Слаба ли слабая власть?

1.

Происходящее сегодня можно назвать временем Превращения. Не переходным периодом — что требовало бы знания градаций и вектора перехода. А именно Превращением, метаморфозой, что идет, обращая живых нас в другое вещество — свое мясо, свое тело. Мы не понимаем этого Превращения. У нас нет средств против него. Его связывают с Путиным, но неясно, есть ли у обличителя референтная позиция вне этого процесса? Прочен ли он сам или, как и сам Путин, — часть того же тела, такой же агент Превращения? Прошлое наше во всяком случае было не к добру.

Что выявляет этот процесс? Он выявляет слабость. Можно говорить о массе слабых взаимосвязей и недоинститутов, внутри которых скопилась окончательная неуправляемость; человечески говоря, безнадега. Бывший президент Медведев стал чемпионом и означающим безнадеги. Благодаря личной слабости он фокусирует на себе растущую догадку о непревращаемости того, что якобы по его воле некогда приступило к модернизации — и отступило. Теперь в центре нашей слабости снова Путин, но непонятно, не стал ли и этот центр условным?

2.

Предыдущий политический и государственный порядок 2000-х был ландшафтом гегемонии, основанной на слабостях — институтов, интересов, управлений и группировок. Эта гегемония, материализованная в «сильной России» и «сильном Путине», сегодня вдруг ускользает, и ее пытаются приостановить, продлить. Блеф так много сделал для слабой системы власти, что расставаться с ним нелегко. Впрочем, и Путин понимает, что это блеф, и отправляется на поиск другой силы — сильных взаимодействий, надежных опор, исторических кодов.

Но поскольку все, что имеет Путин, он получил вне политики, и нынешний поиск не имеет целью политики как таковой. Политика приходит к Путину всегда как нечто вынужденное, пугающее, как следствие иммунодефицита системы — неустранимой слабости в системе РФ.

3.

Рассуждение о политической цели нашей системы сталкивается с принципиально размытым фокусом, где трудно навести аналитический прибор. Но система РФ не туманность: у нее свои азимуты и шкалы нарастания и снижения густот.

Одна из таких шкал — масштабность. На одном полюсе шкалы — сплетение позитивных образов (вертикали власти, стабильности) и образов негативной мощи (авторитаризм, унитарный контроль над страной, личная диктатура). Отсюда наша государственность определяется как нечто солидное, прочное и — немаловажно! — успешное, хоть и вульгарное. Путь, пройденный Путиным за короткий срок 12 лет, по сравнению с предшественниками очень впечатляет. Когда-то спрашивали: “Who is Mr. Putin?” — теперь уже не спрашивают. Диктатура ли, авторитаризм, на этом полюсе важней всего — масштабность России. Бренд России вообще связан не столько с победами, сколько с ее масштабностью — и в победах, и в катастрофах, и в преступлениях.

На другом полюсе — неслыханная банальность, вторичность, мелкость, в которую скучно вглядываться. Она если и интересна, то для узких специалистов-кремленологов.

Обе эти позиции легко защищать, но ни одна не дает полноты гештальта. Зато обмен между полюсами составляет дизайн слабости. Успехи слабости впечатлительней. Успех силы больше пугает, а успехи слабости могут временно вдохновить. Оглядываясь назад, вспоминают переживание успеха и харизматическую приподнятость, для подтверждения которой уже недостает доказательств.

4.

Харизма системы РФ в своем апогее жила признанием масштабности ее успехов и ее лидера. Когда та пропала, встал вопрос: из чего она собрана?

Команда 2000 года кидала в дело ресурсы, чтоб побыстрее отжать эффект (пиаровский или финансовый). Многое из этого сегодня смотрится ужасно архаично. Действия Путина невольно усиливают эффект архаичности. Архаична не его цель — он ведь хочет создать основательную Россию: архаичен его поиск оснований. Не слабую, как прежде, а сильную. Способную отвечать на вызовы. Но именно здесь, в перечне вызовов и представлении о мире как внешней среде России, которая ей только мешает, начинается архаика.

5.

Посылкой команды власти было то, что в России есть только государственные игроки. Активность людей, наравне с государственными игроками, обходят. Население не рассматривается как значимый фактор, играют лишь допущенные в государственную игру. Если у них не выходит — значит, один из них мешает другому, и тогда власть должна выбрать из двух одного. Либо — главное — против нас играет также государственный, но зарубежный игрок. Ты мажешь по мячу не потому, что мазила, а потому, что мяч сбила незримая помеха, местного либо зарубежного происхождения. Эта криминализирующая мифология помех заразительна и не ограничивается Путиным. Само государство стало другим.

Теория помех, хотя и является примитивной формой стратегии, составляет стратегический дефект системы. Эту слабость нельзя конвертировать в силу, она парализует ум, повышая мелочность и инертность системы.

Масштаб — стратегический резерв системы. Потеряв масштабность, она превратится в арену борьбы мединских за места в оккупационной комендатуре. Стратегия РФ в таком случае не понадобится.

6.

Путинская геополитика архаична. Но и геополитика Сталина до Второй мировой войны часто была архаична. Сталин боялся не Германии, а Польши: в памяти засела польская война 1920 года и унизительное поражение в этой тоже архаичной войне. Что не помешало Сталину впрок заготовить массу передовых вооружений и заводов, их производящих. Правильный вывод из ложной посылки! Может быть, и Путин идет этим же путем? Отрицать это нельзя; война покажет. Но доживет ли система РФ до войны?