Небольшой комментарий по поводу зимней школы

Третья зимняя школа по политической философии «Холодная голова», организованная Европейским университетом в Санкт-Петербурге, была посвящена разбору категорий «власть», «насилие» и «авторитет».

Занятия продолжались два полных дня, за это время мы успели проговорить много из интересующего нас, и это хорошо, но некоторые важные вопросы остались затронуты лишь отчасти. Есть предел человеческим силам и способности воспринимать и усваивать информацию. Я для себя отмечала и записывала некоторые моменты, которые позволяли обратиться к моим любимым темам с новой стороны или проясняли то, что мне самой не удалось продумать или даже просто увидеть. Некоторые сближения оказывались совершенно неожиданными. Конспекта как такового сделать не получилось, потому что в дискуссиях было больше вопросов, чем готовых ответов. Собственно, за этим мы там и собрались: чтобы проговорить и обдумать некоторые важные для нас проблемы, оставаясь на уровне политической теории, не уходя в практику.

Даже на теоретическом уровне не все так гладко, как хотелось бы, и с этого началась первая лекция первого дня (модераторами которой были А. Магун и А.Ф. Филиппов): с утверждения того, что в русском языке с этимологическими исследованиями термина «власть» «все плохо». С этим, в общем, никто не спорил, потому что у нас есть слово «власть», которым переводится множество латинских, английских и немецких терминов, — и больше нет ничего.

Этимология «власти» отсылает к «владению», «обладанию», что не слишком помогает, т.к. не учитываются другие смысловые оттенки. Лучше всего дела обстоят у итальянцев, которые могут пользоваться латинскими терминами, практически не переводя их. Также было сказано об английском языке как «самом важном для нас языке политической мысли» (А. Магун).

Приступая к разговору об Арендт, мы, естественно, начали с древних греков и вспомнили аристотелевское понятие «энергия» (ενεργεια) — энергия, мощь, явленность, избыточность, противоположная «дюнамис» δύναμις. Вопрос состоял в том, каким образом это понятие работает в политической философии? Равно ли обладание властью обладанию энергией, мощью, потенциалом, то же ли это самое, что господство, диктат, или же нет?

Арендт, как все мы помним, писала о том, что политическое в Древней Греции было «сферой деяния и речи», что мышление о политическом имеет репрезентативный характер: мы мыслим с того места, которое не занимаем, мы либо действуем, либо осмысляем происходящее, невозможно быть одновременно участником, игроком и наблюдателем. С этим связана и разработка понятия суждения, которому она уделяет внимание и в «Лекциях о политической философии Канта», и в Life of the Mind.

Исходя из того, как Арендт понимала власть, очень похоже, что это не атрибут субъекта, а некая «энергия» (возвращаясь к смыслу, вкладываемому в этот термин Аристотелем), проявляющаяся в ходе совместных действий людей.

Дальше мы вспомнили, что сейчас политическую власть сложно мыслить без власти экономической, а также подняли вопрос о, так сказать, «возобновляемой энергии» — политической, а не экономической, которая могла бы преодолеть «бич» современного российского (и не только) общества — политическую апатию, равнодушие, отсутствие энергии и желания участвовать в политической жизни страны.

В этот момент над нами пронесся дух Макиавелли и понятия virtù, но мы уже пошли дальше и заговорили об Аквинате. В его понятии Бога не разделены потенциальное и актуальное (энергия и дюнамис), это высшая власть, которая может все. Люди же могут «разное», но никогда не все. Полнотой власти они не обладают и, следовательно, реализовать ее не могут.

Здесь можно зацепиться за идею политики как трансценденции, понимаемой как «мощь к всемогущему», к тому, чего у нас нет. Соответственно, «потенция» мыслится как трансценденция конечной формы к высшей, а предикат «политическое» в определении человека как политического животного (существа) может выражать эту самую возможность трансцендирования.

Как можно заметить, несмотря на то что мы обращались к разным идеям и текстам, раскручивалась одна и та же мысль: что такое власть и кто ее субъект, кому она приписывается и как может быть реализована.

Связка «знание-власть» в этой лекции осталась незатронута, о ней говорили потом, когда обсуждали Сореля, Фанона и Беньямина. У Арендт эта тема, насколько мне помнится, не звучит никак.

Далее обратились к тому, как связаны власть и насилие, в частности, как возможно политическое действие, когда насилие становится средой, и возможно ли оно в принципе. В этой ситуации исчезает политика как таковая, поскольку насилие, по меткому выражению А.Ф. Филиппова, есть категория «с небольшой валентностью», оно может порождать только само себя, и ничего больше, задавая жесткие рамки действования. Оно всегда равно самому себе, оставляя мало пространства для работы с собой как с понятием, как и с феноменом реальности.

С этой мыслью, кстати, на мой взгляд, связано и то, что в дальнейшем нам сложно было переходить от обсуждений собственно насилия обратно к власти. От власти к насилию — да, а вот вернуться получалось с трудом, в том числе и в теории.

Остановились на том, что политическое действие в среде насилия возможно как выход за пределы правил игры, как непринятие их. Это может быть способ Ганди или то, о чем писала Гинзбург.

На второй лекции (модератор Дж. Платт), посвященной Беньямину, Сорелю и Фанону в первой своей части и насилию в искусстве во второй, обсуждались уже по большей части темы, связанные с насилием в политике, — то есть с самой его возможностью, эффективностью и допустимостью применения. По итогам горячих дебатов первую часть закончили тем, что насилие может быть оправдано в короткой перспективе, но совершенно неясно, что с ним делать в долгой. Политическую теорию на нем не построить, эффект оно дает кратковременный, а потом нужно придумывать что-то другое.

Когда же начали говорить о насилии в искусстве, выяснилось, что сначала и тут нужно «договориться о понятиях», то есть о том, что мы понимаем под искусством, можно ли рассматривать политическое действие как художественный жест (и искусство как проявление политической воли) и если да, то применимы ли к нему эстетические критерии. Споры были жаркие, потому как применительно к искусству «а мне не нравится» тоже можно считать аргументом, что не работает в политико-теоретической дискуссии.

Третья, заключительная часть дня была посвящена философии власти, силы, энергии у Ницше и Бибихина. Модераторами были А. Магун и А. Погребняк, которые вернули нас к антропологии, понятию энергии, а также воли, силы и мощи. Если то, что писал о власти Ницше, было довольно знакомо, то Бибихина лично я никогда не знала как политического мыслителя и поняла, что к его текстам имеет смысл обратиться. Конечно, вспомнили и самые известные интерпретации Ницше в исполнении Хайдеггера, Ясперса, Делёза, а также их собственные идеи. Эта часть получилась довольно «метафизической», потому что модераторы с самого начала задали высокую планку обсуждения, вернув нас на уровень понятий, концептов и сугубо теоретического обсуждения. Включаться в дискуссию не всегда получалось, но даже наблюдать за такой работой мысли, удерживающей суть, одновременно отсылая к таким разным текстам, освещающим проблему с самых неожиданных сторон, было полезно.

Этим завершился первый день.

***

Второй день зимней школы начался с обсуждения понятий «власть», «суверенитет» и «легитимность» у Карла Шмитта. Модератором снова был А.Ф. Филиппов, который начал с того, что напомнил нам основные идеи книги «Легальность и легитимность» и некоторых других его (Шмитта) работ. То, что написано далее, — это краткий конспект моих собственных размышлений над текстами Шмитта и того, что мы обсуждали на «Холодной голове».

Чтобы понять, почему и зачем Шмитт писал, необходимо «быть в теме» — знать общий контекст его мысли, зачастую не выражаемый самим автором. Шмитт часто повторялся, по многу раз проговаривая то, что считал важным, но не всегда можно проследить его логику: иногда он обходится лишь намеком, чтобы вернуться к этому в другом месте. Читая его работы, приходится быть очень внимательным к деталям, поскольку часто то, что первоначально упоминается в тексте лишь вскользь, оказывается важным впоследствии. То, что он писал, довольно проблематично перенести на современные российские реалии, то есть «актуальным политическим мыслителем» он не является. Однако проблематично не значит невозможно, а обаяние мысли Шмитта и некоторых созданных им образов таково, что желающие делают этот перенос самостоятельно. Поэтому до обсуждения теоретических моментов пришлось сказать пару слов о том, что политическая репутация автора все же не самое ценное и интересное в нем. То, на чем могут помочь сфокусировать взгляд теоретические выкладки Шмитта, это исследование неких «метафизических» очевидностей, которые лежат в основе представления о том, что государство должно быть именно таким.

Когда мы говорим о власти, мы имеем в виду, что это может быть власть народа или власть суверена. Народ управляет сам собой, но не напрямую, а посредством своих представителей, репрезентирующих его, принимающих законы и участвующих в политической жизни. Однако если мы говорим о народе, едином в своей тотальности, воля которого также едина, то может встать вопрос, зачем нужны партии? Не раскалывает ли их наличие то искомое единство, которое необходимо для существования демократии?

И если сувереном является общая воля, то зачем ей парламентская демократия? Правовое государство необязательно должно быть демократическим, а между диктатурой и демократией не так много противоречий, как кажется на первый взгляд. Но это лишь одна из проблем.

Не менее важно то, что наличие закона как такового ничего не гарантирует. Шмитт совершенно верно отмечает, что норма не может воплотиться в действительность самостоятельно, для этого необходима чья-то воля и чье-то решение. Правовая идея неспособна саму себя провести в жизнь; конкретные факты необходимо трактовать на основании правовых принципов, и делает это всегда кто-то, при этом правовая идея не несет в себе предписания, кто должен ее применять. Это должна быть некая компетентная инстанция, обладающая авторитетом, осуществлять норму права может не всякий. При этом сама по себе формула права «как норма решения только определяет, как должно решать, но не кто должен решать» (цитата из «Политической теологии»). Кроме того, ситуация может меняться таким образом, что будут требоваться новые и новые законы, и это показатель кризиса системы.

Легитимность бюрократической власти состоит в том, что она обеспечивает работу государственной машины, но бюрократия может реагировать только на внутренние проблемы, и если требуется принимать законы, касающиеся самой сути государства, такая власть оказывается бессильна. Можно принять закон, но кто обеспечит его исполнение, если он касается перестройки самой бюрократической машины?

Выход, на который указывает Шмитт, — дать возможность народу выступить как единство. Причем это должно быть дееспособное единство, которое в состоянии изъявить свою волю. Здесь снова встает вопрос о представителе, и им у Шмитта выступает суверен, его функция в данном случае — приведение ситуации в норму либо установление нового порядка.

Вообще, по Шмитту само требование (учреждения) гаранта и хранителя Конституции чаще всего есть признак критического конституционного состояния, а суверен — это тот, кто принимает решение, что именно нужно делать для устранения чрезвычайного положения. Полномочие прекратить действие закона — это подлинно отличительный признак суверенитета. Само его определение привязано не к нормальному порядку вещей, а к крайнему случаю, чрезвычайному положению. Невозможно привести перечень теоретических критериев, которые ясно указывали бы на случай «крайней необходимости», можно только на практике опознать его как таковой.

В случае чрезвычайного положения мы имеем дело с ситуацией правовой неопределенности, и сувереном будет тот, кто, во-первых, принимает решение о том, что случай является крайним, а во-вторых, о том, как именно с ним справиться.

Само понятие «чрезвычайное положение» звучит так, как будто суверен действует в ситуации полного отсутствия норм, права и порядка. Это не так. Важным и стоящим внимания моментом является то, что чрезвычайная ситуация, чрезвычайное положение — это ситуация, которая остается в границах нормы, хоть и является предельной. То, что этот случай крайний, не отменяет действия права. Это всегда нужно иметь в виду, говоря о Шмитте. Несмотря на кажущийся радикализм и даже революционность его взглядов, как правовед и политический мыслитель он всегда ищет нечто устойчивое, на что можно опереться даже в критической ситуации. Чрезвычайное положение — это ситуация, когда не действует право, но порядок остается.

Суверен же создает нормальную ситуацию, «являющуюся предпосылкой того, что нормы вообще могут быть значимы, ибо всякая норма предполагает нормальную ситуацию, и никакая норма не может быть значима в совершенно ненормальной применительно к ней ситуации» (цит. из «Понятия политического»).

Способ обращения с материалом, заданный обсуждением текстов Шмитта, чувствовался и дальше, когда мы обсуждали более частные вопросы: что бывает, когда сталкиваются дух и буква закона, какую процедуру принятия закона считать подлинно демократической, какова роль Конституции как основного закона государства, нужна ли она или можно обойтись без нее.

Конституция существует как идеал, и будет ошибкой не учитывать материальные условия ее существования, а также Событие, ставшее ее основой. Здесь мы снова обратились к Арендт и ее книге «О революции», посвятив остаток времени обсуждению вариантов События, которое может стать основанием Конституции.

Вторая часть дня была посвящена обсуждению проблемы власти в философии Средневековья и раннего Нового времени (модератор А.В. Марей).

Разговор начался традиционно: с определения понятий. Когда мы говорим о понятии власти в средневековой политической мысли, мы в первую очередь имеем в виду власть божественную.

Первое определение — potentia absoluta — выражение, определяющее божественную власть в ее полноте и абсолютности. «Бог может делать все». То есть все, что захочет, а если он чего-то не делает — значит, не хочет.

Понятие potentia ordinata было переведено как «упорядоченное могущество», могущество в действии. Наш мир — Божье творение, и творение это разумно и упорядоченно. То есть порядок благ по сути своей, а Бог действует в мире в рамках порядка.

Наместнику Бога на земле (Папе Римскому) надлежит potentia absoluta, но поскольку они всего лишь люди, она надлежит им в мирских делах. Он может вмешиваться в порядок канонического права и менять его. Этот момент показался мне интересным, но мы обсудили его потом, после занятий, когда А.В. Марей уточнил, что да, получается занятная ситуация, когда каноническое право соотносится с порядком вещей, установленным божественными законами, но Папа может менять его своей волей в силу имеющейся у него власти.

На лекции же мы пошли дальше, упомянув Дунса Скотта, который писал уже о том, что potentia absoluta — это возможность менять установленный порядок вещей и создавать новый. В аудитории кто-то пошутил, что это «закрепление легально установленных прав Господа Бога», и в свете предшествовавшего обсуждения идей Шмитта это прозвучало даже уместно.

Было отмечено, что дальше эта идея становится общим местом, в частности в философии уже упоминавшегося ранее Аквината, и весь дальнейший разговор был посвящен разбору понятий. Potentia, Potestas, Auctoritas, что это такое, как они связаны и как смешиваются в понимании власти государя.

Кроме того, снова всплыло понятие «народ» — вернее, о нем вспомнили как об «отсутствующем субъекте», который хотя и упоминался, но не был ни носителем власти, ни тем, кто легитимирует власть правителя. Он есть, но в теоретических построениях его как будто нет.

Завершением второго дня был обмен впечатлениями и планами на будущее, а также рекомендациями от организаторов, чтобы эти самые впечатления были оформлены в виде текстов будущих статей, где в развернутом виде будет проговорено то, что мы успели обсудить только коротко.