Гипертаксис, или сложноучиненное предложение

Для Аристотеля и его школы не может быть никакого неоспоримого признака существования того, о чем заявлено в логическом утверждении. Все эти вещи, единичные и сомнительные, могут утвердиться только во внутренней связности высказывания, как-то сопоставляющей высказывание и высказанное. Только так и возможно отношение между языком и опытом: оно синтаксическое и символическое. Гоббс, напротив, приписывает действительность существованию — которое парадоксальным образом лишается всяких определенных признаков. Само бытие, которое раньше имело основание в высказывании о нем, теперь приобретает характер случайного признака вещи. Всякое высказывание, и прежде всего всякое языковое указание, измеряется своим отношением к существующему, для которого оно всегда случайно. Высказывания поэтому не следует особым образом соизмерять с фактами, чтобы они им соответствовали, они и так им соответствуют, в духе теории соответствия между суждением и реальностью, согласно которой требуется лишь совпадение того и другого со всеобщим соотношением вещей. Существует то, что так получилось. Пока язык во всех своих оборотах следует за тем, что произошло с вещами, бытие как чисто логическое существование переводит «существование» в «бытие», и в таком пере-воде и происходит гипертаксис, постоянный переход предложения в предложенное нам существование. Это предложение о существовании, так как оно предлагает считать это существующим.

Как заключил Гоббс, высказывание произносится только тогда, когда оно летит в тартарары. Как в «Левиафане» суверен только тогда обеспечивает гражданский порядок commonwealth, когда он сам, будучи исключен из этого порядка, пребывает в состоянии первобытной дикости, точно так же и бытие только тогда становится основанием сказанного, когда оно само не подчиняется правилам высказывания. Не может быть «бытия бытия», бытие не может быть бытием для самого себя. Это означает, что основание высказывания само не имеет никакого основания; его бытие не подвластно правилам, дико, не удерживается никаким формальным языком, непредицируемо, но просто представляет собой некое существование в качестве руины, трансцендентное в той же мере, в какой оно обрушивается в наш мир.

Именно таково разрешающее себе все и тем самым разрушающее себя бытие, о котором мы можем сказать не более чем, что оно всегда позади себя, что оно давно уже отброшено как отбросившее себя. Но также, что уже за горизонтом теории Гоббса, не существует никакого ограниченного или исключительного набора высказываний, никакого рассказа о сказанном, никакого метавысказывания, описывающего или предписывающего, никакого метаязыка, что могло бы полностью охватить все правила построения утверждений. Высказывание есть то, что выходит за пределы достигнутого им единства или сжатости и тем самым отпадает от этого единства и от самого себя. В организованном синтаксисе нет никакого стройного порядка, никакого простого выстраивания безразличных выражений в сочинительной связи, никакого простого подчинения в подчинительной связи при управляющем предикате, но только гипертаксис, всякий раз в своем особом порядке, со своими правилами согласования, потому всякий раз с проклятьем отлученный от формально-логического руководства. Высказывание сообщает только как гипертаксис, как предательство себя, развивается оно только в размахе еще большего развития, приобретает исключения благодаря еще более радикальным исключениям и никогда не может стать цельным, под какие бы правила его ни подводили. Пускай есть логический синтаксис и основные правила, гарантирующие некий строй, пусть логика все учла и все механизировала, всякое безразмерное торжество в борьбе за постоянство и конформизм срывается и уже не может оправиться от срыва — и, как доказывает Гоббс, становится просто историческим примером среди множества других различных, но вполне объяснимых примеров. Внутренней логике такая случайность присуща не меньше, чем внешней логике, потому что логическая неустойчивость, как и простое существование, не может быть приведена к какому-то основанию и устройству, но всегда срывается и зависает. Она потому падает плашмя, что всякий признак в этой системе есть не более чем отвлеченный признак, отвлечение — и получается, что только отвлеченное от всего повинуется правилам логического синтаксиса. Именно так бытие играет примерами своих привходящих признаков в любой вещи и в любом высказывании, составляющем эту вещь. Высказывание тоже входит в оборот и представляет собой не что иное, как оборот вокруг самого себя, и, думая выполнить логический закон, оно оказывается только частным случаем его ввода в оборот. Всякое слово, и более всего подлежащее, оказывается рискованным, оно есть всего лишь апотроп, отвращение от привходящих признаков, которые его истязают, пока оно продолжает быть высказыванием. Всякий раз, когда высказывание строится по собственным законам и утверждает все права на эту собственность, оно вновь оказывается лишь поворотом в судьбе этой собственности, оказывается лишь тавтологическим образом самого себя, подкрепленным лишь отдельными грамматическими формами, но более ни на чем не держащимся, а лишь введенным в оборот. Всякое высказывание есть обрушившееся высказывание, высказывание по случаю, обрушившемуся на нас, даже если оно плоское, все равно оно бывает к случаю. Случай выпадает и перепадает во множестве высказываний, он и есть высказывание высказываний, из множества предложений-предположений, применимых и примеряемых. Но высказывание пока держится, оно держится за этот случай. Само высказывание есть залог случая, и как заложенное и отпавшее оно и оказывается героем речи, как край сказанного, как рассказ из сказанного, как сказание. Высказывание есть каденция, нищета всевозможных падений.

Двойственная логика Гоббса, и не только его, как философия высказывания позволяет ему говорить кратко, приведя форму высказывания к формуле. Высказывание у него — оборот, отказывающийся от себя, отвращение от себя, катастрофа речи. Эта формула демонстрирует нам, что нельзя говорить об ограниченности или о проницательности высказывания, но только о том, что само высказывание тянется, как граница, и заостряется, как проницательность. Оно всегда есть влечение, всегда порыв, свой собственный и при этом совершенно не в себе, — то, что со всех сторон обязано всему, потому обернувшееся обязанностью и обернувшее себя от этой обязанности. Влечение всегда вовне, оно не знает ничего внешнего и внутреннего, оно откровенно, но это не откровение. Оно не может быть «для чего-то», кроме как для того, что известно из него. Поэтому всякий говорящий просто предлагает предложение и имеет дело с существованием только как самовластным или самосклоняющимся «я», которое противоречит себе со всех сторон, в том числе и сторон внутри себя.

Источник: Hamacher W. Hypertaxis // Der Hammer. Nr. 26. 02.2008. P. 4.