Семинарское движение в социологии 1960–1970-х годов: вторая наука или «игра в бисер»

Возрождение социологии в нашей стране, пришедшееся на конец 1950-х — 1960-е годы, в значительной степени совпадает с периодом либеральных перемен во всем обществе, с хрущевской оттепелью. Это была одна из немногих научных дисциплин, инициированных не «сверху», а «снизу», как своего рода ответ на вызов общественной жизни. Представители нового поколения гуманитариев, составившие ядро «социологического» движения, воспользовались ослаблением идеологического контроля и провозглашенной политикой «мирного сосуществования» и значительно расширили научные контакты с «буржуазными» коллегами. Эта научная коммуникация, осуществляемая в целом, разумеется, с санкции властей (ЦК КПСС и президиума Академии наук), с точки зрения своей структуры была как формальной, так и неформальной. Под прикрытием риторики пропаганды достижений социализма открылась перспектива для рецепции западных социологических идей, хотя и осуществляемой все еще в рамках «критики буржуазных теорий». И надо отметить, что социологии повезло больше всех, поскольку она была легитимирована властями в значительной степени как экспортная версия исторического материализма. В Постановлении ЦК КПСС о создании Советской социологической ассоциации в 1958 году прямо говорится о том, что делается это исключительно для вхождения в Международную социологическую ассоциацию [1]. Первые «социологические» статьи стали публиковаться не в научных журналах, а в органе международного коммунистического движения — журнале «Проблемы мира и социализма», редактором которого долгое время был академик А.М. Румянцев, будущий первый директор Института конкретных социальных исследований [2].

Амбивалентность социологии, возникшей на романтической волне «оттепели», имевшей исключительно тесные связи с литературой, искусством, кино и одновременно заинтересовавшей собой старую «философскую гвардию», которая чувствовала необходимость изменения своих риторических конструкций, а также партийное руководство, желавшее «смены вывески», во многом определили и стиль, и будущую судьбу дисциплины. Именно здесь следует искать истоки мощного семинарского движения в социологических и вообще в общественных науках 1960-х годов. Все это лежало в общем русле общественной жизни того времени с ее театрами-студиями, дискуссиями между «лириками» и «физиками», литературными кружками — всем тем, что создало «гордое поколение Политехнического». Но семинары, о которых пойдет речь, все-таки научные. Каковы были их задачи, провозглашенные и скрытые, а также выполняемые ими функции? Что было между ними общего и чем они отличались друг от друга? Каков был состав участников? Чем отличались друг от друга лидеры семинаров и какое влияние они оказывали на их тематику, стиль и образ? Каков был общий результат деятельности семинаров, осознаваемый в те годы и сейчас? Была ли это нормальная форма научной деятельности, научной коммуникации? Почему столь популярна в тот период была именно такая форма научной коммуникации и почему сегодня не удается сделать ничего подобного? Насколько влиял на расцвет семинарского движения тот факт, что социология была молодой (для нашей страны) дисциплиной, активно рекрутирующей себе сторонников? Каков был баланс между борьбой за чистоту науки, знание ради знания — «игрой в бисер», приводившей к компромиссу с властями, и переходом в определенный момент времени (какой именно?) на положение второй науки?

Немного истории. Семинарское движение в общественных науках 1950–1960-х годов берет свое начало из Логического кружка, возникшего в 1952 году на философском факультете МГУ благодаря усилиям А.А. Зиновьева, Г.П. Щедровицкого, Б.А. Грушина, М.К. Мамардашвили и Н.Г. Алексеева. Кружок просуществовал до 1958 года и стал в дальнейшем истоком широкого методологического движения.

Философский факультет конца 1940-х — начала 1950-х годов был явлением уникальным не только в период «позднего сталинизма», но, возможно, и за всю свою последующую историю. «В те годы через факультет проходил “сильный пучок” интересных людей — ни раньше, ни позже, кажется, такого “парада планет” не было», — вспоминает Ю.А. Левада [3]. Уже тогда здесь существовало несколько студенческо-аспирантских «движений». Группа Э.В. Ильенкова-Коровикова выступала со знаменитыми «гносеологическими» тезисами, Ю.Ф. Карякин и Е.Г. Плимак предложили принципиально новое прочтение «Путешествия из Петербурга в Москву», за что получили обозначение «радищевцы». Участники логического кружка сами себе придумали название «диалектический станковизм» [4], первоначально как маркер отношения к официальной логике, а затем уже и для внешнего мира. «Под знаком нового “термина” и сформировалась наша группа, к которой затем присоединился Мераб, а следом “младостанковисты” — Н. Алексеев, В. Костеловский, В. Швырев, В. Садовский, И. Ладенко, В. Финн, Д. Лахути…» — писал в своих воспоминаниях Б. Грушин [5]. Главной «лабораторией» «диастанкуров» стал текст «Капитала» К. Маркса. На его анализе пытались выявить основные приемы научного мышления; отсюда берет свое начало повальное увлечение методологией науки и применение ее к самым различным дисциплинам (вспомним знаменитый семинар по методологии истории М.Я. Гефтера [6]).

В 1960-е годы многие из тех, кто учился в МГУ (и не только на философском факультете, хотя они составили костяк «семинарского» движения) организовали свои собственные семинары. Вот их далеко не полный перечень:

— Московский методологический кружок Г.П. Щедровицкого, занимавшийся принципами параллелизма формы и содержания мышления, различением формальной и содержательной логик, приведших к методике организационно-деятельностных игр;

— семинар Ю.А. Левады, имевший социологический характер в самом широком смысле слова (здесь обсуждались социальные, теоретико-экономические, семиотические, исторические и культурологические темы). В определенный момент своего существования от семинара отпочковались логическая группа (А.И. Ракитов и Ю.А. Гастев) и семиотическая (семинар «Семиотика и культура» — Д.Б. Зильберман, Д.М. Сегал, Т.М. Дридзе);

— семинар Б.А. Грушина «47 пятниц», возникший вокруг проекта «Таганрог»;

— семинар по прогностике И.В. Бестужева-Лады;

— семинар по методологии истории М.Я. Гефтера;

— семинар В.С. Библера по философско-теоретическому осмыслению проблем культуры;

— семинар «диалектиков» Э.В. Ильенкова и Г.С. Батищева;

— семинар по исторической культурологии А.Я. Гуревича и Л.М. Баткина;

— семинар по всеобщей истории Г.С. Кнаббе;

— семинар В.А. Ядова, существовавший вокруг проекта «Человек и его работа» в Ленинграде;

— Сибирский методологический социологический семинар в Новосибирском Академгородке под руководством В.Э. Шляпентоха, В.Н. Шубкина и позднее — Р.В. Рывкиной;

— Новосибирский методологический семинар, также находившийся в Академгородке, под руководством М.А. Розова, занимавшийся разработкой идеи построения эмпирической эпистемологии и философии науки.

В этом же ряду можно назвать встречи семиотиков, встречи социологов в Кяэрикуу (Эстония, Тарту), «слет» структуралистов в Москве в 1962-м и последующих годах и некоторые другие.

Каковы были причины столь широкой популярности именно этой формы научной или, возможно, общественно-научной коммуникации? Ответ на этот вопрос обнаруживается при рассмотрении двух контекстов: социально-политического (общественной атмосферы того времени) и собственно научного. Он кроется в логике развития научной дисциплины, в данном случае социологии, в тот небольшой отрезок времени, когда она могла, хотя и с некоторой натяжкой, называться «нормальной».

Эпоха. 1960-е годы в нашем сегодняшнем представлении овеяны некоторым ореолом романтизма: период «оттепели», вступление в активную жизнь нового поколения (почти что «непоротых дворян»), принесшего с собой новые нравственно-этические нормы и гражданские ценности, — короче, почти свобода! «Мироощущение, освобождающее от страха, максимально приближающее мир к человеку и человека к человеку (все вовлекается в зону вольного фамильярного контакта), с его радостью смен и веселой относительностью, противостоит только односторонней и хмурой официальной серьезности, порожденной страхом, догматической, враждебной становлению и смене, стремящейся абсолютизировать данное состояние бытия и общественного строя. Именно от такой серьезности и освобождало карнавальное мироощущение», — так писал М. Бахтин как будто бы именно об этом времени [7].

Дружба — эмоция, оккупировавшая 1960-е, — стала источником независимого общественного мнения. Неофициальный авторитет стоил дороже официального, и добиться его было труднее. Остракизм «своих» был более грозной силой, чем служебные неприятности. В начале 1960-х еще можно было совмещать служение государству с дружеским общением. Но когда пришло время выбирать одно из двух, шестидесятники оказались в экстремальной нравственной ситуации. Сама проблема выбора появилась только благодаря влиянию общественного мнения. А оно, в свою очередь, родилось из дружбы, казавшейся таким легкомысленным заменителем надежных гражданских добродетелей.

Эпоха, когда несерьезное стало важнее серьезного, когда досуг преобразовывал труд, когда дружба заменила административную иерархию, трансформировала и всю систему социально-культурных жанров.

Допотопной глупостью казались торжественные собрания, кумачовые скатерти, речи по бумажке. Все по-настоящему важное могло происходить только в сфере «фамильярного контакта». Стихи не читали, а слушали. Юбилейные заседания превращались в дискуссии. Капустник торжествовал над МХАТом. Стенгазеты конкурировали с газетами. Самодеятельность (тот же КВН) вытесняла профессионалов [8].

Примерно такая же атмосфера царила и в науке. «Официальная общественная наука, официальная философия были дохлые… поэтому был интерес к нормальным, неидеологизированным, в принципе, на западный манер исследованиям. Во всяком случае, была необходимость исследовать реальность человеческого поведения, духа, метода, мысли философии. […] культивировалось скорее “клубное”, чем “лабораторное” общение», — вспоминает Ю.А. Левада [9].

Состав участников. Мы не будем здесь подробно останавливаться на характеристике руководителей семинаров (хотя полученные нами данные и позволяют сравнивать их культурный и социальный капиталы), скажем лишь, что все они относятся к поколению «шестидесятников». Отличительными чертами этой генерации ученых являются а) левизна, стихийный демократизм, теоретический прогрессизм, нравственный максимализм, героический энтузиазм, исторический оптимизм; б) критическое отношение к действительности и ортодоксальной догматике; в) социальный иллюзионизм, как считает В.В. Колбановский. «Шестидесятники», по его мнению, «были во власти созидательного иллюзионизма и романтизма — они стремились реформировать и совершенствовать общество на базе его собственных институтов, по своей форме тоталитарных. […] Социологи независимо от первоначальных намерений и желаний действовали в соответствии с основной результирующей “стрелой времени”, направленной от тоталитарных империй к более цивилизованным и демократическим формам человеческого общежития» [10].

Если с руководителями семинаров — лидерами — многое ясно, то ответить на вопрос о широком составе участников далеко не просто. Кто и зачем их посещал? Лишь в архиве семинара Ю.А. Левады имеются списки не только выступавших с докладами, но и присутствовавших на заседаниях (хотя далеко не всегда эти списки велись, кроме того, фамилии порой с трудом поддаются расшифровке). Поэтому обратимся к мнениям некоторых участников семинара.

Все без исключения отмечают, что существовал некий единый «контингент» слушателей, ходивших из семинара на семинар, с лекции на вернисаж и т.д. Для некоторых это было своего рода светской жизнью. Помимо присутствующих на всякой лекции, публичном выступлении или дискуссии людей «с приветом» и «любителей туманных высказываний, которые отводили душу, неся околесицу» [11], «были чудаки, естественно, присутствовали стукачи, которые, впрочем, часто легко “вычислялись”. Но основную часть аудитории составляли коммуникативно ориентированные люди, которые вообще ходили всюду, где что-нибудь происходило…

Была такая интересная категория — “интересующиеся девочки”: девочки, женщины, а если мужчины — то фемининного склада. Это был пласт, в котором циркулировал самиздат, через который транслировалось либеральное мировоззрение. Они были носителями норм порядочности, морали, образовывали общественность, сохраняющую ценности, которые потом привели к разрушению системы. Вторжение в Чехословакию осуждалось здесь, то, что говорили и писали Сахаров и Солженицын, читали здесь. Они были девочками во многих смыслах. Девочками или матерями-одиночками. Это была их стезя. Они не находили адекватных партнеров. Их не устраивали мужчины, которые были налицо. И это очень важно. Мужчины не отвечали нравственным требованиям, которые транслировали эти женщины, отвечающие за культуру и нравственность. Эта среда не была креативной, она ничего не делала, ее роль была — что-то воспринять и передать куда-то, просто-напросто детям… они сидели, записывали, были рьяными поклонницами, обожали Леваду» [12].

«Научную» часть аудитории (помимо, разумеется, социологов или людей, таковыми себя считавших) составляли «всякие умники, провинциальные и московские, профессионалы и наоборот, ренегаты каких-нибудь профессий. Специалисты в чем угодно. Эти люди активно участвовали, они задавали вопросы, вызывали полемику, они задавали научный уровень» [13].

Функции семинаров. Первой и самой главной, на наш взгляд, функцией семинаров следует считать их образовательный или просветительский характер. Такая форма, как семинары, играла главную роль в становлении многих научных дисциплин и направлений у нас в стране. Помимо социологии, на ум приходит семиотика.

Социологическая традиция в нашей стране была прервана, мало кто слышал (а тем более читал) русских дореволюционных социологов, приобщение к мировой науке шло через рецепцию западных идей, главным образом, в устной форме — в виде обмена докладами и возникающими в связи с этим своими собственными идеями. Переводных работ практически не было (первая «социологическая» работа — по социометрии Дж. Морено — была издана в СССР в 1958 году), переводы и рефераты делались для себя, сами труды на иностранных языках были доступны лишь немногим, имевшим доступ в отделы спецхрана. Более того, форма устной (и неформальной) коммуникации была продиктована и тем, что социология как обществоведческая дисциплина была в значительной степени подконтрольна и подцензурна. Недаром широкая кампания по критике «Лекций по социологии» Ю.А. Левады началась не тогда, когда он читал их на журфаке МГУ, а когда они были изданы в ротапринтном сборнике ИКСИ.

Популярность устной формы научной коммуникации, распространения нового знания была продиктована еще и тем, что у социологов не было своего печатного органа. Конечно, свои страницы предоставлял журнал «Вопросы философии», главным редактором которого был И. Фролов (еще один выпускник философского факультета конца 1940-х годов). Вопрос о социологическом журнале ставился неоднократно, но даже после создания ИКСИ в 1968 году пройдет еще шесть лет, прежде чем появились «Социологические исследования».

Социология 1960-х годов имела одну существенную особенность: она была междисциплинарна. Как сказал об этом В.А. Ядов, «эта наша традиция шла от нищеты, от незнания, от отсутствия профессиональной подготовки… Может быть, это связано с российской культурой вообще… Если Андреева пришла в социологию из философии, потом стала психологом, а кто-то пришел из психологии или из математики, — это тропа в сторону междисциплинарного анализа» [14].

Функция создания и поддержания высокого профессионального уровня научного исследования, соответствующего мировому, достигалась в основном благодаря лидерам, в первую очередь Ю.А. Леваде.

Следующей важной функцией семинара было создание профессионального сообщества. Как образно выразился Н.И. Лапин, «кадры формировались на идеях» [15]. Семинары помогали «натаскивать мозги» и на книгах классиков, и на современных работах.

Особо следует отметить функции интеллектуальной свободы и служения Истине — то, что составляет этику науки. «Что нас объединяло и воодушевляло — это пафос служения Истине, при том что не важно, что истина вообще ничему не служит, это просто высшая самоценность во всей познавательной деятельности, которая существует в обществе в форме науки», — вспоминает Л.А. Седов [16]

«Я вижу [смысл семинара] в нравственной атмосфере, в духе свободы, безусловно интеллектуальной свободы, это чрезвычайно важно, там формировалась этика науки… Когда люди заботятся об истине независимо от шкурных или каких-то там еще интересов… Это имело определяющее значение для всех участников… я знаю многих социологов, часто квалифицированных, но у них этой этики нет. От них можно ожидать чего угодно. Я не связываю это исключительно с семинарами, хотя, может, потому они туда и не ходили, что этика им была не нужна. Что здесь причина, что следствие, конечно, иногда трудно судить, но мне кажется, что одним из важных последствий была вот эта этика, связанная с духом свободы» [17].

Важной составляющей «семинарской» жизни была определенная фронда властям. Темы выступлений, докладчики, аргументация научных споров, особенно атмосфера интеллектуальной свободы являлись своего рода заочной дискуссией с властями. Правда, не с конкретными ее представителями, а, скорее, с Властью, понимаемой абстрактно. Это были «воображаемые власти», хотя бы потому, что ее реальные представители (как партийные, так и «научные» инстанции) игнорировали семинары как таковые. В период массированного наступления на общественные науки, начавшегося после разгрома Пражской весны 1968 года, под удар попадали академические структуры (сектора, институты) и конкретные люди («подписанты», руководители неугодных секторов и институтов), но попыток закрыть семинары не было. Так, был ликвидирован сектор методологии истории М.Я. Гефтера, разгром Института конкретных социальных исследований начался с ликвидации сектора методологии исследования социальных изменений Левады [18]. Но его семинар, временами переходя на полуофициальное существование, продлился до 1986 года.

«Разговор с властями» не был специальной проблемой семинаров. Но любая социальная наука, а тем более социология, наиболее остро реагирующая на состояние общества, на его социальный контекст, да еще возникшая в период «оттепели», не могла не быть «актуальной» и в какой-то степени политически ориентированной. Правда, эта «политическая» составляющая, понимаемая как попытка явной критики существующего режима, отрицается как самим Левадой, так и большинством участников его семинара. Среди его актива не было «диссидентов» в чистом виде; конечно, были «подписанты», было много будущих эмигрантов, активно циркулировал самиздат. Просто многие, в силу своей социальной и научной активности, имели четкую гражданскую позицию. То, что там присутствовало, Левинсон назвал «политическим подтекстом». «Манера и форма оппозиции властям была не та, что в лагерях, когда на лбу писали “Раб КПСС”. Здесь нормой была эзопова речь, иносказание, показание, так сказать, драматичности существования через мелочь. И это ценилось. И в этом, если угодно, была эстетика поведения. Она же и этика. Просто встать и сказать: “КПСС — сборище бандитов и убийц!” — не знаю, было ли у кого-то такое желание. Скорее, такого рода чувства были где-то глубоко, они как источник энергии подогревали более закамуфлированные формы… Но такая вот игра: мы говорим — вы понимаете. И в этой двуплановости был свой смысл, люди же оставались теми, кем они являлись, не становились в настоящем смысле в оппозицию власти. Эта конструкция отношения интеллигенции с властями крайне сложна» [19].

***

Итак, чем, на наш взгляд, было семинарское движение в социологии? Молодая, только что получившая право на существование социальная дисциплина, будучи менее идеологизированной по сравнению с марксистской философией, активно осваивала предметную область. Это был, по меткому выражению одного из наших респондентов, период «предсоциологии», когда еще не ясны были границы дисциплины, не определен ее статус в ряду других социальных наук. Рожденная в «эмпирической рубашке», она начала активную рецепцию западных социологических теорий, как классических, так и современных. Семинары выполняли функцию творческого осмысления всего мирового наследия, как методологического, так и теоретического. Результатом этого освоения должно было стать, во-первых, формирование нового профессионального сообщества ученых-социологов, обладавших умением «мыслить социологически», разделявших общие профессиональные этические и моральные нормы и имевших возможность, в силу навыков и авторитета, поддерживать высокий научный стандарт социологических исследований. Во-вторых, к определенному моменту должны были появиться серии оригинальных работ методологического и теоретического характера, на основе которых будущая отечественная социология могла бы выстраивать свою перспективу. Эти результаты, по нашему мнению, могли бы появиться к концу 1960-х годов. Если судить по планам работы ИКСИ, ожидали выхода в свет оригинальные фундаментальные монографии. Но разгром «Пражской весны» вернулся в СССР начала 1970-х годов погромом в общественных науках. Все началось с многочисленных кампаний по обсуждению книг: «Лекций по социологии» (Ю.А. Левада), сборника «Историческая наука и некоторые проблемы современности» (отв. ред. М.Я. Гефтер), «Моделирование социальных процессов», «Проблемы генезиса феодализма» (А.Я Гуревич), «Философские идеи В.И. Ленина и логика» (П.В. Копнин), коллективной монографии «Ленин и диалектика общественного развития» (редакторы В.Ж. Келле, В.В. Денисов и Е.Б. Плимак). Далее последовал разгром Института конкретных социальных исследований, разгон Советской ассоциации научного прогнозирования (подробнее см. публикацию документов [20]). Пришедший в ИКСИ М.Н. Руткевич пересмотрел планы издательства института и вычеркнул из них практически все работы, претендующие на теоретичность. Из подготовленных сектором Ю.А. Левады 24 томов переводов удалось издать только два по структурно-функциональному анализу.

И в этот период семинары становятся единственной формой существования «нормальной социологии» рядом с «квазисоциологией», развиваемой в официальных институциях и стремительно нисходящей исключительно к эмпирическим исследованиям, пусть порой и масштабным (как, например, всероссийские исследования образа жизни). Конечно, отчасти спасали ситуацию «теории среднего уровня», давшие начало отраслевым социологиям: социологии города, семьи, деревни, социологии труда, социологии образа жизни. Но естественное, с точки зрения логики научного развития, вовлечение в научный дискурс социологии теоретических концептов культурологии, социальной психологии и социальной антропологии было искусственно задержано.

Было ли «семинарское движение» «второй наукой», аналогично «второму» искусству? В какой-то мере да, но это справедливо по отношению не к шестидесятым, а к семидесятым годам. Именно в 1970-е неформальная научная коммуникация выступает в сильной оппозиции к официальной социологии.

Научная жизнь всегда есть семинарская жизнь, наука не может существовать без неформальной и устной научной коммуникации, но существование только в одной ипостаси, без выхода на публикации, без ориентации на научный текст превращает научную деятельность в сферу проведения досуга, в вариант светской жизни, низводит ее до разговоров на «московских кухнях». Отсюда основной упрек социологам-шестидесятникам — не создали ничего нового, провели жизнь в уютной дружеской атмосфере споров «физиков и лириков».

И все-таки можно с уверенностью сказать, что семинары сыграли позитивную роль в становлении дисциплины: их посещали в первую очередь те, кто пытался мыслить самостоятельно, кто считал необходимым ориентироваться в классических и современных теориях западной науки, знакомиться с положением дел в социальных науках в целом. Продолжалось освоение новых идей теми, кого не устраивала форма «критики буржуазной социологии», было сохранено ядро профессионалов, вернувшихся в «большую науку» с началом перестройки.

«Семинарская жизнь, расцветшая в “полутьме” (полудозволенность, полузапретность, полупрофессиональность), утратила смысл в новых условиях, когда стало возможным работать свободно, организовываться, публиковаться на “свету”. Но очень трудным оказался переход от периода расшатывания идеологической монополии, расширения кругозора, осторожных намеков или дерзких выходок (все это принадлежности времени, которое, в частности, было отмечено как “семинарское”) к периоду практической работы, научной, гуманитарной, да и политической тоже», — подвел итог в свое время Ю.А. Левада [21].

Примечания

↑1. Центр хранения современной документации (ЦХСД). Ф. 11. Оп. 1. Д. 227. Л. 83–84.

↑2. Араб-Оглы Э.А. Тогда казалось, что кое-что удавалось… // Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах. СПб.: РХГИ, 1999. С. 358–370.

↑3. Левада Ю.А. «Научная жизнь — была семинарская жизнь» // Социологический журнал. 1996. № 3/4.

↑4. Хромченко М.С. Диалектические станковисты. Главы из книги о Г.П. Щедровицком. М.: Изд-во Шк. культ. полит., 2004.

↑5. Грушин Б.А. «Мы пытались ответить на кардинальные вопросы…» // Вопросы методологии. 1994. № 1-2. С. 20.

↑6. Подробнее см.: Неретина С.С. История с методологией истории // Вопросы философии. 1990. № 9. С. 149–163.

↑7. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 274.

↑8. Интервью с А.Б. Гофманом. Коллекция фонограмм автора.

↑9. Левада Ю.А. «Научная жизнь — была семинарская жизнь».

↑10. Российская социологическая традиция шестидесятых годов и современность // Материалы симпозиума 23 марта 1994 года. М., 1994. C. 53.

↑11. Интервью с А.Б. Гофманом.

↑12. Интервью с А.Г. Левинсоном. Коллекция фонограмм автора.

↑13. Там же.

↑14. Российская социологическая традиция шестидесятых годов и современность. С. 23.

↑15. Лапин Н.И. Всегда побеждало желание заняться чем-то новым // Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах. СПб.: РХГИ, 1999. С. 253–266.

↑16. Интервью с Л.А. Седовым. Коллекция фонограмм автора.

↑17. Интервью с А.Б. Гофманом.

↑18. Протокол заседания сектора «Методология исследования социальных изменений», 7 октября 1971 г. // Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах. СПб.: РХГИ, 1999. С. 507–513.

↑19. Интервью с А.Г. Левинсоном.

↑20. Хромченко М.С. Диалектические станковисты. Главы из книги о Г.П. Щедровицком. М.: Изд-во Шк. культ. полит., 2004.

↑21. Левада Ю.А. «Научная жизнь — была семинарская жизнь».

Источник: НЛО. № 111. 2011.