Междисциплинарность и возникновение новых направлений в исторической науке (на примере исторической антропологии)

Хотя историки и раньше заимствовали исследовательские приемы, термины и концепции из других наук (например, в XIX веке наиболее тесными были связи истории с филологией и правоведением), но именно наша эпоха (примерно с 1960-х годов по настоящее время) может быть названа «эрой междисциплинарности». Данный феномен еще не изучен в должной мере. Как складывались взаимоотношения истории и других гуманитарных и социальных наук? Что именно заимствуют историки из работ психологов, социологов, антропологов, философов? Каков статус возникающих междисциплинарных направлений: исторической социологии, исторической психологии и иных? В статье я намерен обсудить этот круг вопросов, опираясь на свои наблюдения над возникновением и развитием исторической антропологии и родственных ей направлений (истории ментальностей, микроистории, новой культурной истории и др.) [1].

Размышляя о подъеме междисциплинарных исследований после Второй мировой войны, следует, по-видимому, принять во внимание как глобальные политические и социальные изменения (крах фашизма, последующее крушение колониальной системы, развитие демократических, феминистских, экологических и т.п. движений), так и смену парадигм в самой исторической науке. Гибель Третьего рейха нанесла серьезный удар такому влиятельному (не только в Германии!) направлению исторической мысли, как историзм, с присущими ему этатизмом, национализмом и акцентом на постижение уникального и неповторимого в истории. Характерно, что поколение немецких историков (Х.-У. Велер, В. Моммзен, Ю. Кокка и др.), пришедшее в науку в 1960-х годах, считало историзм отчасти ответственным (в сфере идей) за постигшую Германию катастрофу и сделало выбор в пользу новой исторической социальной науки (historische Sozialwissenschaft) [2], во многом ориентировавшейся на «науку победителей» — американскую социологию.

Не менее важные перемены в эпоху деколонизации пережила и антропология: многие этнологи перенесли свои исследования на родину, приступив к изучению традиционных культур «старушки-Европы». Так начался пересмотр существовавшего с конца XVIII века представления об «исторических» и «неисторических» народах и, соответственно, сложившегося разделения труда между историками и антропологами, когда первые изучали развитие «цивилизованных» обществ, а предметом исследования вторых были коренные жители колониальных стран.

Таким образом, политический и интеллектуальный климат в послевоенной Западной Европе и США способствовал отказу от прежних форм историописания и началу диалога историков с социальными науками.

Но, разумеется, помимо общих предпосылок для развития междисциплинарных исследований, у конкретных ученых в той или иной стране были свои причины, чтобы искать вдохновения в смежной отрасли знания. Так, известный медиевист Ж. Дюби вспоминал о том, как в 1960-е годы он, разочаровавшись в экономическом детерминизме, стал внимательно читать труды французских этнологов, видя в описываемых ими «холодных» обществах (термин К. Леви-Строса) прямой аналог изучавшейся им средневековой деревни. Работы этнологов (главным образом африканистов) помогли ему лучше понять систему ценностей крестьян и роль семьи, дома, структур родства в традиционном обществе [3].

Несколько иначе объяснял свой интерес к антропологии (пробудившийся также в 1960-е годы!) британский историк П. Берк. По его словам, он и некоторые его коллеги в то время были не удовлетворены господствовавшими тогда формами или стилями историописания. С точки зрения предмета изучения выбор сводился к традиционной нарративной истории политики или к экономической истории, становившейся все более квантитативной; иными словами, как афористично формулирует Берк, «выбор был… между Ранке и Марксом». Между тем британские историки в начале 1960-х годов, не вполне довольные как марксизмом, так и школой «Анналов», искали некий «третий путь»: им хотелось писать что-то вроде социальной или культурной истории вместо политической или экономической. Вот в этих условиях, подчеркивает Берк, и возник интерес историков к антропологии: существовала «потребность, или запрос, на антропологический подход» [4].

Потребность в антропологическом подходе убедительно продемонстрировала статья К. Томаса «История и антропология» (1963), которая, в свою очередь, стала откликом на получившую широкую известность манчестерскую лекцию выдающегося британского антрополога Э. Эванса-Причарда «Антропология и история» (1961). Обращаясь к ученым обеих специальностей, Эванс-Причард заявил, что «разрушенный мост между двумя дисциплинами обедняет историков в той же мере, что и антропологов», и призвал их читать работы друг друга [5].

Справедливости ради нужно отметить, что антропологи остались тогда глухи к призыву маститого коллеги и вплоть до 1970-х — начала 1980-х годов словно не замечали историчности изучаемых ими обществ. А вот историки оказались готовы к восприятию наблюдений, накопленных антропологической наукой. Более того, К. Томас не считал зазорным поучиться у антропологов «большей дисциплине и точности мысли», с похвалой отмечая, что их работы свободны от «риторики и импрессионизма», столь часто встречающихся в трудах современных историков; но главный урок, который антропологи способны преподать историкам, привыкшим к узкой специализации, — это изучение общества как единого целого, без обособления, например, экономики от остальных социальных отношений. Кроме того, «неоценимым преимуществом» антропологов К. Томас считал имевшийся у них «непосредственный опыт» знакомства с явлениями (вроде колдовства или кровной мести), о которых историки могли только прочитать в книгах [6].

Как справедливо заметил впоследствии Д. Сэбиан, многие историки, заинтересовавшиеся этнографией (Сэбиан называет К. Томаса, но в том же ряду можно упомянуть и Ж. Дюби, позиция которого ясно видна в процитированных выше мемуарах) воспринимали эту науку через призму эволюционных концепций: в описаниях «первобытных народов» они рассчитывали найти ключ к пониманию Европы минувших эпох [7]. Вместе с тем бесспорно положительным эффектом антропологизации истории в 1960–1970-х годах явилось невиданное дотоле расширение ее предметного поля. Список новых объектов изучения, предложенный К. Томасом в статье 1963 года (семья и воспитание детей, отношение к рождению, боли и смерти и т.д.), выглядит сегодня, по словам того же Д. Сэбиана, «как предсказание того, что принесли следующие 20 лет развития исторической науки» [8].

Аналогичный перечень требующих разработки тем содержался и в намеченной Ж. Ле Гоффом в начале 1970-х годов широкой программе «этнологической истории». Но основное преимущество «этнологического взгляда» на историю французский ученый видел в «освобождении» ее от события, в реализации идеала несобытийной истории, состоящей из повторяющихся событий и церемоний религиозной и семейной жизни [9].

Как видим, представители различных национальных школ в своих предложениях по использованию антропологии (или этнологии) для радикального обновления исторических исследований по-разному расставляли акценты. Если оксфордскому историку К. Томасу социальная антропология (преимущественно британская) представлялась образцом строгой научности и кладезем полезных наблюдений в предметных областях, которые историкам еще только предстояло для себя открыть, то Ж. Ле Гофф, один из лидеров третьего поколения школы «Анналов», считал влияние этнологии позитивным в той мере, в какой она усиливала важные, по его мнению, тенденции в исторической науке: модифицировала представление о времени и заставляла обратить особое внимание на длительную временную протяженность (la longue durée), «воспетую» Броделем; приводила к изучению ментальностей; ускоряла отход от европоцентризма и т.д. [10].

Использование антропологии как орудия (или, скажем мягче, аргумента) в борьбе различных школ и направлений в исторической науке стало еще более явным в 1980-е годы, когда, например, X. Медик, лидер геттингенского кружка исторической антропологии, вел яростную полемику с представителями немецкой «исторической социальной науки» [11].

Между тем к тому времени в самой антропологической науке произошли значительные изменения. Если в 1950–1960-х годах тон задавали британские социальные антропологи (А.Р. Рэдклифф-Браун, Э. Эванс-Причард и др.) и французские этнологи (в первую очередь К. Леви-Строс), то в 1970–1980-х годах резко выросло влияние американской школы культурной антропологии и особенно ее «символического» крыла во главе с К. Гирцем. Соответственно изменились и референции историков, следивших за успехами соседней дисциплины: именно Гирц стал в последние десятилетия XX века самым цитируемым антропологом (по крайней мере, среди историков). На него ссылался X. Медик в обоснование своей версии исторической антропологии [12]; из совместного семинара с Гирцем выросла получившая широкую известность книга Р. Дарнтона «Великое кошачье побоище» [13]. Характерно также, что своей резко критической рецензии на книгу Дарнтона Дж. Леви, один из ведущих представителей итальянской микроистории, дал выразительный заголовок: «Опасности гирцизма» [14].

Еще важнее были глубокие перемены в методологии антропологических исследований, проявившиеся около 1980 года и получившие название «исторического поворота»: антропологи осознали наконец историчность традиционных обществ; с романтическим мифом об аутентичной, не затронутой цивилизацией культуре затерянного в океане или в тропических лесах племени пришлось навсегда распрощаться. Следствием такой историзации антропологии стало появление в 1980-е годы ряда новаторских исследований, включая «Острова истории» М. Салинза, «Сладость и власть» С. Минца и др. [15]. Но возникшая таким образом «историческая антропология» сильно отличалась от уже существовавшего под тем же названием течения внутри исторической науки [16]. С. Келлог видит различие между «антропологическими историями» и «историческими историями» в том, что антропологи часто используют историю для понимания возникающих новых социальных или культурных структур, в то время как историки обычно полностью сосредоточены на завершенности (pastness) прошлого [17].

Таким образом, хотя крупнейшие антропологи XX века (достаточно назвать имена К. Леви-Строса и Э. Эванса-Причарда) подчеркивали отсутствие методологических барьеров между двумя дисциплинами и призывали коллег к сотрудничеству с историками [18], на практике граница между историей и антропологией сохраняется, и предложенная Бернардом Коном в 1980 году перспектива формирования общего поля исследований, которое американский ученый назвал «антропологической историей» [19], пока остается нереализованной мечтой.

Вина (если можно так сказать) за подобное положение дел лежит на представителях обеих дисциплин. С одной стороны, известная нелюбовь историков к теоретизированию приводит к тому, что антропологи и специалисты в других социальных науках сравнительно редко обращаются к их трудам за вдохновением [20]. С другой стороны, антропологи, социологи, политологи, литературоведы, как отметил Н. Диркс, часто бывают уязвлены невниманием профессиональных историков к их историческим штудиям и неготовностью признать эти работы историческими [21].

Таким образом, несмотря на усилия некоторых энтузиастов, диалог между историками и антропологами никак не удается наладить. Впрочем, отношения двух дисциплин трудно назвать диалогом в строгом смысле слова, поскольку на протяжении большей части XX века историки больше заимствовали из антропологии, чем предлагали взамен. При этом характер заимствования постепенно менялся: безудержный энтузиазм и готовность чуть ли не всему учиться у антропологов, продемонстрированные в статье К. Томаса (1963), уже через 10 лет сменились более осторожным и расчетливым отношением к соседней дисциплине. Так, в рецензии на книги А. Макфарлейна и К. Томаса, отмеченных сильным влиянием антропологии, Э. Томпсон напомнил о «дисциплине исторического контекста», предостерег против прямого переноса наблюдений антропологов, относящихся к другому времени и другой части света, в работы историков и усомнился в том, что использование таких наблюдений образует некий новый метод, который можно было бы описать как «историческую антропологию» [22].

«Дисциплинирующее» выступление Э.П. Томпсона можно было бы объяснить его личным неприятием антропологии, если не знать, что в те же года он сам опубликовал несколько работ, основанных на этнографическом материале [23]. Трудно усмотреть в позиции Томпсона и какую-то британскую специфику: одновременно с его рецензией во Франции была опубликована уже упоминавшаяся статья Ж. Ле Гоффа, в которой известный медиевист счел необходимым четко демаркировать «границы между этнологией и историей», подчеркнув, в частности, что, сталкиваясь с «вневременной этнологией», историк не должен «потерять восприимчивость к переменам» [24].

Позднее об отношениях между двумя дисциплинами высказалась Н.З. Дэвис, и ее точка зрения оказалась очень близка к позиции Томпсона. «Мы обращаемся к сочинениям антропологов, — писала она, — не за предписаниями, а за предложениями; не за универсальными законами человеческого поведения, а за подходящими сравнениями. Не существует замены обширной работе с историческими источниками. Нет способа, как ритуал на Новой Гвинее или в Замбии может быть использован для установления смысла и применений ритуала, скажем, в Европе XVI в.; данные должны происходить от людей и институций эпохи». И далее: «Антропология, следовательно, не является неким более высоким видением социальной реальности, к которому должны обратиться историки, но сестринской дисциплиной, все теснее связанной с нашей собственной» [25].

Так выдающиеся историки конца XX века недвусмысленно напомнили о существующих границах своей дисциплины, отделяющих ее от родственной, но другой дисциплины — антропологии. Поэтому приходится признать, что активные междисциплинарные контакты, вопреки некоторым ожиданиям, не привели к стиранию границ между историей и другими гуманитарными и социальными науками.

Уместно, однако, задаться вопросом о том, каков статус новых направлений, возникших под непосредственным влиянием тех или иных антропологических теорий и моделей: истории ментальностей, исторической антропологии, микроистории, истории повседневности (Alltagsgeschichte), новой культурной истории? Являются ли они новыми дисциплинами или субдисциплинами в рамках исторической науки?

Применительно к исторической антропологии этот вопрос активно обсуждался в 1996 году на страницах голландского журнала Focaal. Принявший участие в дискуссии британский историк П. Берк заявил, что «историческая антропология не является интеллектуальным полем в смысле специализации на истории определенной сферы поведения, вроде экономической истории или истории искусства; это определенный подход к прошлому, получивший развитие в сотрудничестве между антропологами, открывшими для себя историю, и историками, нашедшими антропологию» [26]. Его немецкий коллега X. Медик высказался еще определеннее: «Историческая антропология не является ни старой, ни новой единой дисциплиной. Это, скорее, открытое поле исследований и обсуждений, формирующееся между дисциплинами истории и культурных исследований (cultural studies) — в особенности социальной и культурной антропологии и этнологии или эмпирических культурных исследований» [27]. Позднее в словаре «История: сто базовых понятий» Медик определил историческую антропологию как «направление исследований, которое не удается присоединить ни к одной субдисциплине исторической науки» [28].

Я согласен с высказываниями известных историков, внесших заметный вклад в становление обсуждаемого направления. Добавлю к сказанному лишь пару заключительных замечаний. На мой взгляд, пример исторической антропологии показывает, что междисциплинарность сегодня — это прежде всего особый интеллектуальный климат, предполагающий рефлексию и широкие научные интересы, выходящие за рамки непосредственной специализации. В институциональном же плане междисциплинарность принимает довольно «мягкие» и гибкие формы: журналы (вроде «Одиссея» или немецкой Historische Anthropologic), конференции и международные исследовательские группы.

Примечания

↑1. Эти наблюдения обобщены в кн.: Кром М.М. Историческая антропология: Учеб. пособие. 3-е изд., испр. и доп. СПб.; М., 2010.

↑2. См.: Iggers G.G. Historicism: The History and Meaning of the Term // Journal of the History of Ideas. Vol. 56. No. 1. January 1995. P. 144.

↑3. Дюби Ж. Развитие исторических исследований во Франции после 1950 года // Одиссей. Человек в истории. М., 1991. С. 54–55.

↑4. Burke P. Historical anthropology // Focaal: tijdschrift voor antropologie. № 26/27. 1996. P. 50–51.

↑5. Лекция доступна теперь в русском переводе: Эванс-Причард Э. Антропология и история // Эванс-Причард Э. История антропологической мысли. М., 2003. С. 273–291; цитата — с. 283.

↑6. Thomas К. History and Anthropology // Past and Present. No. 24. April 1963. P. 3–24.

↑7. Сэбиан Д.У., Кром М.М., Альгази Г. Введение. История и антропология: путь к диалогу // История и антропология: междисциплинарные исследования на рубеже XX–XXI веков. СПб., 2006. С. 8–9 (цитируемый раздел статьи написан Д. Сэбианом).

↑8. Там же. С. 12.

↑9. Ле Гофф Ж. Историк и человек повседневный // Ле Гофф Ж. Другое Средневековье: Время, труд и культура Запада. Екатеринбург, 2000. С. 202 (статья впервые опубликована в 1972 г. в сборнике в честь Ф. Броделя).

↑10. См.: там же. С. 202, 204, 209.

↑11. См.: Medick H. “Missionaries in the Row Boat”? Ethnological Ways of Knowing as a Challenge to Social History // Comparative Studies in Society and History. Vol. 29. No. 1. January 1987. P. 76–98.

↑12. Ibid. Р. 85–88.

↑13. Со слов признательности Гирцу Дарнтон начинает свою книгу: Дарнтон Р. Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры. М., 2002. С. 5.

↑14. См. рус. пер.: Леви Дж. Опасности гирцизма // Новое литературное обозрение. 2004. № 70. С. 25–31.

↑15. Об историческом повороте в антропологии см.: Kellogg S. Histories for Anthropology: 10 Years of Historical Research and Writing by Anthropologists, 1980–1990 // Social Science History. Vol. 15. No. 4. Winter 1991. P. 417–455; Dirks N. Is Vice Versa? Historical Anthropologies and Anthropological Histories // The Historic Turn in the Human Sciences / Ed. T.J. McDonald. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1996. P. 17–51.

↑16. Краткую аннотированную библиографию работ по исторической антропологии, написанных антропологами с 1980-х по начало 2000-х годов, см. в кн.: История и антропология: междисциплинарные исследования на рубеже XX–XXI веков. С. 305–306.

↑17. Kellogg S. Histories for Anthropology. P. 422.

↑18. Леви-Строс К. Структурная антропология. М., 1983. С. 23–25, 31, 32; Эванс-Причард Э. Антропология и история. С. 284–291.

↑19. Cohn B.S. History and Anthropology: The State of Play // Comparative Studies in Society and History. Vol. 22. No. 2. April 1980. P. 198–221 (здесь: p. 216–220).

↑20. Есть и счастливые исключения; к ним относятся, например, работы К. Гинзбурга. Могу засвидетельствовать по личным воспоминаниям, что в осеннем семестре 2001 года на семинаре по истории и антропологии, руководимом известным антропологом Д. Коэном (Мичиганский университет), анализировалась книга Гинзбурга «Сыр и черви».

↑21. Dirks N. Is Vice Versa? Historical Anthropologies and Anthropological Histories. P. 31.

↑22. Thompson Е.Р. Anthropology and the Discipline of Historical Context // Midland History. Vol. 1. No. 3. Spring 1972. P. 41–55, особенно p. 43,45–47.

↑23. Об этих работах и о влиянии Томпсона на становление антропологически ориентированной истории см.: Кром М.М. Историческая антропология. С. 45, 46, 97, 113.

↑24. Ле Гофф Ж. Историк и человек повседневный. С. 209, 210.

↑25. Davis N.Z. Anthropology and the History in the 1980s: The Possibilities of the Past // Journal of Interdisciplinary History. Vol. 12. No. 2. Autumn 1981. P. 273, 274.

↑26. Burke P. Historical Anthropology. P. 49.

↑27. Medick H. Historical Anthropology: Some Misunderstandings and Basic Assumptions // Focaal: tijdschrift voor antropologie. № 26/27. 1996. P. 62.

↑28. Medick H. Historische Anthropologic // Lexikon Geschichtswissenschaft: hundert Grundbegriffe / Hg. von S. Jordan. Stuttgart, 2002. S. 157.

Источник: «Стены и мосты»: междисциплинарные подходы в исторических исследованиях. М.: Совпадение, 2012. С. 40–49.