Прощай, будущее?

Структурные проблемы традиционных демократий отталкивают граждан во всем мире, пишет Стивен Холмс. Политический маркетинг, межпартийные компромиссы и отстранение элит грозят лишить демократию ее изначальной роли инструмента справедливости.

Почти четверть века прошло с тех пор, как жители Центральной и Восточной Европы вышли на улицы с требованием большей демократии. Хотя в объединенном Берлине память о 1989 годе и его последствиях все еще свежа, но можем ли мы сказать, что эта тема по-прежнему вызывает искренний интерес где-либо еще? В мире так много всего произошло за 23 года, что демократическая борьба жителей Центральной и Восточной Европы кажется далекой и с трудом просматривается через череду других травм. Поэтому я бы хотел постараться переосмыслить некоторые аспекты разочарования в демократии после коммунизма в контексте того, что можно назвать глобальной неудовлетворенностью демократией сегодня.

Я берусь за эту тему, потому что считаю, что посткоммунистические страны, хотя и несут на себе печать собственной уникальной истории, в этом смысле сейчас похожи на все остальные демократии в мире. Их проблемы с демократией все больше напоминают наши — хотя бы потому, что все мы живем в тени китайского чуда, которое резко разрушило миф зависимости экономического процветания от демократического способа управления в тот самый момент, когда западные демократии с огромным трудом сдерживают свой экономический спад.

Я начну с того, что последую самому важному принципу политической теории: если вы не можете обосновать, проведите различия. Я говорю о различии между двумя видами разочарования в демократии: первое — разочарование в определенной форме, которую демократия принимает в конкретной стране, и второе — более обобщенное разочарование, которое по более или менее сходным причинам касается, кажется, всех или большинства демократий в мире. Будучи американцем, наблюдавшим за избирательным циклом в США, который мы благополучно пережили, я был, естественно, ошеломлен тем, как система первичных выборов с ее фальсификациями, «гарантированными местами» и низкой явкой избирателей подтолкнула кандидатов одной из двух главных национальных партий к идеологическому экстремизму и отказу найти компромисс. При этом мне как человеку, проживающему часть времени в Италии, тревожно видеть, что конкуренция между несколькими партиями не может в итоге привести к формированию правительства, которое действует рационально. И, разумеется, я все чаще слышу от моих итальянских друзей и соседей жалобы на то, что голосование ничего не значит, потому что функция избранного парламента сводится к ратификации решений, принятых рынками и Европейским центральным банком, и еще более провокационные заявления о том, что все важные решения принимает «раса господ» с Севера и их местные технократические назначенцы.

Тем не менее, я не собираюсь изучать эти причины недовольства конкретными демократиями. Мне интересны некоторые более общие поводы недовольства демократией как таковой. Я ставлю вопрос, насколько возможна дискуссия о разочаровании процессами демократизации после коммунизма.

От перехода к демократии к травме

Я думаю, будет справедливо сказать, что уже в 1990-е большинство из нас перестали испытывать эйфорию. Не успела Польша выйти из коммунистического блока, как Лешек Колаковски опубликовал статью, в которой напомнил, что эйфория не может длиться очень долго. Все, кто следил за последствиями Арабской весны, поймут, что он имел в виду. Демократическая эйфория после 1989 года была так же недолговечна. Конечно, тогда никто не мог предсказать, что Венгрия скатится обратно к однопартийному правлению, которое принесет опустошительные последствия для многих обычных венгров. К концу 1990-х ученые, изучавшие посткоммунизм, начали считать себя не транзитологами, а травматологами. Это в полной мере относится к Клаусу Оффе, который писал исключительно о типичном нереволюционном характере посткоммунистических процессов перехода к демократии и особенно о роковом отсутствии (вероятно, за исключением Польши) организованной контрэлиты, которая, свергнув старый режим, завоевала бы доверие общественности и приобрела бы организационный опыт действий в качестве двигателя изменений, способного направить процесс посткоммунистического развития. Я могу свидетельствовать, что уже в 1990-е политологи, изучавшие посткоммунизм, совершенно четко осознавали, что, когда автократия рушится, демократия не появляется автоматически, как кусок хлеба из тостера, чтобы занять ее место. Когда эйфория после 1989 года сошла на нет, простые уроки, извлеченные ранее теми, кто изучал европейскую деколонизацию, вновь доказали свою полезность: отсутствие препятствий — это не то же самое, что наличие предпосылок. Ослабление роли государства не означает большую свободу; обретение возможности оказывать влияние на принятие законов бессмысленно, если никто им не подчиняется; а поскольку демократия — лишь крохотный островок истории человечества, она должна располагать большим количеством исходных условий.

Итак, возникает интересный вопрос: что разделяет наше сегодняшнее понимание трудностей и нарушения функций демократизации от нашего понимания этих же трудностей и нарушений этих функций в конце 1990-х, когда первая посткоммунистическая эйфория начала проходить?

Здесь можно упомянуть немало факторов, из которых наиболее важным является стремительный процесс глобализации, к которому я вернусь чуть позже. Но среди многочисленных моментов я бы хотел отметить то, что очень весомо в сознании американцев, а именно «программу свободы» Буша. Лихо обобщив исторически уникальные примеры демократизации Центральной и Восточной Европы, некоторые неоконсервативные члены американского истеблишмента по государственной безопасности сделали нелепый вывод, что весь мир, получив легкий пинок от Пентагона, скопирует политическую систему США и впоследствии будет поддерживать национальные интересы Америки. Лично я считаю невозможным размышлять о демократии сегодня, не учитывая грубые и бесплодные попытки насаждения демократии посредством военной оккупации в двух внутренне разобщенных и испытывающих длительные страдания мусульманских странах. На мой взгляд, поспешный оптимизм, с которым были предприняты эти попытки демократизации, в некотором роде дискредитировал саму идею продвижения демократии. Конечно, было бы легко посчитать заявления американцев о продвижении демократии в Ираке и Афганистане лицемерием, не чем иным, как прикрытием для реальных мотивов. Эта гипотеза подкрепляется многими фактами. К сожалению, у нее есть нежелательные последствия в виде лишения проекта демократизации былой моральной неоднозначности. Но, в любом случае, к этому история современной демократии не сводится.

Американская политика в Ираке значительно отличалась от изначальной политики Америки в Афганистане после вторжения. Вследствие долгой борьбы против Советского Союза в 1980-е американское ЦРУ имело весьма хорошее представление о политическом ландшафте Афганистана. Это означало обладание детальной информацией о различных военачальниках и лидерах кланов, ни один из которых не был избран демократическим путем, но которые, тем не менее, обладали огромным политическим авторитетом и требовали несгибаемой лояльности от своих хорошо вооруженных и закаленных в сражениях соратников. Об Ираке, наоборот, американские чиновники имели мало информации: страна в течение многих десятилетий была запретной зоной. В результате направляемые США оккупационные власти после 2003 года в некотором смысле действовали вслепую. И именно пребывая в таком информационном вакууме, американские силы почти два года отказывались вступать в какие-либо переговоры с неизбранными шейхами или религиозными лидерами. Это было принципиальное решение, основанное на неоконсервативной и несоответствующей реалиям жизни теории о том, что законной может быть лишь демократически избранная власть.

После катастрофических двух лет, за которые политическая ситуация в стране вышла из-под контроля, оккупационные силы изменили свое решение и начали заключать сделки с неизбранными религиозными лидерами и главами кланов. Но вред уже был причинен, и Ирак, как известно любому читателю газет, так до конца от него не оправился.

С исторической точки зрения нет необходимости говорить, что замыслы, стоящие за этой политикой, были абсурдны. На протяжении истории человечества в большинстве случаев государственная власть была недемократической. Неспособность понять эту базовую антропологическую и социологическую истину служит важным ключом к пониманию того, как «демократия» может функционировать как идеология, сильно искажающая в сознании своих последователей картину действительно существующих политических сетей и их динамики.

Клетка бюрократии

Но позвольте мне обратиться к моей основной теме — источникам все еще ограниченного, но растущего глобального недовольства демократией, которое держится на тесной связи между зарождающимся сейчас пессимизмом эпохи всемирного экономического кризиса и разочарованием в демократизации после коммунизма. Существует множество определений демократии, но я буду придерживаться очень упрощенной дефиниции: демократия — это система, которая позволяет гражданам контролировать политиков. Альтернативное определение: демократия — это система, которая согласовывает предпочтения политиков с предпочтениями голосующих, допуская политиков к власти на время и ставя продление мандата в зависимость от периодического одобрения избирателей.

Наиболее обобщенным источником недовольства демократией, в этом смысле, является то, что периодические состязательные выборы не позволяют гражданам контролировать политиков и не согласовывают предпочтения избранных лидеров с предпочтениями электората. Вопрос, почему?

Есть несколько основных причин. Первая — стремительный рост административного государства. Когда европейцы сегодня обсуждают размывание демократических институтов, они обычно указывают на руководство Европейской комиссии и Европейского центрального банка, где неизбираемые бюрократы принимают важные решения без совещаний с теми секторами общества, которых эти решения непосредственно затрагивают. В результате большая часть европейского электората привыкает к идее о том, что смена политиков не означает изменения политики. Подобная мысль о несвязанности ротации политиков у власти с изменением политики, естественно, снижает интерес общественности к участию в голосовании [1]. Но железная клетка бюрократии, в которую заключена демократия, далеко не ограничивается примером Европейского союза, где национальные государства отказались от некоторых измерений суверенитета ради соблазнительных благ членства в создаваемой сверхдержаве.

Например, число административных служащих в США (государственных, муниципальных и федеральных) составляет около 20 миллионов человек. Среди этих правительственных чиновников — людей, которые принимают решения, оказывающие значительное влияние на жизни граждан, — каков процент тех, кто избирается на выборах? Мизерный процент. Более того, мы получим такой же ответ, если спросим, сколько из этих чиновников зависят или подотчетны избранным политикам. Таким образом, система получения мандата на определенный срок применима лишь к небольшой части чиновничества. Поэтому мы никак не можем применить чарующую фразу отцов-основателей Америки о «полностью избираемом правительстве» к нынешнему правительству США. В этой связи также стоит отметить, что в любой борьбе находящаяся на постоянной службе неизбираемая бюрократия имеет огромное тактическое и когнитивное преимущество перед политиками, избираемыми на определенный срок, хотя последние номинально занимают более высокое положение, чем первые. ФБР, например, хотя и принадлежит формально исполнительной ветви власти и потому юридически находится под командованием президента, не испытывает проблем с утаиванием секретов от Белого дома и совершает действия, подрывающие политику и решения президента. Обама может быть главнокомандующим, но он в значительной степени является заложником несменяемой бюрократии госбезопасности, включая ЦРУ, ФБР и особенно Пентагон с его крепкими связями с многомиллиардной военной индустрией США.

Общая проблема демократии усугубилась в условиях посткоммунизма. В одном из своих многочисленных эссе на тему перехода к демократии Клаус Оффе написал, что, когда коммунистическая система рухнула, Herrschaft (господа), или представители власти, исчезли и осталась только Macht (сила), или организованные частные интересы. Но это не совсем правда. Более правильным будет сказать, что исчезновение механизма коммунистической партии оставило некоторые высокоразвитые сегменты высокоразвитого государства «бесхозными». Эти бюрократические корпорации выжили как подразделения, отпочковавшиеся от головных организаций. Политический ландшафт посткоммунизма поэтому не полностью, а лишь частично сводится к частным лицам, борющимся за власть и богатство. Этот ландшафт был также замусорен новыми автономными и конфликтующими по пустякам реликтами вымершей системы господства. Советская космическая программа является хорошо известным примером такой бесхозной структуры, которая пережила исчезновение КПСС и сумела привлечь новые источники финансирования и поддержки. Другой российский пример — Газпром, бывшее советское министерство газовой промышленности. Олег Гордиевский, бывший агент КГБ, говорит похожие вещи и о своем бывшем работодателе: «КГБ без коммунистической партии — это банда гангстеров» [2]. Представленные живыми людьми, подобные бесхозные организации выработали свои собственные сильные корпоративные интересы — интересы, которые необязательно совпадают с интересами Кремля.

Еще более экстраординарна радикальная приватизация советской психиатрии исключительно для личных нужд. В сегодняшней России, например, если вы жаждете заполучить квартиру старшей сестры, вы можете совершить «деликатный платеж» в пользу того же самого психиатрического учреждения, которое когда-то издевалось над политическими диссидентами. Сейчас эти коммерческие психиатры схватят вашу сестру, закроют ее в лечебнице и напичкают ее лекарствами так, что она подпишет любой документ, который вы положите перед ней [3]. Как многие другие ее формы, эта жестокая приватизация обломков развалившегося советского государства абсолютно спонтанна и не служит никакой возможной цели центрального правительства, даже если правительство ее допускает.

Здесь я хочу сказать, что посткоммунизм представляет собой особую обостренную стадию сопротивления контролю государственной бюрократии со стороны избираемых политиков. В России в особенности — но не только там — хроническая разобщенность российских госслужб представляет собой непреодолимое препятствие для демократического объединения. Ситуация менее радикальна в других посткоммунистических странах. Но сложности, с которыми сталкиваются избранные народом гражданские чиновники, пытаясь контролировать внутренне разрозненную государственную бюрократию, широко распространены во всем посткоммунистическом мире.

Демократия против решающего голоса

Вторая общая причина неудовлетворенности демократией заключается в том, что предпочтения электората, выражаемые в день выборов, нестабильны и эфемерны. Определив демократию как систему, в которой элиты борются за власть, состязаясь периодически за избирателей, Джозеф Шумпетер также обнажил и уязвимость этой системы. Вы не можете постоянно обманывать всех людей, — писал он, — но вы можете обманывать достаточно много людей в течение достаточно долгого времени, чтобы нанести непоправимый вред [4]. Мы можем признать правильность этого наблюдения, — но должны сохранить нашу веру в демократию, настаивая, вопреки Шумпетеру, что демократия не должна ограничиваться выборами: граждане должны беспрестанно оспаривать и изучать действия правительства в период между выборами. Пресса, оппозиция, суд, НКО и другие подобные структуры вовсе не приговорены пребывать в рабском состоянии каждый день, кроме дня выборов [5], — но могут протестовать, следить, жаловаться и расследовать каждый день в году.

Но такая теоретически изощренная поправка мало что дает для того, чтобы уменьшить роковую роль, которую в современных демократиях играет политический маркетинг или применение рекламных технологий к избирательным кампаниям. Формируется призыв, действующий на подсознание (то, что Мэдисон описал как «порочные технологии, с помощью которых слишком часто проводятся выборы» [6], призванные усыпить критическое мышление избирателей и, таким образом, в день выборов поднять «уровень продаж», то есть число голосов за рекламируемого кандидата или партию). Одно из последствий заключается в том, что голосующие все чаще выбирают политиков с отличными навыками проведения подобных кампаний, даже если их способности к управлению более чем скромны. Документальный фильм Рейчел Бойнтон, вышедший в 2005 году, «Наш бренд — кризис» (Our Brand Is Crisis) очень хорошо показывает, как Америка продвигает демократию в поставторитарных режимах (именно путем экспортирования тех самым порочных технологий, с помощью которых слишком часто проводят выборы). Хотя этот фильм посвящен Боливии, его выводы легко применимы и к посткоммунистической Центральной и Восточной Европе.

Власть развращает

Третий повод недовольства демократией — слабость ретроспективного голосования как метода приведения в соответствие интересов избранных политиков с интересами и ценностями электората. Мэдисон с изумительной четкостью сформулировал надежду демократии, утверждая, что периодические выборы связывают представителей с их избирателями путем выработки в государственных чиновниках мысли о своей зависимости от народа. Перспектива встречи с избирателями через регулярные промежутки времени, в теории, заставляет политиков ждать того дня, когда их срок истекает и это упражнение придется снова повторить [7]. Почему тогда периодические выборы не могут привести интересы политиков в соответствие с интересами избирателей? Яркий посткоммунистический пример может быть приведен из опыта России. Там периодические выборы не передают в руки избирателей никакой реальной власти, потому что Владимир Путин и его команда сами отбирают кандидатов, которые будут выступать на выборах против него, тщательно следя за тем, чтобы ни один кандидат, имеющий хотя бы малейший шанс получить общественную поддержку, не появился в избирательных бюллетенях. Но проблема имеет общий характер и простирается далеко за пределы яркого примера российских «выборов без выбора».

Задолго до наступления современной демократии Джон Локк заметил, что даже те политики, которые поднялись на высокий пост посредством периодических выборов, «приходят к тому, что у них появляются свои собственные интересы, отличающиеся от интересов остальной части группы, общества и правительства» [8]. Когда мы добираемся до самой вершины демократических правительств — до президентов и премьер-министров, мы говорим о людях, которые никогда не стоят в пробках и даже редко берутся за ручку двери. Как могут столь возвышенные персоны сопереживать тяжелой доле обычных избирателей? Пропасть между ними еще глубже в новых демократиях, где большая часть граждан живет в экономически стесненных обстоятельствах. Власть развращает, потому что обладание ею влияет не только на возможности, но также и на мотивацию избранных политиков. Доступ к власти практически гарантирует, что доминирующие или движущие мотивы высоких чиновников, даже если им предстоят повторные выборы, значительно отличаются от основных мотивов остальной части общества. Перспектива предстоящих выборов — мощный ограничивающий фактор, но сам по себе он недостаточно силен для того, чтобы укротить порочные новые мотивации, вызванные радостью обладания и применения власти.

Бесконтрольность и сделки на выборах

Четвертую причину, почему периодические выборы не могут служить достаточным механизмом контроля граждан за политиками, сформулировать намного проще. Информация распределяется неравномерно. Политики могут держать избирателей в неведении, скрывать информацию, которую избиратели должны знать, чтобы оценить эффективность их деятельности. Чтобы доказать значимость этого фактора для посткоммунистического опыта, мы можем назвать его принципом Гюрчани — по имени бывшего венгерского премьер-министра, которого тайком записали, как он говорил, что все избранные политики убеждены, что для переизбрания должностное лицо должно врать своему электорату. Демократически избранные правительства могут избежать основанной на фактах оценки своей деятельности со стороны общественности, если они смогут сохранить дискредитирующую их информацию в секрете до следующих выборов.

Пятая причина: электоральная подотчетность — слабый метод для приведения интересов правителей в соответствие с интересами граждан. Увы, это утверждение было бы справедливо, даже если бы общественность (чего не бывает!) в режиме реального времени получала информацию обо всех действиях правительства. Хорошо известно, в чем дело. Лучше всего это можно понять через сравнение анемичной реакции политиков на наказ избирателей и активной реакции на заказ политических спонсоров. Опытному лоббисту, способному по своему усмотрению открыть или закрыть вентиль финансирования предвыборной кампании для постоянно участвующих в избирательных кампаниях членов Конгресса, довольно легко оценить, как выполняет обещания избранный чиновник, которого он подкупил. Спонсор хочет голос «за» или «против» определенного законопроекта и может легко проверить, правильно ли проголосовал его ставленник. Избиратель находится в намного менее выгодном положении, поскольку должен оценивать работу своего конгрессмена или сенатора на протяжении нескольких лет по широкому списку несвязанных друг с другом вопросов и противоречий. Один голос, отданный в определенный день раз в несколько лет, — слишком топорный инструмент, чтобы выработать отчетность по такому сложному клубку решений. Захват законодательного процесса организованными частными интересами является сегодня всеобъемлющей характеристикой демократической политики во всем мире без исключения, что означает, что и в посткоммунистических демократиях происходит то же самое.

Как я отметил выше, избираемые на ограниченный срок чиновники являются заложниками постоянных бюрократических систем (например, Пентагона), которые могут позволить себе затормозить, переждать и сорвать планы их номинальных руководителей. Но — и здесь я подхожу к шестой причине широко распространенного недовольства демократией сегодня — избранные политики могут также быть заложниками влиятельных фигур частной экономики, особенно больших инвестиционных банков, таких как Goldman Sachs. В Европе после того, как проголосует избиратель, начинает голосовать рынок. Более того, реакция рынка на политический выбор практически мгновенна. Правительства должны отвечать на эту реакцию рынка с такой же быстротой. Медленно раскачивающийся электорат никак не может эффективно вмешаться в эту скоропалительную баталию. Бич утечки капитала обнажает актуальность этой проблемы для посткоммунистических экономик в том числе.

Седьмой источник недовольства демократией происходит из одной из ее основных предпосылок. Адам Пржеворски дал известное определение демократии как системы, в которой партии проигрывают выборы. Но для того чтобы должностные лица добровольно покидали пост после проигрыша на выборах, разумеется, необходимо, чтобы они не слишком боялись этого проигрыша. Это наблюдение было ярко продемонстрировано в 2010–2011 годах, когда фактический правитель Кот-д’Ивуара Лоран Гбагбо отказался покидать свой пост, после того как его соперник Алассан Уаттура одержал победу на выборах, погрузив тем самым свою страну в кровопролитный четырехмесячный кризис. Руководствуясь тем же принципом, Департамент юстиции Обамы отказался преследовать в уголовном порядке какие-либо военные преступления, совершенные во время правления администрации Буша. Кажется, он объяснил это тем, что демократия не будет работать, если изгнанным с помощью выборов должностным лицам нельзя гарантировать мягкую посадку. Проблема этой «межвременной сделки» между конкурирующими партиями, сменяющими друг друга у власти, заключается в том, что она размывает значение демократических выборов. L’alternance (чередование) может быть сущностью демократии; но понижение ставок в ротации чиновников может вызвать глубокое неудовлетворение среди избирателей, мечтающих о переменах. Проблема усугубляется тем, что избирателей обычно заставляют прийти на выборы после того, как их кандидаты, умоляющие о поддержке, закидывают их несбыточными обещаниями.

Как проявилась эта проблема в посткоммунистических странах? После падения коммунизма эксплуатация избранным меньшинством большинства не прекратилась; но манера и стиль злоупотреблений радикально изменились. Главным по злоупотреблениям был уже не КГБ, а приватизационные структуры. За этим процессом было сложно следить с демократической позиции, потому что либерализм, хотя и обладает сильной концепцией прав личности, имеет весьма слабую концепцию общественной собственности. Более того, награбленные активы вскоре были названы частной собственностью, необходимыми блоками для строительства современного капиталистического порядка. Это искусное переименование было формой либеральной сакрализации, защищающей ворованную собственность от контроля народа. Процесс распределения материального благосостояния после коммунизма никогда не дисциплинировался демократическими методами или какими-либо вразумительными нормами правосудия. Эта изначальная и последующая несправедливость, систематически изолируемая от коррекции посредством выборов, стала причиной длительного чувства недовольства новыми демократиями.

Освобождение меньшинства

Чтобы понять, почему граждане во всем мире сегодня не могут контролировать политиков при помощи демократических средств, нам необходимо посмотреть на то, как разрушались различные экстра-электоральные формы зависимости политиков от граждан. Прибегнув к упрощению, мы можем сказать, что гражданин-избиратель имеет рычаг воздействия на правящие группы только тогда, когда он при этом является еще гражданином-солдатом, гражданином-рабочим и гражданином-потребителем. Избранные готовы поделиться властью и богатством с народом только в том случае, когда народ добровольно сотрудничает с ними в их войне или зарабатывании денег. Когда армии контрактников с высокотехнологичным оружием заменяют гражданских новобранцев, один из главных мотивов интереса элиты в повышении благополучия общества значительно ослабевает. Наводнение рынка труда дешевой китайской рабсилой также ослабляет заинтересованность американских и европейских капиталистов в здравоохранении и образовании американских и европейских рабочих. Вместе с исчезновением гражданина-солдата и снижением статуса и влияния гражданина-рабочего значительно сокращается то воздействие, которое гражданин-избиратель может оказать на людей, принимающих решения государственной важности. В случае России, где богатые залежи нефти и газа (продаваемые иностранцам) освободили правящую элиту и от граждан-потребителей, эта зависимость политиков от граждан исчезла совсем.

Но у нас, жителей «прочно установившихся» демократий, нет поводов для спокойствия, когда мы наблюдаем российскую систему грабежа и безнадзорности. Движение в сторону освобождения богатых — это общемировой феномен, от которого не защищена ни одна страна. Крупные игроки (по большей части, американские) в области банковских инвестиций, которые практически разрушили мировую экономику, кажется, освободились от ответственности перед гражданами практически так же, как российские нефтяные короли. Мысль о том, что периодические выборы могут сделать их более ответственными и отзывчивыми к нуждам общественности, кажется фантастической, равно как и надежда на то, что послевоенный общественный договор, порванный сейчас в клочья, может быть возобновлен. Некоторые комментаторы говорят, что политики перестали уделять внимание бедным, прекратили даже ездить в соседние районы, потому что бедные больше не голосуют. Но здесь нарушена причинно-следственная связь. Бедные перестали голосовать, потому что они не обладают достаточным экстра-электоральным рычагом влияния на своих руководителей, чтобы чувствовать необходимость в своем участии в выборах.

Другими словами, демократические механизмы государственной подотчетности были фатально ослаблены разложением соединительной ткани между руководителями и подчиненными. Это массовый и глобальный процесс, и он не может быть обращен вспять несколькими юридическими или организационными поправками. В некотором смысле либеральные демократии возникают в результате борьбы народа против давления и эксплуатации со стороны избранных. Когда избранные отказываются от давления и эксплуатации и уходят в защитные коконы суперблагосостояния, чтобы спрятать и в одиночку наслаждаться своим наворованным богатством, старые демократические методы, применявшиеся в борьбе против тиранов и эксплуататоров, могут оказаться полностью или почти полностью бесполезными.

Прощай, будущее?

Глобализация ослабляет демократию не только тем, что усложняет для государства задачу налогообложения богатых. Она также способствует волнам иммиграции, противостоять которым демократия не в силах. Когда выборы не позволяют гражданам контролировать политиков, как утверждал Иван Крастев, избиратели перестают голосовать, исходя из рациональных интересов, и начинают голосовать, исходя из нерациональных желаний. И в США, и в Европе одним из наиболее влиятельных желаний, стимулирующих нерациональное голосование, является тщетная попытка заморозить нынешние демографические процессы и предотвратить любое дальнейшее ослабление относительного положения традиционного большинства. На американском Юге во время недавних президентских выборов наиболее активные противники Обамы, очевидно, побоялись оказаться кусочком белого сахара, растворенным в чашке черного кофе. Они видели и продолжают видеть в Обаме символ демографического тренда, который вскоре превратит США в нацию белого меньшинства. И в каком-то смысле Обама принял эту точку зрения о его президентстве, четко сформулировав мысль о том, что Америка останется Америкой, даже если сейчас это нация смешанного расового происхождения. Тем не менее, противоположное мнение о том, что Америка не сможет быть Америкой, если станет страной смешанного расового происхождения, — это лишь повод для насилия, поскольку Америка есть и будет оставаться страной смешанного расового происхождения.

Попытка Обамы примирить демографию и демократию, в настоящий момент одобренная большинством избирателей с незначительным перевесом, преподает несколько важных уроков для Европы, где правые партии показали свое умение переманивать на свою сторону левых избирателей, взывая к чувству шовинистской неприязни в отношении иммигрантов. Поскольку иммигрантские сообщества в Европе не собираются никуда исчезать, само собой разумеется, что европейским политикам необходимо найти способ интегрировать их в европейские общества. К сожалению, демократия не слишком помогает в этом процессе, потому что она всегда представляет собой демографию прошлого поколения. Проблема становится особенно острой, учитывая стремительные волны иммиграции и высокую рождаемость среди нынешних иммигрантов. Демократический пессимизм, без сомнения, будет продолжать возрастать в Европе, пока кандидаты на высокий пост будут продолжать успешно потакать страхам этнического большинства. Действительно, очевидную напряженность между демократией и демографией, усиливающую разочарование в демократических методах мирного разрешения конфликтов, может, и не получится разрешить. Но прецедент Обамы, безусловно, является примером, к которому должно обращаться новое поколение европейских лидеров.

Чтобы не заканчивать на совсем уж пессимистической ноте, позвольте мне сказать кое-что о другой возможной функции демократии — функции, которая может выполняться, даже если демократия не позволяет гражданам контролировать политиков. Об этой функции мне напомнил знак, который я увидел 5 марта 2012 года на Пушкинской площади в Москве, после того как Путин был вновь избран президентом. На нем было написано: «Прощай, будущее». Я посчитал, что это означает не только то, что в России нет нормальной формулы перехода власти, нет институциональных способов замены Путина, но также и то, что действительно демократические (несфальсифицированные) выборы служат формированию чувства будущих возможностей даже в отсутствие идеологии Истории с заглавной буквы и стабильного экономического развития. В демократии мы часто или даже обычно разочарованы избранными должностными лицами, но мы всегда можем ждать следующих выборов, когда победит другая правящая команда, которая, возможно, лучше справится со своими обязанностями. Эта надежда может в итоге оказаться необоснованной; но пока она помогает настоящему не стать затянутым или даже отравленным нескончаемым мраком и может даже наполнить некоторые сегменты общества силой и энтузиазмом. Эта способность демократии наполнять общество чувством будущих возможностей — один из ее самых ценных побочных эффектов. Возможно, это именно то, что по-прежнему делает нас демократами, несмотря на глубокие и все более углубляющиеся причины, которые есть как у нас, так и у наших посткоммунистических соседей, разочароваться в современной демократии как системе, которая вроде как была создана, чтобы подчинить высоких правителей некоторым мерам контроля со стороны тех, кем они правят.

Основано на докладе на конференции в честь Клауса Оффе в Школе Херти (Hertie School) 22 марта 2012 года

Примечания

↑1. Более подробно о посткоммунистическом опыте иностранного (а потому, по определению, недемократического) контроля над экономической политикой здесь: Holmes S. A European Doppelstaat? // East European Politics and Society. 2003. P. 107–118.

↑2. Цитата приведена в книге: LeVine S. Putin’s Labyrinth: Spies, Murder, and the Dark Heart of the New Russia. N.Y.: Random House, 2008.

↑3. Krainova N. When Psychiatrists Assist Greedy Relatives // Moscow Times. 2011. 1 July.

↑4. Joseph A. Schumpeter, Capitalism, Socialism and Democracy. N.Y.: Harper & Row, 1950. P. 264.

↑5. Rousseau. The Social Contract. III. 15.

↑6. Federalist. No. 10.

↑7. James Madison. Federalist. No. 57.

↑8. Locke J. Second Treatise of Civil Government (1690). Ch. 12.

Источник: Eurozine