную точку зрения на развитие страны. Это необходимо для того, чтобы они осознавали себя гражданами» [12].
С тех пор Данилову не раз приходилось признавать, что его учебники нуждались в переработке, несколько раз он от лица своих коллег по работе над учебником и по Московскому государственному педагогическому университету заявлял о том, что необходимая правка была внесена. Однако ключевая для проекта идея отчетливо читается и в новых изданиях [13]. Федеральный список включает шесть изданных под его редакцией учебников по истории XIX века, по количеству наименований и тиражам он безусловно самый популярный автор в рейтингах министерства и по степени цитируемости авторами других учебников [14], не говоря о скандальной известности в мире, где едва ли известны имена других авторов. Все изданные под его редакцией тексты объединяет общая сквозная идея, раскрываемая в том числе и через трактовку исторических противоречий, в частности конфликта, приведшего к войне 1812 года, и его разрешения.
Конфликт разворачивается на сцене, и ответственны за него сами герои. Политики начинают войны или заключают договоры, проводят реформы, часто за этим стоят сиюминутные цели и случайные причины, меняются их отношения друг с другом и отношения к ним их народа, возвышение часто заканчивается падением, политические альянсы — новым противостоянием, «влияние» в мире может «усилиться» настолько, что будет вызывать «тревогу у вчерашних союзников». Императоры делят сферы влияния как имущество («новые территориальные присоединения обостряют противоречия между ними»), они ссорятся и мирятся, обижаются, как обычные люди, и это приводит к конфликтам, вызывает интриги и беспокойство в обществе, может угрожать их жизни и жизням обычных людей. Их решения могут быть «расчетливы» и не очень, более или менее «рациональны» и верны. Неудачное сватовство или невыполнение данных обещаний, воспринятые как оскорбление, могут оказаться сильнее, чем возможные выгоды, которые, казалось бы, сулила возможность «сделаться младшим партнером Наполеона в его попытках покорить Великобританию». Шаткий баланс между расчетом и эмоциями, между выгодами и страхами, от возможного партнерства к возможной зависимости и отторжению территорий [15], игра, ставки в которой не так высоки, — даже двинув войска, «Наполеон не предполагал завоевывать Россию… он хотел превратить Александра в такого же зависимого правителя, каковыми стали к тому времени почти все европейские монархи», «вся Европа составила бы один народ, одно семейство». В этой драме ценно умение «объединить общество», не «дробить» ресурсы, вовремя «уступить мнению общества» или просто уступить, пойти на компромисс. Иными словами, опять же — быть «эффективным менеджером».
Комедийное разрешение конфликта и примирение в обществе достигается в этой драме. Умение договариваться помогает персонажам Данилова и выигрывать войны, и переустроить мир («не столько стремясь к расширению территории, сколько желая создать польское царство», учитывая интересы других), и поддерживать гражданский мир, (учитывая мнение «разных слоев населения», лавировать между теми, кто «ждет от царя законов, приближенных к западноевропейским», и теми, кто «воспринял победу над Наполеоном как очередное свидетельство превосходства российских порядков над западноевропейскими, ненужности и вредности реформ» [16]), и сохранить экономическую стабильность (вовремя договорившись с Англией и получив от нее «денежную помощь»). Сотрудничество, помощь, единство — почти что «труд, семья и отечество» петеновской Франции.
Как ни парадоксально, один из учебников Данилова [17] в самом начале знакомит читателя с концепцией школы «Анналов», цитирует М. Блока и Л. Февра, Ф. Броделя и даже М. де Серто. Леонид Ляшенко, коллега Данилова по Московскому педагогическому университету, соавтор его соавторов [18], в своих заявлениях настроен куда менее толерантно: «Не надо хватать какие-то куски с Запада, тем более что Запад сам уже давно отказался от этих кусков… Я не знаю, насколько с этим согласятся, но, по-моему, дальше хорошего позитивизма мы не пошли еще. Скажем, вот симпатичная школа “Анналов”, я с удовольствием читаю ее для души. Но как это можно преподавать в школе? Я не представляю себе… Самая большая беда заключается в том, что мы в изучении истории мотаемся, словно маятник, от крайне левой до крайне правой позиции… хочется, чтобы авторы учебников понимали, что не бывает в истории одного-единственного виновного, и попытки его найти немедленно приводят к необъективности. Виноват один царь или одни революционеры, виноваты либералы или виноваты консерваторы — этого в чистом виде быть не может. А если автор старается быть объективным, то возникает понимание, что случившееся — это лишь один путь из целого ряда иных… раньше было просто… господа — плохие, крестьяне — хорошие, горожане — бедные и т.д.; или: царь — идиот, революционеры — умницы… Когда эта схема рухнула, получилось, что стержня многие найти не могут. …Я думаю, что таким стержнем, во всяком случае в учебниках истории России, может быть только одно — это становление и развитие государственности во всех ее аспектах. Потому что именно государство, а не личность в России всегда на первом месте» [19].
В своей трактовке событий 1812 года Ляшенко, как и Данилов, исходит из того, что «мир и успокоение на континенте» зависят от того, примут ли народы предложенный им порядок и смогут ли дипломаты согласовать свои интересы. Но в отличие от Данилова считает, что в финале был проигрыш: «Александр I не сделался устроителем Европы» [20], поскольку не был «эффективным менеджером». Причины для столкновения с Францией Лященко показывает личные: неуступчивость Александра, личные колкости и обиды, нежелание обеих сторон соблюдать договоренности (пусть и не очень им выгодные). Общество и политики теряют взаимопонимание и поддаются эмоциям, и это чревато переворотами и войнами, «убийственной и кровопролитной бранью», в то время как соблюдение договоров имеет «великие и благотворные последствия». Как и в учебнике Данилова, это всего лишь борьба за власть, а не на жизнь и на смерть: Наполеон лишь хотел заключить новый выгодный договор и заставить его соблюдать, Александр также пытался «играть роль устроителя Европы» [21].
И политики, и командование действуют «по обстановке», и сила случайности велика, наряду с главным фактором успеха — умением добиваться «единства» и «сплотить» общество. Побеждает тот, с кем народ, успешно то правительство, которое умеет действовать в интересах общества. Но в масштабе истории, на этом этапе потерпели фиаско все стороны, добиться примирения и успокоения не удалось. «История как наука гуманитарная отражает всю сложность человеческих отношений, то состояние постоянного выбора, в котором оказывается человек и человечество» [22]. Трактовка Данилова и Ляшенко апеллирует к основанному на уважении и репутации «миру домашнему» (Cité domestique Люка Болтански и Лорана Тевено). Вот как оценивает Ляшенко своих конкурентов: «к чему приведет создание экспертных комиссий? Да знаю я, к чему это приводит, — все равно к тому же самому… Издательства работают с членами этих комиссий, начинается лоббирование тех или иных учебников. Куда тут денешься, время сейчас такое… А если будет всего один учебник в каждой параллели, то понятно, какая битва начнется, и понятно, кто ее выиграет… Конечно, академические институты! Тем более что им теперь дали полные экспертные полномочия: Сахаров стал председателем комиссии экспертов по отечественной истории, Чубарьян — по всеобщей. Понятно, зачем это сделано: у Сахарова — свои учебники, у Чубарьяна — свои. Теперь они будут рассматривать учебники своих конкурентов. Понимаете, что это будет?»
Апелляция к законности и «la cité civique»
Изданный от имени Института всеобщей истории РАН учебник под редакцией директора института А.О. Чубарьяна открывало предисловие, в котором авторы одной из своих задач ставили «объяснить, почему возникла вражда и столкновения, приводившие к разрушительным войнам», а также показать «многочисленные примеры добра и справедливости, мира и добрососедства», которыми «наполнена» история. Однако причины войны 1812 года создатели объясняют не самыми лучшими личными качествами и целями политиков и их захватническими планами. Несмотря на то что во внешней политике интересы Франции и Британии сталкивались, эти противоречия могли быть разрешены дипломатическим путем, «можно предположить, что в Европе был бы восстановлен прочный мир, от которого выиграли бы и французы, и другие народы». Один из признаков нового времени — «принцип равноправия всех государств на международной арене и… поддержания европейского равновесия» [23]. Это мир права, или cité civique, в терминологии Болтански – Тевено. «Но Бонапарт готов был воевать… чтобы заставить другие государства мириться с господствующим положением Франции в Европе». Воля политика и его «непомерное честолюбие» обернулись несчастьем целых народов. Он нес им «передовые принципы и нормы законодательства», и эти принципы «стали важнейшей предпосылкой их процветания», однако почти все, что он построил, «оказалось на самом деле недолговечным» [24]. Построенный на обломках империи Наполеона европейский порядок тоже был полон противоречий, однако то, что Европа после этого несколько десятилетий жила без войны, «объясняется не только приблизительным равновесием военных сил и возможностей, но и сознательным стремлением избежать военных конфликтов» [25]. Учебник, подготовленный специалистами в области международных отношений, предлагал читателям особое задание: составить от имени дипломатического представителя одной из сторон на международном конгрессе «декларацию с изложением ее требований», учиться решать вопросы мирным путем [26].
Другой учебник, изданный под редакцией коллеги Чубарьяна по управлению историческими институтами Российской академии наук А.Н. Сахарова, был написан А.Н. Бохановым. В его трактовке сила государства основывается не на территориальных размерах, а на оптимальном общественном порядке: к началу XIX века Россия за счет количества ресурсов являлась «одним из самых больших и сильных государств Европы. Но эти показатели по мере развития европейской цивилизации все определенней становились качествами вчерашнего дня. Передовые страны Европы, и в первую очередь Англия и Франция, обеспечивали свой статус великих держав за счет совсем иных свойств. Экономическая и военная мощь этих стран основывалась на развитии гражданского общества, прав и свобод человеческой личности, на современных политических, и в первую очередь конституционных, институтах парламентаризма». Возможности мирного сосуществования и общественных договоров обещали народам большие блага, чем войны за территориальные приобретения. Однако политики рассуждали иначе, и в этом причина их поражения. «Объективно военное противоборство с Францией было нежелательным для России… как великая европейская держава Россия могла поделить Европу с Бонапартом… Идея невмешательства России в европейские дела властно звучала в устах политической элиты России», однако «Александр отошел от политики национальной достаточности… и принципов общего согласия народов Европы, к которым поначалу был так привержен» [27]. Наполеон стремился к новым захватам, Александр был подвержен страхам и личной неприязни к Наполеону, оба готовились к войне, вопреки договорам. Наполеон решил «раз и навсегда покончить с Россией, вернуть ее к допетровским границам, отторгнуть ее западные территории в пользу союзников, навязать России экономический диктат», а затем «обрушиться на Англию» и окончательно покорить всю Европу [28]. Оба политика допустили серьезные ошибки, и обоим не удалось построить прочной системы и реализовать проект «Единой Европы», который каждый из них видел по-своему. Именно в результате войны «у Александра сформировались идеи о возможности устройства европейского мира на основе сотрудничества, гуманистических принципов, уважения прав наций, соблюдения прав человека. По существу, Александр стал первым государственным деятелем Европы, выдвинувшим идеи правового регулирования международных отношений, предвосхитив тем самым реальные шаги в этом направлении, предпринятые в ХХ веке» [29]. «Несмотря на глубокие противоречия, разрывавшие Священный союз с самого начала его существования, он во многом способствовал стабилизации ситуации в Европе, внес в европейскую практику новые гуманистические идеи, не дал Европе скатиться к новому военному и революционному экстремизму, хотя так и не превратился в сильную наднациональную организацию… но обеспечил 40 лет относительного покоя» [30].
Правители — дипломаты, у которых были свои просчеты и свои удачи, — формулировали новые идеи, которые им диктовало время. Одно из требований времени — «развитие гражданского общества» — удалось уловить Александру, и это укрепило «экономическую и военную мощь страны», помогло ей победить в войне: Александр первым сформулировал в Манифесте необходимость «сделать ставку на мужество и упорство народа», «власть, армия и народ оказались охвачены единым патриотическим порывом независимо от существования сложнейших социально-экономических противоречий в стране и крепостного права» [31], «в тяжелую для России годину император пошел навстречу общественному мнению». Это же на время сняло и остроту внутриполитического напряжения: «Характерно, что это время почти не знает откровенных неистовых схваток крепостных крестьян с помещиками и властями. Методы борьбы были в основном мирными, и это, видимо, оказалось следствием глубокого единения народа в месяцы тяжелых испытаний военного времени» [32]. Лишь то, что дальше «Россия продолжала безнадежно топтаться на месте, все более отставая от цивилизованного мира… в конце концов привело к мощному революционному взрыву 1917 года» [33].
Эту концепцию разделяет и учебник Волобуева. В трактовке Волобуева, Наполеон «стремился к мировому господству» и мечтал о «единой Европе», завершением этого плана «должно было стать подчинение России и Великобритании». Идея провалилась, поскольку Наполеон действовал «силой» и «не решился отменить крепостное право и ликвидировать феодальные порядки в России. Русское крестьянство видело во французском императоре только захватчика-поработителя… Гений французского полководца и боевой опыт его армии оказались бессильны против мужества и воинского искусства русских, патриотический подъем поднявшегося на Отечественную войну народа заставил его уйти» [34]. Однако многое ему все-таки удалось закончить: республиканские идеи распространились по всему континенту, законность при взыскании налогов и принятии решений, право собственности и свобода вероисповеданий, равенство в правах и общее благо — многие европейские народы обязаны этим началам «наполеоновским войнам» [35].
Очень близкую трактовку предлагает изданный в Петербурге специалистом по истории внешней политики Н.Н. Носковым учебник, он также представляет конфликт как столкновение правовых систем вокруг правового отношения в мире: соперничество Англии и Франции, в которое другие страны оказываются вовлечены, т.к. их не устраивает существующая политическая система («Соединенные Штаты, имевшие со времен войны за независимость свои счеты с англичанами», «Александр, не желавший следовать за Наполеоном в его экономической политике», «нерешенные проблемы служат основой новых конфликтов») [36]. Каким способом они будут сняты, военным или дипломатическим, зависит от успешности, личных качеств и отношений политиков, и иногда эти личные качества могут привести страну к катастрофе. Важнейшее из них — чувство реальности и умение договариваться, «устанавливать равновесие и поддерживать мир, порядок и благо» («Наполеон проявил себя выдающимся полководцем и талантливым администратором, но этого оказалось мало, чтобы построить жизнеспособное государство… черты характера, из-за которых он утратил способность принимать правильные решения, — авантюризм, страсть к внешним эффектам, тщеславие, мания величия, переоценка способностей и значения собственной личности — привели Наполеона к утрате чувства реальности. В итоге создатель империи сам привел ее к закономерному крушению… принес 7 млн человек в жертву своему властолюбию» [37]).
Апелляция к выгоде и «La Cité marchande»
В описании режима Наполеона учебник Ревякина и Чубарьяна очень похож на проект их коллег из другого академического института ИМЭМО РАН, также специалистов по международным отношениям, Н.В. Загладина и Н.А. Симония, при том что они диаметрально расходятся в его оценке, а также в определении причин конфликта. Загладин и Симония описывают конфликт не просто как желание «сохранить» или «захватить» новые территории, а переводят его в категории империалистического соперничества, борьбу за рынки сбыта и ресурсы в интересах промышленников. Это соперничество британского и французского капитала, порой разорительное для местных собственников континента, в том числе и России. Политик вынужден действовать в их интересах, нарушая условия заключенных договоров и игнорируя интересы других стран, хотя и «рассматривает себя в качестве лидера нации» (Cité marchande Болтански и Тевено). Но политик успешен лишь до тех пор, пока его «политика отвечает ожиданиям большинства собственников города и деревни» [38], когда же он устанавливает в Европе режим, «выгодный для французского промышленного и торгового капитала», но «разорительный для местных собственников», отношение к его завоеваниям начинает меняться и растет сопротивление. Миром правит выгода и экономические законы, а не воля политика или право договоров. Чем меньше выгоды приносит политика, тем труднее правительству добиваться своих целей [39]. Присоединение территорий укрепляет силы государства (так, после Тильзита Россия присоединяет Бессарабию и Закавказье и, «усилившись, проявляет все меньшую готовность выполнять свои обязательства», которые ей невыгодны). Наполеон же надеялся «обеспечить строгое соблюдение» договоров. «Укрепление власти, примирение общества» — залог военных и политических побед политика [40]. Грабежи и поборы, проводящая экономически невыгодную политику власть обречена. Европейская политика — политика собственников. Наполеона погубило то, что он не смог вовлечь в это предприятие еще и русских («ошибочными оказались расчеты Наполеона на пассивность и покорность русского крестьянства. Возмущенное грабежами и поборами солдат “великой армии”… войну с Францией русское общество восприняло как Отечественную»), не смог заинтересовать европейское общество (в условиях колониальной блокады росли цены, выгодный для французских производителей режим разорял других европейских собственников), война расстроила отношения и внутри империи, настроила против французское общество («высокие налоги, обезлюдение деревень из-за постоянных призывов в армию, голод»), «начались беспорядки» [41]. В этой войне смогли победить те, вокруг кого происходила консолидация общества и кому удавалось примирить разные социальные группы. «Стремление к порядку разделялось не только аристократией, но и значительной частью общества европейских стран. Сказывалась усталость народов от бесконечной череды войн. Подъем патриотических чувств… и возобладавшие в большинстве стран Европы настроения открыли возможности компромисса среди разных слоев населения» [42], причем именно компромисса, а не «поглощения» [43].
Еще один рекомендованный министерством учебник подготовлен опять же москвичами, но уже другой «конкурирующей фирмой», МГУ. Его автор, профессор исторического факультета Андрей Левандовский, объясняет причину событий 1812 года, также апеллируя к выгоде и «миру рынка», и рисует их как драму заблуждения: между Францией и Россией «не возникало в то время принципиальных спорных вопросов» и не было противоречий. Основное колониальное имперское противостояние разворачивалось по линии Франция — Британия. Если бы не заблуждения и не стечение обстоятельств, не интриги англичан (покупавших за деньги кровь русских солдат) и политических элит, не амбиции политиков (один из которых стремился к мировому господству, а другой возомнил себя «спасителем Европы»), войны бы не случилось [44]. Колониальным имперским интересам России был выгоден как раз союз с Францией, обещавший новые колониальные разделы («внешнеполитические интересы», в терминологии Левандовского) [45]. Но Наполеону «не удалось использовать Россию в борьбе с Англией», Александру не удалось использовать Францию для присоединения польских земель [46]. Расчет России на Англию также не оправдался: в начавшейся войне «Англия не оказала никакой серьезной поддержки», а после войны «Англию все больше беспокоило усиление ее недавнего союзника». Лишь то, что «победа в Отечественной войне 1812 года, а затем успешные заграничные походы значительно повысили международный авторитет России, ее влияние на европейские дела, выдвинули ее в лидеры среди великих держав», и позволило ей присоединить Польшу. Также не стоило, ориентируясь на Англию, и отказывать в помощи грекам. Левандовский показывает, как ненадежны оказываются дипломатические альянсы, как быстро готовы изменить вчерашние союзники и вассалы. Только «сила» позволяет государству успешно отстаивать свои «внешнеполитические» (имперские) интересы [47].
В новой редакции учебника Левандовский вводит позаимствованную у Данилова и Косулиной цитату про то, как «после великих побед в Отечественной войне 1812 г. и заграничных походов перед Россией открывалась возможность для самых серьезных внутренних преобразований», но в условной модальности («казалось бы», пишет он): в обществе наконец-то была достигнута необходимая консолидация («в образованном обществе резко изменилось отношение к своему народу… крепостных мужиков и баб стали воспринимать как героев партизанской войны, спасших страну от нашествия»). Но, в отличие от Данилова, его учебник утверждает, что лишь личные настроения и вера правителя (точнее, безверие, «утраченная вера в созидательную силу реформ») не допустили их проведения, а не необходимость лавировать и продолжать работу по примирению общества вокруг этого вопроса. По воле правителя суждено было России «не прорваться на новый уровень, а обрушиться в катастрофу безвременья». Эта концепция во многом диссонирует с публичными выступлениями и другими работами Левандовского, в которых, по утверждениям журналистов, историк характеризует Александра как «политически зрелого государственного мужа и прекрасного дипломата, умеющего прислушиваться к своим советникам и принимать решения во благо Родины, даже если они не соответствовали его личным симпатиям и убеждениям».
В своих интервью он затрагивал вопрос о редакторской правке, деформировавшей авторский замысел учебников в советское время и наполнявшей текст идеологически выверенными оценками. «Одним автором или одной группой авторов предельно легко управлять… чтобы лучше понять историю, выработать свою точку зрения, надо знать другие точки зрения. Надо учиться смотреть на то, что происходило, под разным ракурсом… В последнее время дело все больше и больше клонится к тому, а это пугает, что учебник должен быть патриотическим, должен воспитывать высокие чувства патриотизма, государственности и так далее. …Это неизбежно приведет к тому, что было в советское время», между тем следовало бы давать «минимум оценок. …Оценки приходят позже. Они зависят от гражданской позиции, от того, с чем сталкиваешься в стране, от своих собственных размышлений. Но должна быть хорошая основа. Учебник должен давать основу, а не воспитывать чувства» [48]. Однако вышедший под его именем учебник открывается обращением ректора МГУ В.А. Садовничьего к читателям, в котором он говорит: «История… учит нас понимать и любить свое Отечество. Она дает нам примеры для подражания и предостерегает от ошибок… в наше сложное и беспокойное время».
Апелляция к популярности и «La Cité de l’opinion»
Близок к этим концепциям и написанный петербургскими коллегами и методистами в области педагогики учебник под редакцией А.Я. Юдовской, один из самых многотиражных сегодня. Юдовская рисует конфликт двух политических моделей, столкнувшихся в Европе в начале XIX века: с одной стороны, при Наполеоне началось «строительство новой Европы — “французской” Европы», но существовала и «британская модель экономического и политического развития общества». В трактовке Юдовской основным инициатором конфликта оказывается Англия: это она боролась за влияние в мире, в то время как «Наполеону нужен был мир для укрепления экономики». Однако от уважения в армии зависела его власть, и он вынужден был воевать, публично обещая «стать господином Лондона» и «поставить Англию на колени». Юдовская определяет причины в терминах борьбы за признание (Cité de l’opinion Болтански и Тевено). Осознав неудачу в создании континентальной блокады, он «пришел к мысли, что сокрушительный удар по Англии может быть нанесен только в Москве». Однако в этой войне и без того переживавшая внутренний кризис империя надорвалась — «обессиленная Франция продолжать войну не смогла». Как и ее коллеги, Юдовская отмечает необратимость проведенных Наполеоном «преобразований» и значение созданной после войны международной системы («первая попытка создать систему европейского равновесия, при которой обеспечивается уважение к существующим договорам, к установленному территориальному размежеванию» [49]).
Апелляция к духовности и «La Cité inspirée»
Наиболее радикальную позицию по оценке степени угрозы миру и человечеству со стороны наполеоновской Франции в 1812 году занимал покойный П.Н. Зырянов, ведущий научный сотрудник сахаровского института. Он утверждал, что в планы Наполеона входило «сокрушение и расчленение России на ряд полузависимых государств, что должно было завершить покорение континентальной Европы и открыть перспективы похода в Индию» [50], он называл это «нашествием» и вслед за традицией сталинских учебников сравнивал с монгольским игом и интервенцией Смутного времени. При этом аллюзии со сталинским времени оказывались перевернуты и обращены в критику и разоблачение слабого правителя, вынужденного в момент угрозы «скромно кланяться народу»: «судьба его царства висела на волоске, но он уже уловил настроение народа, понял, что война приобретает народный характер и что только это может спасти его в схватке с Наполеоном», который получит в России лишь «вторую Испанию». Правительство мечется, правительство боится, и издает ли оно манифесты и пытается угадать настроения, проявляет дипломатическое искусство или впадает в шпиономанию, «самодурство» и ссылки тех, кто «скажет недоброе слово», — не от этого зависит исход войны. Не правитель (не вождь), а народ выиграл «ту» войну, это была «народная борьба против оккупантов», «их борьба против захватчиков разворачивалась независимо от царских рескриптов. Население было охвачено патриотическим подъемом» [51]. «Сановный Петербург и императорский двор оказались на периферии, Александру не удалось сблизиться с народом». Это была победа «русского общества, заставившего самодержавие потесниться, как во времена Минина и Пожарского, взявшего дело защиты Отечества в свои руки» и выдвинувшего «своих национальных лидеров» вроде Кутузова.
Зырянов единственный попробовал показать ужасное лицо войны «своих», сказав о мародерстве солдат с обеих сторон, про обычных грабителей, которые появляются в оставленном без контроля городе. Он назовет происходившее при Бородино не «боем» и «не сражением», а «зрелищем истребления людей», напишет про отчаяние и смерть, а не «героизм и блеск славы». Он покажет не только бредущих и умирающих солдат Наполеоновской армии, но и русских, замерзающих и гибнущих в снегах рядом с ними «от холода, плохого питания, болезней, изнурительных маршей». Этим строкам далеко до трагедийного надрыва антивоенных текстов ХХ века, но эта скромная попытка разбавить официальную точку зрения другим ракурсом заметна на фоне общей массы унылых и во многом однообразных глав большинства рекомендованных учебников. Павла Николаевича Зырянова не стало в 2007 году, но его учебник по-прежнему переиздается и входит в утвержденные министерством списки, несмотря на то что в его строках не всегда читается «патриотизм» казенных мероприятий.
Хотя этот пласт мифологии и не отсутствует у него полностью, часто Зырянов говорит с читателем на языке Второй мировой («генеральное сражение с перевернутым фронтом», «окружение», «ускоренное обучение московских ополченцев», «переброска подкреплений», «канонада», «кучный огонь», «ожесточение и ярость благородная», «развернувшееся партизанское движение», единство фронта и тыла, «принимавшего беженцев и раненых, отправлявшего ратников, продовольствие, вооружение и жившего в те дни одной жизнью, одним делом», победное шествие «армии-освободительницы» и «взятие Берлина» [52]), а иногда и переходит на язык войны современной, известной большинству его потенциальных читателей лишь по телевидению и газетам, и пишет про «горячие точки». Вслед за учебниками времен третьеиюньской монархии (изучению которой он посвятил свою научную карьеру), Зырянов возрождает еще и многие мифы тех лет — об интригах императрицы-матери, о старостихе Василисе Кожиной, «возглавившей отряд из подростков и женщин». Но потом по-булгаковски называет финал войны «бег» и в конце вставляет эпизод из юбилейного 1912 года, когда отношения России и Франции «после долгого отчуждения» наконец потеплели и в знак примирения «в память о французских солдатах и офицерах, павших на полях России», был установлен особый памятник на Бородинском поле, «ибо не могут и не должны народы вечно хранить обиду друг на друга» [53].
Война как «кошмар», разобщивший народы «измученной Европы», или беда, которая, «как известно, сближает людей», — гуманистические мотивы легко соединяются в тексте Зырянова с официозным дискурсом советского времени про то, как «это значительно ускорило сложный и длительный процесс консолидации (складывания, сплачивания) русской нации. Теснее сблизились с ней и другие народы России», про то, что «в борьбе с иностранными захватчиками Россия отстояла свою независимость и территориальную целостность» и «уничтожила угрозу миру».
Эта идеологическая дробность текста позволила его последователям легко монтировать заимствованные у Зырянова фрагменты с текстами таких авторов, как Киселев и Попов (про шпионов и диверсионную работу в канун войны, скифский план и т.п.), полностью исключив гуманистический и политический пафос его идеи (ни слова о «другом лице войны», зато акцент на «твердой решимости императора» в деле победы) [54]. Повторяя упомянутый Зыряновым факт об установлении памятника французам на Бородинском поле, Лазукова и Журавлева предоставляют оценку этого самим ученикам: «О чем свидетельствует этот факт? Примите во внимание, что французы пришли к нам как завоеватели». Слабо блеснувшая в общей массе новая идеологическая трактовка войны оказалась легко заглушена и смикширована при следующих прочтениях.
Идеологические основания школьных учебников: способы политической актуализации
В данном случае мы постараемся проследить, при помощи каких аналогий авторы делают далекие события «узнаваемыми» для читателя, какие риторические стратегии для этого они используют. В основе — все те же приемы новой литературной критики, о которой шла речь выше, риторический анализ.
«100 дней: Путин vs.Наполеон»
Цитата из августовского блога Глеба Павловского [55] не имеет прямого отношения к теме учебников. Она использована, чтобы показать вероятность такого способа прочтения заложенных в официальных репрезентациях войны 1812 года идеологем. Эти идеологемы присутствуют в том числе и в школьных учебниках [56]. В свое время А.О. Чубарьян сотрудничал с А. Даниловым в создании учебника по истории ХХ века, этот проект непосредственно предшествовал скандальной истории с проектом Филиппова и также вызвал критические отклики за трактовку в нем сталинизма. В своем интервью 2007 года он писал: «По идее, хорошо иметь деидеологизированный учебник: вот факты — и оценивайте их. Но на практике это очень сложно. Уже в подборе фактов заложен элемент субъективности. Авторы учебников в нашем поляризованном обществе имеют разные точки зрения. Учитель тоже имеет свое мнение. На детей воздействуют родители и семья, наши взрослые дети смотрят телевизор, пользуются Интернетом и тоже имеют свою точку зрения. Поэтому трудно избежать оценочных вещей. Но в учебнике не должно быть никакой проповеди насилия, он должен способствовать уважению людей и стран друг к другу… История, к сожалению, оказалась очень сильно связана с современной политикой. Я когда-то писал о том, что история не должна быть заложницей политики и, наоборот, политика — заложницей истории. Но, к сожалению, сейчас история присутствует в политической борьбе, она используется лидерами стран, партий для решения своих задач. В общем, это нередкое явление, так бывало, так есть. Но когда история приобретает слишком политизированный характер, это мешает пониманию истины и просто ухудшает отношения между странами и народами».
Между тем образ наполеоновской Франции в учебнике Чубарьяна и Ревякина отчетливо коннотирует обсуждаемые в российском обществе современные политические проблемы. Политик, который создает «устойчивый порядок», сочетающий «гарантию прав собственности» и «гражданское равенство» с «ограничением политических свобод», старается «придать ему видимость законности», но фактически учреждает диктатуру, полицейское государство. Он «опирается не на весь народ, а на сравнительно немногочисленные, но очень влиятельные группы общества… самых богатых людей Франции, крупных собственников… группу авторитетных политиков, сделавших себе имя, а нередко и кругленькое состояние» в недавнем прошлом, «нажившихся в свое время на спекуляции национальным имуществом» [57]. Народ, «избиратели», которые в большинстве своем не голосуют, «многие из них потому, что боятся открыто выразить свое мнение», боятся полиции. Несмотря на бесспорные успехи, страна, которой он управляет, ее промышленность и сельское хозяйство находятся в упадке, их не затронули «технические нововведения», доходы населения тоже невысоки. Однако внимание власти сосредоточено на другом: «Наполеон реорганизовал управление страной, стремясь не столько повысить его действенность, но и максимально подчинить своему контролю… он отменил выборность глав местной администрации и судей. Он лично назначал префектов департаментов и мэров больших и средних городов, а также членов судебных коллегий… Отныне их служебная карьера и благосостояние зависели от первого консула… как государственный деятель он в полной мере раскрылся лишь после того, как возглавил правительство». Он не собирается терпеть оппозицию, он наступает на права и свободы граждан, преследует печать. Он заручается поддержкой Церкви, не признает «элементарные политические права и свободы граждан», отличается властностью и честолюбием, он деспотичен, и этот деспотизм тяготит большинство народа, «и хотя с открытой оппозицией Наполеон не сталкивался, тем не менее недовольство его правлением усиливалось» [58].
Здесь мы встречаем современные политические аллюзии — в этом учебник Ревякина и Чубарьяна очень похож на проект их коллег из другого академического института, ИМЭМО РАН, также специалистов по международным отношениям, Н.В. Загладина и Н.А. Симония, при том что они диаметрально противоположны в оценке такого режима: «жесткая вертикаль власти, в рамках которой руководители всех нижестоящих уровней назначались сверху… жесткая цензура, запрещена оппозиционная пресса, отменен суд присяжных. Стабилизация курса валюты… Промышленники стали получать правительственные заказы, государственные субсидии», благодаря государственной поддержке «безработных и малоимущих удавалось предотвратить выступления бедноты», «внешняя угроза… была ликвидирована». «Это не означало реставрации старого режима, — пишут Загладин и Симония, — Наполеон рассматривал себя в качестве… лидера нации, а не феодального сюзерена, управляющего людьми как своими подданными… политика… отвечала ожиданиям большинства собственников города и деревни» [59].
Эту концепцию разделяет и учебник Волобуева. В условиях острого экономического и политического кризиса, в который ввергли страну «новые буржуа», недавно «сколотившие состояние и тяготившиеся хозяйственными ограничениями собственники», инфляция, голод, дефицит, «отчаяние людей», по мнению авторов учебника, «Франции требовался человек, способный взять на себя ответственность за страну в трудное время и пользующийся доверием и армии, и имущих слоев», нужна была «крепкая авторитетная власть» и «жесткие меры, направленные на укрепление государства». Контроль над экономикой, контроль над печатью, полицейский контроль над обществом и беспощадность к оппозиции — «император многое сделал для укрепления порядка и законности в стране» и снискал «поддержку Церкви» [60].
«Священный союз в евроатлантическом переплете» и «Следует ли считать Россию великой державой»
Эти цитаты из современного информационного пространства, как и пример блога Глеба Павловского, использованы, чтобы показать то дискурсивное поле, в которое вовлекают своих читателей авторы большинства учебников. Тут тоже есть свой спектр нюансов: Данилов, например, различает статус «великой европейской державы» (до войны) и «великой мировой» (после) [61], и если Загладин и Симония называют Россию «гегемон и вершитель судеб Европы» [62], то автор одного из самых многотиражных учебников Юдовская говорит только о «вступлении России в ряды ведущих государств Европы», а Левандовский — про «международный престиж», которым «Англия помешала ей воспользоваться в полной мере».
Все эти сообщения имеют выраженный и порой даже артикулированный информативный регистр, как и заявления новостных каналов ТВ: «чем лучше мы сможем узнать и понять жизнь других государств и народов, тем полнее и глубже оценим место и роль нашей страны в истории и современном мире» [63].
«Я воевать не пойду никуда!»: «Как выживали среди смерти»
При том что учебники призывают к разному градусу лояльности определенному режиму, в том, что они говорят о событиях 1812 года, трудно выявить четкое побуждение к действию. Характерно, что даже при откровенной игре на актуальных политических аллюзиях, большинство авторов сегодня избегают риторики, которая могла бы связать эту войну с вселенской катастрофой (как не раз бывало и в XIX веке, и в советское время), даже карты в приложении к учебнику осторожно называют войну «походом армии» и «ее отступлением», «действиями войск» и максимум «присоединением территорий», а не «нашествием» или «изгнанием», что так часто в текстах авторов прежних лет коннотировало библейские темы. Поход имеет свое «начало» и «конец» и не предполагает необратимых или трагических последствий (исключение — текст Волобуева; Боханов, Ведюшкин, Зырянов, Журавлева говорят о «вторжении» и «освобождении»; «гибель, закат, разгром» — вот самые сильные из использованных слов, и они тонут в общей массе). Причем часто это совсем свежая правка: Левандовский в новом переработанном издании учебника убрал одиозные названия перепечатанных с советских изданий карт («нашествие» и «изгнание») и заменил их на нейтральные «начало и завершение войны».
При этом в большинстве текстов сохраняется сталинская риторика героизма. «Гордость за величие… героические страницы в истории… самоотверженность русских патриотов», позаимствованные у Тарле слова: «высота героизма русского народа», «массовый героизм», «ожесточенный натиск», «самоотверженный патриотизм», «стойкость, мужество, упорство, самоотверженность, храбрость и отвага». За долгие годы бытования в официальном дискурсе ассоциации с проведением публичных церемоний практически изменили денотат этих слов, а поэтическая яркость стерлась от частого употребления. Сегодня эта риторика воспринимается скорее как знак этих церемоний и не содержит четких призывов к действию, кроме церемониально ожидаемого от зрителя. В терминах сталинской военной доктрины описываются военные действия и вычерчиваются «движение флангов или центра», «прорыв в юго-западном направлении», «отраженные атаки» и «выход из окружения», предательство союзников и «перелом в ходе войны», взятие высот, стратегические инициативы и т.п. С большей или чуть меньшей вероятностью они присутствуют во всех без исключения учебниках. Левандовский сохранил даже исключенный большинством современных авторов мотив «вероломного нападения без объявления войны».
За редким исключением этот дискурс не призывает к действию. Исключение — тексты Данилова и Ляшенко. С его помощью создатели учебника пытаются мобилизовать у своих читателей желание в трудный момент ради общего блага пойти на сожжение «недешевых домов, лавок и магазинов», безвозмездно пополнить в трудную минуту «доходную часть ежегодного бюджета страны» [64], забыть о «сословных интересах» и правах ради национальной идеи. Однако возникает и меркантильность идей, на которые подменены в ряде текстов более ожидаемые в связи с мобилизационной риторикой героизма милитаристские призывы. Например, общая риторика про героизм будет подкреплена у Ляшенко меркантильным уверением, что «уважение способно принести реальные дивиденды» [65]. В отличие от основного текста, цитируемые Даниловым в приложении фрагменты источников показывают еще более колоритные сцены алчности и мародерства: сокровища и богатства, гибнущие в дьявольском пламени и губящие искавших их, за которыми теряются упомянутые в числе прочего в воспоминаниях Чичагова трупы женщин и детей. Основная идея текста — способность исполнять свой долг, несмотря на политику правительства: «Патриотизм крестьян был тем самоотверженнее, что жили они под игом крепостничества, но Россия и крепостное право не являлись для них синонимами. Они шли в бой “на басурмана” за родину» [66].
Коммуникативные девиации: о чем молчат учебники
Есть еще один момент, который привлекает внимание. Вопреки идеологической однородности и невнятности большинства учебников, в их рассказе о далекой давней войне сохраняется заметное несходство деталей. Это можно было бы прочитать как «вариативность», «провокативность» или «приглашение к дискуссии», если бы было понятно, откуда эти детали берутся. Историк Нейл Фергюсон в одном из выступлений раскритиковал современные британские программы за тот «шведский стол» интерпретаций, который предлагается вывалить на «неокрепшие организмы» молодого поколения, не имеющего (по причине тех же стандартов) общего представления об историческом процессе (того самого предложенного старой школой к заучиванию и воспроизведению «линейного нарратива», который в 90-е так критиковали). Наконец, от этого нарратива избавились. «Большие дуги времени» (как их назвал Саймон Шама) утрачены. Вместо этого в британской школе в фокусе оказалось то, как со временем в источниках и в историографии менялось отношение к отдельным событиям, и критерии оценки современных интерпретаций. В 8 классе школьникам предлагают прочитать материалы к уроку и «расписать тарелку по-имперски», а в 11-м — обсудить, как в современной культуре интерпретируется история «народов», и, условно говоря, разбить тарелку, иронизирует он [67]. (В 2000-х не только в академии, но и в правительстве Гордона Брауна заговорили о необходимости новой истории в СМИ и школах: заменить «английскую» на «британскую», показать культурное многообразие и множественность «прошлого» населявших старые империи народов, множественность перспектив [68].) Романтические надежды на обновление оказались опрокинуты результатами министерской проверки: история стала стремительно терять популярность, быстро сдавая позиции экономике и философии. Правительство Гордона Брауна ушло в отставку (причиной тому стали, конечно, не проблемы с преподаванием в школе), в новом правительстве с ностальгией стали вспоминать «золотые времена Маргарет Тэтчер», когда «историю знали». Высказывания Майкла Гоува звучали настолько реакционно («история должна давать детям возможность гордиться прошлым, чтить героев и героинь, боровшихся за свободу»), что его предшественник на посту министра и политический оппонент Кевин Бреннан счел необходимым заявить: заучивание заданного нарратива с определенным политическим подтекстом и «героизация прошлого» всегда служили способом «воспитания послушных граждан», их «формирования» по требуемой политиками модели. В современном обществе у истории иные функции, и занятия должны быть построены так, чтобы «учащиеся могли критически ощутить, как прошлое переплетено с настоящим, и понять, как оно продолжает влиять на их собственную жизнь в настоящем» [69].
Рассуждения о том, должен ли учебник истории готовить к независимому исследованию, страшно далеки от реальности российского поля. Вариативность деталей в текстах. О какой вариативности идет речь? Странно, но историки любят цифры. И чем больше они их любят, тем заметнее, что эта любовь невзаимна. Вопрос о численности войск и размере потерь — из разряда тех, которых страшно касаться. Красивая фраза про то, как французская армия «форсировала Неман» или «вторглась в пределы России» (с понятными имперскими оговорками, это может быть «армия Наполеона» и вторгаться она может в «Российскую империю»), дальше зачем-то обязательно сопровождается указанием числа. Учитывая мелочную стилистику вопросов ЕГЭ, вариативность учебников начинает звучать тревожно: сколько их было у Наполеона: 400, 450, 600, 650 тысяч? И сколько он двинул в русский поход: 355, 420, 448 тысяч? А сколько войск было в распоряжении у русского командования: 400, 200, 210, 317, 200-300, 240, 200, 550? Сколько из них было расположено в районе вторжения? Сколько войск сошлись при Бородино, сколько было французов (130, 134, 135 тысяч?) и сколько русских (120, 125, 126, 132 тысячи, не считая ополченцев? а сколько было ополченцев?), сколько французов переправились через Березину: 30 тысяч, 9 или 16 с половиной? Откуда эти цифры и как с ними работать? Если все это неважно, зачем это нужно? Насколько «европейское господство» конвертируемо в «господство мировое»? И если это все интерпретативно (или, что хуже всего, не было известно и самому Наполеону), что делать на ЕГЭ?
Думаю, что слова Нейла Фергюсона про «идиосинкретичность методов» тут уместнее, чем цитата из заявления Президента России о том, как «некоторые учебники по истории открыть, посмотреть, что там написано, — волосы дыбом встают» [70]. Уместнее, т.к. менее идиосинкратична.
И сколько бы ни говорило наше правительство о том, что «соседние народы» тоже имеют право на прошлое, о котором должны знать «наши дети», трудно представить себе в этом поле учебник, который, сравнивая «европейскую армию» Наполеона и «многонациональную армию» России с точки зрения «морального и боевого духа», не противопоставлял бы так уж диаметрально имперский энтузиазм и верность колониальных подданных двух стран: война колониальных народов, война необученных ополченцев, война ограбленных и грабителей, убитых и убийц, война хотя бы тех из безмолвного большинства, кто стучался в суды и искал справедливости жалобой. Что стоило героизируемое учебниками «сожжение дотла» тем, кому оно это стоило, и было ли оно для них «героизмом»? Все учебники рисуют голодных, оборванных, замерзших наполеоновских солдат, — трудно представить, что русские были веселы, сыты и согреты. В свое время Игорь Долуцкий, совсем по другому поводу и про другую войну, написал: «Победа — это беспризорщина и безотцовщина, вдовые бабы и гулящие девки, трофейные шмотки и комиссионки, пайки и голод, демобилизованные и репатриированные, лагеря и гиганты пятилетки, ручной надрывный труд, воровство и приписки, пленные и заключенные» [71]. Учебник Долуцкого давно исключен из всех министерских списков. И в этом контексте слова про «воспитание патриотизма и гражданственности» и «патриотический, нравственный, гражданский смысл событий 1812 года» теряют идиосинкратическую неопределенность, обретая плотную конкретность и, к сожалению, прямо противоположный смысл. «Как насчет того, чтобы полюбить ближнего в его несовершенстве? — спрашивал Славой Жижек. — Быть готовым увидеть большие проявления страданий?»
Характерно, что и британские консерваторы, и российские политики высказывали «сожаление» о том, что современных школьников учит истории не школа, а кино и ТВ. Но, когда листаешь скованные безразличием школьные учебники, становится печально, что «вторую Испанию», с которой столкнулся Наполеон в России 1812 года, не увидеть с других, неказенных точек зрения, как в «Las Hurdes, Земля без хлеба» или романе «По ком звонит колокол». Про возможности исторических источников и перспективы исследовательской работы говорить едва ли уместно. Позволю себе предположить, что в России едва ли существуют социальные группы, которые могли бы оживить учебники и книги, хотя бы воспользовавшись юбилеем. «По словам руководителя администрации президента Сергея Иванова, празднование 200-летия победы в войне 1812 года в этом году проведено достойно, мероприятия имели положительный эффект в сфере патриотического воспитания молодежи и укрепления авторитета России в мире» [72], — риторика этих сообщений еще раз возвращает в памяти слова Моны Озуф о Пантеоне, месте проведения многих официальных церемоний и одновременно «мертвом месте национального воображения, обойденном вниманием и проигнорированном юношеским мятежом… тем не менее, происходившим у самых его дверей…» [73]
Примечания
Комментарии