О книге «Высвобождение других. Переизбыток иного, или Этика чтения в эпоху глобализации»

Символ веры гуманитарных наук — утверждение, что чтение литературы, дающее нам возможность контакта с другими мирами, является определенным родом этической активности.

В этой связи широко известно изречение Джорджа Элиотта:

«Высочайшее благо, которым мы обязаны любому художнику, будь то живописец, поэт или романист, — совершенствование нашей способности к сопереживанию. Обращения к читателю, базирующиеся на обобщениях, уже требуют наличия определенных моральных убеждений, умения сопереживать. Но картина человеческой жизни, которую способен создать мастер, даже у заурядных и эгоистичных людей может вызывать интерес к миру, существующему за пределами их собственного. Это способ преумножения нашего опыта и расширения контактов с людьми, не относящимися к “нашему” миру».

Но, быть может, это слишком оптимистичный взгляд на существующее положение вещей? Не привел ли процесс глобализации, результатом которого стало сжатие времени и пространства и увеличивающиеся в геометрической прогрессии контакты с некогда далекими народами/странами, напротив, к размышлениям о том, как ограничить безграничный поток иного в нашей жизни? В своей новой злободневной книге «Высвобождение других. Переизбыток иного, или Этика чтения в эпоху глобализации» литературный критик и профессор Стэнфордского университета Дэвид Пэламбо-Лью ставит задачу выявить допустимый пределглобального столкновения между читателем и «другим» — этим незнакомцем, домогающимся нашего сопереживания.

Книга основана на внимательном прочтении произведений Дж.М. Кутзее, Надин Гордимер, Кадзуо Исигуро и Рут Озекия. Однако ее задачи более обширны — направлены вовне. Литературное воображение, продемонстрированное этими писателями, толкает нас к размышлению о культурных, политических и экономических силах, заставляющих нас вступать в контакты друг с другом в эпоху глобализации.

Пэламбло-Лью особенно заинтересован в так называемых «системах доставки» — стандартах рационального мышления, моделях потребления, рекламе, глобальном рынке, — с помощью которых мы приспосабливаемся к новым ситуациям. «Системы доставки» являются средством формирования и управления, столкновением между «я» и «другим», но Пэламбо-Лью утверждает, что чтение мировой литературы может дать нам новое сильное средство воздействия на все эти процессы. То, что глобальная литература может рассказать нам о той или иной культуре, почти не имеет общего с «упрощением восприятия иностранного опыта». В действительности литература заставляет нас пересмотреть саму суть отношений между «я» и «другим», между «здесь» и «там».

«Высвобождение других», таким образом, отражает характерный для Пэламбо-Лью критический интерес к межкультурной реляционности. В книге «Американцы азиатского происхождения: опыт преодоления расовых различий» (1999) он обеспокоен чересчур односторонним взглядом на проблему ассимиляции азиатов в американском обществе — и дает неоднозначную оценку динамичных и зачастую нестабильных процессов взаимопроникновения культур. Другая недавняя работа Пэламбо-Лью посвящена так называемому мир-системному анализу, разработанному социологом Иммануилом Валлерстайном, — макроскопическому взгляду на глобальную политическую экономию, выходящему далеко за пределы границ и современных национальных государств, и традиционных академических дисциплин. Пэламбо-Лью признает сильные стороны столь комплексного подхода, но в то же время утверждает, что гуманистическое учение с вниманием к культурным особенностям может обогатить глобальную перспективу Валлерстайна.

В своей новой работе Пэламбо-Лью заново исследует проблему реляционности, а также вопрос о том, что мы «получаем» посредством упомянутой «доставки» инаковости через литературу — если не ее «значение», то переизбыток ее в форме различий, недоступных для понимания.

Проблема устойчивого развития стала едва ли не самой важной в эпоху глобализации. Книга Пэламбо-Лью, таким образом, может быть воспринята как попытка рассмотрения данной проблематики в рамках этики чтения:

«Установление некой нормы иного, которую мы должны воспринять, чтобы стать лучше, — утверждает он, — и в то же время того объема, что может вести нас к исчезновению, — оба эти положения являются двумя сторонами одной политической проблемы». Это заявление ни в коем случае не является защитой идеи контроля над культурой в каком бы то ни было виде, что, безусловно, стало бы для Пэламбо-Лью анафемой. Скорее, речь идет об эмпирическом вопросе, который надлежит рассмотреть через толкование таких «норм и установлений» в конкретных текстах.

«Высвобождение других» строится вокруг романов об опыте столкновения, в которых разрушение и неудача создают угрозу существованию не только самих героев, но и роману как литературной форме. В этих произведениях представлен целый ряд таких столкновений с «иным»:

— от существ, лишенных человеческого разума (животные в «Элизабет Костелло» Кутзее) до существ, им обладающих, но все еще не признанных людьми (клоны в «Не отпускай меня» Исигуро);

— от литературных форм, представленных как следствие встречи с «иным» (Кутзее пишет от лица женщины, Гордимер в «Истории моего сына» — от лица молодого черного мужчины), до форм, подавших себя частью именно тех явлений, на которые направлена их критика (как в романе Озеки «Мясной год»).

Тем не менее, именно здесь проявляется определенное напряжение в проекте Пэламбо-Лью.

Он понимает «инаковость» относительно — так литературное воображение вторгается в глобальные системы «доставки», делая их явными для нас, расширяя наше понимание того, как они образуются, и, наконец, ставя вопрос об их регулировании. Но эта относительная концепция «инаковости» осложняется определением инаковости как «предмета»:

«Я одинаково интересуюсь проблемой “инаковости” как “предмета”, проявляющейся в различных формах, и проблемой “инаковости” как отношения”, — признается он. — Однако размышление о литературе как о пространстве для суждений об отношении между “я” и “другим”, и здесь вряд ли кто-то из читателей не согласится, не так легко сопоставимо с концепцией об “инаковости” как предмете. Эта неустойчивость определений между “инаковостью” как предметом и “инаковостью” как отношением выводит наружу своего рода принцип неопределенности, используемый автором при работе над книгой. Но все же он настаивает на потребности в поиске “необходимого баланса” между данными двумя понятиями “инаковости”, несмотря на то что считает это “невероятно глубокой проблемой”. “Задачей, которую невозможно решить”».

Именно вследствие того, что книга позиционируется как «своего рода азбука» этики чтения литературы в эпоху глобализации, данные теоретические вопросы первостепенны. Пэламбо-Лью предполагает, что возможно существование рационального исчисления, с помощью которого «схожее» и «другое» может быть определено количественно, скорректировано в интересах более справедливого глобального обмена.

Наиболее сложный вопрос, на мой взгляд, заключается в том, почему мы должны воспринимать «инаковость» в первую очередь как ценностный фактор. Каковы «затраты и результаты» рассказывания историй? Если и есть что-то приводящее в замешательство в идее, что «другое» — это нечто, что может быть «доставлено», то Пэламбо-Лью стремится показать — особенно на примере внимательного изучения проблемы донорства органов в романе «Не отпускай меня» Исигуро наряду с работами философа Жана-Люка Нанси, — что такая «доставка» отнюдь не просто осуществляема. Тем не менее, слово «доставка» означает, что «иное» привносится откуда-то, чтобы оказать определенное воздействие: или расширять этические симпатии благоразумных читателей, или же парализовать их угрозой «излишнего многообразия».

Итак, именно мерой читательской рациональности может быть определена ценность «инаковости». Читатель спрашивает: «Сколько требуется “иного”, чтобы заучить данный урок и определить его ценность, и сколько излишней “инаковости” должно быть отброшено?» Чем именно здесь является «инаковость» как предмет?

Если под «инаковостью» Пэламбо-Лью подразумевает культурное отличие, тогда вопрос об «инаковости», которая должна быть «отброшена», поставит в тупик.

На протяжении 1990–2000-х теоретические дискуссии об этике чтения литературы в значительной степени вращались вокруг понятия «инаковости», которое не может быть отнесено к сфере разума. Французский философ Жак Деррида заповедует нам «уважать инаковость другого», отрицая возможность простого сопереживания или осознания, настойчиво потребовав именно столкновения с «иным».

Чтение литературных текстов не является процессом «доставки» иного. Скорее, это процесс попадания читателя в этический тупик и столкновения с исключительными и неверифицируемыми явлениями, что не поддаются стандартным способам познания. Отдавая дань наследию Деррида, Пэламбо-Лью все же пытается рассматривать разум в качестве определителя воздействия и значения встречи с «иным».

Отличие или «инаковость другого» больше не расценивается как способ приведения рассудка читателя в замешательство:

«Понятие радикального отличия здесь считается столь же неопределенным, как и такие понятия, как универсализм или унифицированность. В этическом и политическом смысле мы можем и мы должны понимать, что лимитирование иного часто не только желательно, но и необходимо […] и что столкновение с неоднозначными явлениями может нанести ущерб как в духовном, так и в политическом плане».

Возможно, в данном случае инаковость не означает культурное отличие: если бы это действительно было так, мы вряд ли согласились бы с желательностью или необходимостью лимитирования иного. Но все не так однозначно. Если наука, следуя Деррида, настаивает на невозможности «усвоения» «инаковости», то как мы пришли к почти антиэтической проблеме столкновения с «избытком иного»?

Любопытно прослеживать, как Пэламбо-Лью исследует происхождение этого серьезного противоречия.

В первой и, по моему мнению, центральной главе книги под названием «Когда иное побеждает разум» Пэламбо-Лью приводит анализ «Элизабет Костелло» Кутзее, особое внимание уделяя колеблющейся вере главной героини в нашу способность проявлять интерес и узнавать других через рациональность, искусство и религию. Таким образом, роман вскрывает перспективные и в то же время парализующие стороны литературы в ее способности приводить нас к столкновению с «иным».

Повествование основывается на цикле лекций по этике и эстетике, в которых Костелло размышляет над способностями разума как такового. Разум отнюдь не является источником трансцендентных истин и чистой этики, зачастую принимая ведущую роль в актах варварства и жестокости. Больше всего Костелло мучают размышления о чудовищном вреде, наносимом животным пищевой промышленностью.

Пэламбо-Лью связывает последствия открытия разума абсолютному восприятию «иного» с разрушением реалистического романа как такового:

«Не удовлетворяясь рациональностью из-за ее доминирования в психической деятельности, из-за ее монополии на определение того, что отделяет людей от людей и людей от животных, из-за жестокости, являющейся следствием этого разделения, тем не менее автор “Элизабет Костелло” не делает каких бы то ни было выводов. Роман оставляет выбор за нами — отдать предпочтение рациональности, обладающей лингвистической устойчивостью, “реализмом”, или же сумасшествию, вызываемому переизбытком “иного”».

В контексте этической ценности этот роман представляет собой небезынтересный случай, хотя читателя может злить ограниченность предоставляемых ему альтернатив. Сталкивается ли читатель с тем же затруднительным с этической точки зрения положением, что и сама Костелло, иначе, с выбором между сохранением разума или же «переизбытком иного»? Кроме того, уверен ли Пэламбо-Лью (в связи с образом кутзеевской Костелло) в том, что «иное», воплощаемое в образах животных, радикально отличается от форм «иного» (пол? раса?), переизбыток которых стал следствием т.н. «разумного» взгляда на вещи? Нам, возможно, следует с осторожностью относиться к уловке истории, подразумевающей, что наше настоящее совпадает с окончательным кризисом разума.

Создает ли «инаковость» эпохи глобализации мир, в котором «рациональный выбор стал невозможен; на замену ему пришло царство интерсубьективности и избытка “иного”»?

Я в этом не уверен. В этом чувствуется некая претенциозность, приписываем ли мы эту чувствительность Костелло, Кутзее или же Пэламбо-Лью. По крайней мере, с тех пор как философы Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер выпустили в свет «Диалектику просвещения» (1944), рациональность стала считаться покоренной силой своих же идей. Тем не менее, разум самих философов не был парализован. Никто из них не выжил из ума. Подобным образом неоднозначным кажется стремление связать конец реализма с наступлением глобальной эпохи, так как возникновение постмодернистской литературы, отличительная черта которой — радикальный скептицизм по отношению к традициям реализма, в целом предшествовало эпохе глобализации.

Безусловно, Пэламбо-Лью осознает наличие этой проблемы:

«Я не сторонник поворота к постмодернистской литературе. Это одновременно может и не может быть решением проблемы. Скорее, мне бы хотелось понять, может ли какой-либо литературный нарратив быть прочтен и как способ осознания проблемы избытка “иного”, создает ли он отличия, выходящие за рамки единообразного связующего реализма, и в то же время предлагает ли проникновение в суть разобщенности, понимаемой через неравномерное воздействие глобальных “систем доставки”?»

Все же не совсем ясно, почему канонический постмодернистский роман, например «Радуга тяготения» Томаса Пинчона (1973), не отвечает всем вышеуказанным требованиям: одной из главных проблем романа является не только вопрос о том, как «инаковость» преодолевает субъективность в глобальном контексте, но и, пользуясь словами Пэламбо-Лью, «как тесно ослабление реализма связано с критикой систем доставки». Стремление привязать конец реализма к наступлению глобальной эпохи требует более тщательного рассмотрения.

Вопрос перевода — еще одно препятствие для рассмотрения литературных текстов как «средств доставки» «иного». При учете того, насколько Пэламбо-Лью внимателен к системам «доставки» в глобальную эпоху (разнообразные способы производства, передачи и приема «иного»), вопрос перевода кажется ключевым для любой дискуссии о том, что именно может быть «доставлено» в глобальном контексте.

Как может осуществляться «доставка» глобальной литературы?

Этот вопрос неотделим от проблемы перевода, которая заключает в себе не только творческое посредничество переводчика между читателем и «другим», но и все этапы издательского процесса, связанные с отбором, оформлением и распространением произведений, а также разнообразие инстанций, определяющих их ценность в качестве «культурного капитала».

Может показаться, что сосредоточенность Пэламбо-Лью на четырех авторах, которые пишут на английском — lingua franca глобальной культуры, — делает вопрос о наличии проблемы перевода спорной.

А в действительности — наоборот. Его решение лишь подчеркивает, что проблема политики перевода становится центральной для любой дискуссии о литературе в эпоху глобализации. Выбирая для обсуждения двух нобелевских лауреатов (Кутзее и Гордимер), а также Исигуро, который стремится компенсировать однообразие своей английской прозы тяготением содействовать переводу собственных произведений на другие языки, Пэламбо-Лью приводит ряд образчиков литературного «иного».

По сути, его выбор, за исключением менее известного романиста и режиссера Озеки, подпадает под введенное литературоведом Паскалем Казановой определение «гринвичского меридиана литературы» — воображаемого общезначимого стандарта, с помощью которого «возможно устанавливать относительную эстетическую дистанцию от центра литературного мира до принадлежащих к нему писателей». Термин Казановы не претендует на статус универсального описания литературы, скорее он пытается привлечь наше внимание к вопросу о процессе возникновения «глобальной литературы». Как исторически сложились ее «центр» и «периферии»? Какова политика включения и исключения из «мировой литературной республики»?

Какова вообще логика этого процесса?

Итак, «мнение других» также ставит вопросы, которые мы можем назвать феноменологическими.

Поскольку Пэламбо-Лью стремится установить некое приемлемое соотношение между «сходством» и «инаковостью», он рискует потерять видение их динамичного относительного движения в пределах литературного воображения.

Вопрос об опыте чтения, к которому Пэламбо-Лью неоднократно возвращается — «в какой степени их опыт может быть “отличным” от нашего, чтобы оставаться доступным для понимания», — сильно зависим от определенного уровня стабильности и единообразности терминов. Конечно, Пэламбо-Лью зачастую (но довольно избирательно) ставит такие слова, как «мы», «они», «я», «другой», в кавычки, чтобы выразить свой скептицизм по поводу границ их применения, но такое критическое недоверие не распространяется на его желание сформулировать вопрос. Безусловно, одна из задач глобальной литературы — нарушить саму терминологию противопоставления «я» и «другой», преобразить их из неподвижных данностей в пространстве культурного столкновения в явления диалектического открытия, где они предстают взаимодополняемыми.

В эпоху постколониальной критики, полностью переориентировавшей наш образ мыслей в отношении политики производства и восприятия культуры, довольно сложно понять, почему мы «должны», даже в качестве умственного эксперимента, забыть о предполагаемом читателе первого мира («мы»), ожидающем образчик «инаковости» откуда-то там из внешнего мира. Кто, в конце концов, суть тот идеальный ряд читателей, те «мы», кому угрожает избыток иного? Единственное реальное сообщество читателей, предлагаемое Пэламбо-Лью, — это его студенты, а они не обнаруживают никакого сопереживания книге гаитянского писателя. Несмотря на то что они вполне искусно могут раскрывать основную проблему эмпатического чтения глобальной литературы, студенческая аудитория в одном из богатейших университетов в США — не лучшее место для оценки, как обобщенные «мы» отвечают на воздействие культурного «иного». Но даже если «мы» является частью «единообразных мы» — читателей глобальной литературы, утверждение о коллективном опыте «переизбытка иного» еще остается спорным.

Современные дебаты о глобализации зачастую постулируют прямо противоположное утверждениям Пэламбо-Лью: глобализованный мир производит не слишком «много различий», а чересчур «много единообразия», гомогенизирующего мир (представьте общеизвестные названия мегакорпораций, мелькающие на экране вашего компьютера в этот момент).

К этой зачастую слишком горячей риторике о глобализации как продукте формируемого рынком единообразия четвертая глава книги Пэламбо-Лью, посвященная роману Озеки «Мясной год», предлагает еще более тонкий критический путь — через аффект, эмоциональную реакцию, размышления о том, как в глобальном мире не только делятся чувствами, психологическими и социальными, но сами они стали предметом производства и распространения в миллионе разнообразных форм. Роман Озеки повествует о рекламной кампании, которая пытается прививать коровий гормон роста и развить чувство «американской глубинки» у японцев — потенциальных покупателей американской говядины. Кампания проходит с помощью эмоциональной манипуляции, гормон начинает оказывать воздействие на людей — тем самым эмоциональная реакция становится причиной вовлечения и подчиненности глобальным системам.

Однако это заключение опирается на гораздо более масштабное предположение:

«Именно конец XX века и наша современная эпоха интенсивного процесса глобализации производят историческую ситуацию, в которой массовая эмоциональная реакция достигла таких размеров, что стала угрозой переполнения границ приемлемого и управляемого “иного”».

Пэламбо-Лью отмечает, что это заявление полностью опровергает влиятельное суждение теоретика литературы Фредерика Джеймсона относительно того, что постмодернистский опыт ведет к снижению эмоциональной реакции. Но так как ни одно из двух этих утверждений недоказуемо — никто из них, насколько мне известно, не выработал некий надежный измеритель масштабов эмоциональной реакции — точка зрения Пэламбо-Лью может показаться уместной именно для глобальной эпохи.

Я не настолько уверен в том, что, следуя за Пэламбо-Лью, «эмоциональная реакция — это инфекция, имеющая огромную способность поражать нас и одновременно преодолевать границы между “я” и “другим”». Глобальные информационные сети настолько же упрощают отношения, насколько переполняют их. В качестве примера представьте опасную силу cookies в веб-браузере, превращающих наши предпочтения в товар. Но, возможно, эти петли обратной информационной связи, возвращающие нам непрошеные и искаженные образы нас же самих, составляют новую разновидность того же «переизбытка иного» в терминологии Пэламбо-Лью. Как бы то ни было, четвертая глава его книги — предложение новых дискурсивных рамок для размышлений над этими проблемами.

Все еще слишком рано говорить о том, что значит для жизни в эпоху глобализации знаменитое определение капитализма — «все сословное и застойное исчезает», — предложенное Карлом Марксом в «Манифесте Коммунистической партии». Будет ли «я» смыто волнами «иного», поступающего в новейших динамичных формах, или же разрушение устойчивости позволило «я» хранить спокойное безразличие к самому понятию «инаковости»?

Несмотря на то что Пэламбо-Лью придерживается точки зрения о «переполнении иным», в книге он не пытается дать ответы на вопрос об угрозе существованию «я». Он скорее исследует, как литература дает нам возможность вновь представить и пересмотреть сами условия нашего глобального опыта. В этом-то и заключается провокационная сила книги.

Изучение этики литературы в эпоху глобализации неотделимо от размышлений о том, сколь разнообразными способами литературное воображение сопрягается с системами «доставки», что организуют и подчиняют наш современный мир. Пэламбо-Лью уверяет в том, что роман — это самодостаточное средство «доставки» — одновременно представляет собой критическое средство для выражения эффектов и «аффектов» новых глобальных систем доставки, по-своему связывающих нас. Представив его этическую силу в качестве проблемы эпохи глобализации, книга Пэламбо-Лью заставляет нас вновь задуматься о глубинной важности литературы — средства познания себя и других.

Источник: Los Angeles Review of Books