Человек, который не может примелькаться

Плутник А. Человек, который не может примелькаться // Аутсайдер — человек вопроса. Век XX и мир. 1996 г. №3. С. 152-156

Плутник Альберт, родился в 1941 году, в Москве. Окончил МГУ, факультет журналистики. С 1966 года — политический обозреватель газеты «Известия». Автор книг: «Мы сильнее, когда в нас нуждаются» (1986),»Вера в человека» (1983), «Что-то случилось!» (1988), исследования «Анатомия таких разных убеждений» (1990) (К выходу в России книги Андре Жида «Возвращение в СССР») и др. С М.Я.Гефтером был знаком с начала 1990-х.

Да, он не может примелькаться. Поскольку и в наше время, когда едва ли не большинство заметных фигур становятся таковыми благодаря частым появлениям на телеэкране или же благодаря, если не ежедневному, то еженедельному возникновению на страницах различных газет, где они высказывают свое мнение по всякому поводу, этот человек продолжает оставаться весьма требовательным к себе. К каждому своему слову. К каждому, если угодно, появлению на публике. «Писать часто — откуда взять мысли?» — говорил мне когда-то Анатолий Аграновский. Похоже, что и Михаил Яковлевич Гефтер придерживается того же строгого правила: нет мыслей — не надо ни писать, ни выступать. Естественная стыдливость, совестливость ученого и литератора побуждают его к этому, рождая постоянное внутреннее опасение — как бы не надоесть зрителю и читателю, и тем самым как бы не притупить их внимание к его слову.

Впрочем, не приписываю ли я этому человеку свои мысли, в чем он, не сомневаюсь ни на минуту, абсолютно не нуждается? Ведь впервые пишу о человеке, которого ни разу не видел, с которым тем более серьезно не говорил «с глазу на глаз», пытаясь уточнить именно в личной беседе какие-то его позиции и воззрения. В сущности, сужу о нем понаслышке. Да так ли это?

Понаслышке — значит не читая, не вслушиваясь. Я же читал его статьи, вслушивался в его речи, и если осмеливаюсь нарушить журналистскую традицию не писать о том, с кем даже не встречался, то с поразительным для меня самого убеждением, что я очень много знаю о Гефтере и, делая свои заключения, вправе даже претендовать на их бесспорность.
Дело в том, что М.Гефтер, по-моему, тот человек, который и с очень близкого расстояния, то есть с расстояния тесной дружбы или просто ежедневного общения с ним, и с очень далекого — если судить о нем «понаслышке», производит не искажаемое равно сильное и точное впечатление.

Это впечатление, свое, индивидуальное, но, надеюсь, не только свое, я и постараюсь сформулировать, находя даже некоторые преимущества в своем незнакомстве с Михаилом Яковлевичем. Возможно, именно поэтому Гефтер не существует для меня в отрыве от его общественных забот, от тех событий нашего бытия, что вновь, как и много десятилетий назад, сотрясают и потрясают мир, и уже значительно больше, чем десять дней.

Те, кто серьезно интересуется нашей общественной жизнью, кого занимает течение общественной мысли в России, давно уже следят за работой Михаила Яковлевича. Но довольно широкую известность он приобрел сравнительно недавно. И связано это отнюдь не с тем, что он сумел, когда ослабли путы цензуры, какими-то экстравагантными поступками в духе иных новейшего образца выдвиженцев-временщиков, привлечь к себе внимание, не с тем, что он был чьим-то чересчур активным сторонником или чьим-то особенно непримиримым противником. Нет, он не выступал ни с какими шумными декларациями, не выдвигал каких-либо ультрасовременных теорий, в которых были бы несомненны или ощутимы элементы очередной политической конъюнктуры, что так отчетливо проявляются в словах и действиях многих вчерашних диссидентов, отчаянных борцов с привилегиями, смелых хулителей прежнего курса.

Известность Гефтера связана с тем, что у широкой общественности появилась возможность лучше узнать его, присмотреться и прислушаться к тому, что он делает и говорит. Появилась возможность лучше узнать и многих других из числа «видных» людей, что сегодня действуют на арене общественной жизни России, сопоставить Гефтера с этими «многими другими» — учеными, мыслителями, политиками. С теми, кто преднамеренно или без всякого предварительного умысла, так сказать, волей-неволей, работая на виду у масс, претендует на роль властителя общественных дум, на звание, нет, не человека года или десятилетия, но на куда более значительное право — служить для современников нравственным примером.

Надо сказать, что начиная с горбачевской перестройки, в обстановке более свободной конкуренции идей и индивидуальностей, круг претендентов на эту высочайшую неформальную должность значительно расширился. Повержение старых кумиров как бы открыло дорогу к умам и душам современников многим, кому прежде она была заказана. И вот уже последние годы отмечены поиском новых кумиров, даже новых, если угодно, мессий, ибо прежние, не оправдавшие надежд, шумно низвергнуты с пьедесталов. Теперь в поле общественного внимания стало попадать, сменяя друг друга, множество самых разных людей — писателей и артистов, политиков и ученых, правых и левых, экстремистов и умеренных, скандалистов и примиренцев. Общество, как карты в колоде, словно бы перебирало «поштучно» все свои авторитеты, старых и новых знаменитостей, желая определить «на просвет» реальную ценность той или иной личности. Шла своего рода инвентаризация, а затем и пересортица, переоценка, сказывались гигантские «тектонические» сдвиги политических пород, давал знать о себе заметно улучшившийся обмен веществ в организме посткоммунистического общества — еще не родившийся рынок идей уже нуждался в новых поступлениях «товара». Происходило, словом, то, что прежде искусственно сдерживалось, поскольку идеалы в образе правильных идей спускались сверху, внедрялись в массы, как агенты КГБ.

В самом деле, вплоть до завершения века застоя, советские люди, однажды получив, например, вождя и его соратников, или же узаконенных наверху гениев во всех областях жизни, прошедших соответствующую апробацию в отделе пропаганды и получивших официальное право утверждать законы существования данной области, были обречены на то, чтобы долгие годы безропотно внимать одним и тем же голосам.

Горбачевские перемены, объявленная эра гласности, разрешенная многопартийность, санкционированное разномыслие предоставили возможность многим опробовать себя на ответственных, если не на первых ролях в государственном управлении, а также в области идейных исканий, в роли партийных лидеров, да и просто в скромной роли мыслителей, вернее, осмыслителей происходящего и происходившего, нравственных обвинителей или оправдателей. И надо сказать, что этот широкий благословенный доступ к массам, как и доступ к государственной карьере, новый набор в «президентскую рать» обернулись для многих тяжелым похмельем, публичным поражением, личной драмой, далеко не всегда прочувствованной и понятой даже самими этими людьми.

Но вне зависимости от их личных ощущений, для нас вдруг открылось, что многие прежние кумиры, борцы против политической деспотии и литературной цензуры, яростные ревнители общественных свобод и реальных прав человека, вызывавшие всеобщее сочувствие умных и совестливых людей в пору, когда эти правдоискатели были гонимы и травимы, в новых условиях как-то вдруг перестали смотреться, сломались, во многом стали чем-то похожи на тех представителей ненавистной номенклатуры, которую прежде они так едко и талантливо высмеивали. Многие, как выяснилось, оставались в лагере горячих приверженцев справедливости только потому, что их самих до перестройки власти не жаловали вниманием. Не считали за ровню себе, не рассчитывали на них, не искушали окладами, зарубежными вояжами, высоким покровительством. Но при свете нового дня мы стали с удивлением замечать, как на глазах меняются эти люди с безупречными прежде репутациями неподкупных интеллектуалов. Они, неподкупные, не упускали случая появиться в пышной зарубежной свите Горбачева, а потом и Ельцина, произнести угодливые речи на встречах с высшим руководством, подобные тем, что некогда становились предметом их суровой критики. Примечательно, что в числе тех, кто не выдержал искушения, кто дал зачислить себя в ряды придворных, появлялись люди самых разных убеждений — Марк Захаров и Валентин Распутин, Василий Белов и Чингиз Айтматов, Леонид Абалкин и Юрий Черниченко… Явившись обществу в новое время и в новых обстоятельствах, многие старые знакомые открылись с неожиданной стороны, и в результате дали новый повод поговорить на старую тему — об извечной продажности интеллигенции, о ее готовности бесстрашно выступать против любой власти до тех пор, пока она властью не обласкана.

Немногие выдержали испытание вниманием верхов и низов, не изменив себе. И сегодня к их голосу, не ведающему лукавства, внимают с прежним доверием. В числе этих немногих я бы не колеблясь назвал и Михаила Гефтера.

Мне нравится, что этот человек никогда не был своим, во всяком случае, долгосрочно, ни для одного правящего режима. Потом, признаться, меня немного смутило его согласие войти в Президентский совет, хотя убежден — он и там будет верен тому, к чему всю жизнь стремился: объективно исследовать общество, явления окружающего нас мира, людей и принципов. Объективно. А это самое трудное. Объективный взгляд не имеет ничего общего с партийным. Из чего, собственно, и вытекают многочисленные сложности, выпадающие на долю беспристрастного исследователя. Смотреть непредвзято, считаясь исключительно со своими собственным убеждениями (да, возможно, и предубеждениями), чураясь некой выработанной партией или любой другой дисциплинированной командой линии, — это требует чистоты мысли и чистоты принципов. Иначе собьешься на субъективизм, угодишь в болото партийной предвзятости.

Быть объективным, служить истине, а не лицам, — дело самое что ни на есть неприбыльное. Истина — не банкир и не должностное лицо с партийной кассой, она не платит тем, кто даже очень хорошо служит ей. Истина часто никому не нужна, кроме самих ее искателей, этих бессребреников прогресса, явившихся в этот мир не от мира сего. Но дороже истины в то же время нет ничего.

Сторонникам партийной предвзятости всегда жить проще. Раз и навсегда, или хотя бы на время, поделят людей на своих и чужих, прочно взяв сторону своих. Свои для них всегда правы, пока — свои. Остается лишь постоянно изыскивать аргументы в их пользу, играя в одни ворота. Гефтер же, человек объективный, всю жизнь мучительно ищет истину, органически не способный из чистой любви к искусству партийного вранья или корыстного служения вождям, кому-то вторить, поддакивать.

Насколько сложно придерживаться такой позиции, видно хотя бы из того, что ее стойких приверженцев, повторяю, единицы. Большинство же верно истине до тех пор, пока отношения с ней не осложняют жизнь. Потом начинается все та же командная игра — со своими ставками, своей стратегией и неослабевающей борьбой не за нее, истину, а за победу над соперником. В моем представлении Гефтер — человек, которого невозможно купить. Он никогда не хотел, да и не умел продаваться. Да и хотел бы — не получилось. Так силен в нем зов к правде и справедливости. Так силен напор природного дара никому не служить. Только — истине.

Он представляет, таким образом, редкую для нашего общества разновидность людей особой профессии. Да, он прекрасный историк, исследователь былого; да, он замечательный политолог, имеющий своеобразный взгляд на современные явления и современных общественных деятелей. Но рискну предположить, что все же не это в нем главное. Главное, что он — честный и свободный мыслитель.

Говорят, свобода не продается. Возможно. Но желающих продать ее, как и купить, не убавляется. Редки люди, не торгующие своей свободой — свободой воли, сердца и мысли. Способность пожизненно оставаться свободным человеком, не дав сбить себя с толку всевозможными политизированными и идеологизированными соблазнами, — значит одолеть самую труднодоступную вершину.