О популизме

Любое определение предполагает теоретическое поле [grid], придающее смысл тому, что определяется. Этот смысл — как следует из самого понятия определения — может быть установлен только посредством различения определяемого понятия и чего-либо, что исключается данным определением. Это, в свою очередь, предполагает пространство, в границах которого могут мыслиться различия. Это пространство отнюдь не очевидно, когда мы называем движение (?), идеологию (?), политическую практику (?) популистскими. В первых двух случаях — движения и идеологии — определение объекта как «популистского» предполагает исключение других характеристик, находящихся на том же определительном уровне, таких как «фашистский», «либеральный» «коммунистический» и т.д. Это навязывает нам сложную и в конечном счете невыполнимую задачу — поиск последнего оплота «чистого» популизма, несводимого к указанным альтернативным характеристикам. Если мы все-таки возьмемся за этот труд, мы неизбежно окажемся втянутыми в игру, когда любая попытка придать популизму конкретное социальное или идеологическое содержание немедленно сталкивается с лавиной исключений. Итак, мы должны сделать вывод, что, когда мы используем термин «популизм», сами наши лингвистические практики предполагают присущее ему актуальное значение, однако это значение невозможно определить. Более того, это значение не отсылает к какому-либо конкретному референту (который уничтожил бы это значение).

Что если мы перейдем от движений и идеологий в качестве единиц анализа к политическим практикам? Все зависит от того, как мы понимаем этот переход. Если он определяется единством субъекта, конституированного на уровне идеологии или политического движения, мы, очевидно, не продвинулись ни на шаг в определении того, что составляет специфическую сущность популизма. Трудности в определении популистского характера субъектов тех или иных практик не могут не проявиться в анализе практик как таковых, если практики понимаются лишь как выражающие внутреннюю природу субъектов. Однако существует альтернатива: политические практики могут пониматься не как выражающие природу социальных агентов, но как конституирующие их природу. В этом случае политическая практика приобретает некий онтологический приоритет над агентом, который становится ее историческим продуктом. Иными словами, первоначальной единицей анализа могут выступать практики, а не группа, которая в этом случае понимается как результат артикуляции социальных практик. Если такой подход верен, мы можем сказать, что движение является популистским не потому, что его политическое или идеологическое содержание помечается как популистское, но только в том случае, если движение обнаруживает специфическую логику артикуляции этого содержания, каким бы оно ни было.

Перед тем как мы перейдем к главному рассуждению, необходимо сделать еще одно замечание. Категория «артикуляции» была достаточно распространена в теоретическом языке последних тридцати — сорока лет, в особенности в школе Альтюссера и тех областях, где ее влияние было значительным. Однако следует подчеркнуть, что понятие артикуляции, развивавшееся альтюссерианством, относилось преимущественно к онтическому [1] содержанию процесса артикуляции (экономическому, политическому, идеологическому). Онтологическая теоретизация проблем, связанных с артикуляцией, также имела место (понятия «детерминации в конечном счете» и «относительной автономии»), но поскольку эти элементы формальной логики понимались как производные от онтического содержания некоторых категорий (например, детерминация в конечном счете отсылала только к экономике), возможность развития социальной онтологии с самого начала была крайне ограниченной. Мыслить политическую логику популизма, оставаясь в рамках этих ограничений, было невозможно.

Далее я собираюсь развить три теоретических положения: 1) чтобы уловить специфичность популизма, необходимо начать анализ с меньших, чем группа, элементов (на политическом или идеологическом уровне); 2) популизм — не онтическая, а онтологическая категория; ее значение следует искать не в политическом или идеологическом содержании, входящем в описание практик конкретной группы, но в особом способе артикуляции социального, политического или идеологического содержания; 3) эта форма артикуляции, вне зависимости от своего содержания, производит структурные эффекты, проявляющиеся прежде всего на уровне форм представления.

Социальные требования и социальная тотальность

Как мы только что указали, нашей отправной точкой станет изоляция единиц анализа, меньших, чем группа, и рассмотрение социальных логик их артикуляции. Популизм — одна из таких логик. Отметим прежде всего, что наш анализ постулирует асимметрию между сообществом как целым («обществом») и любым действующим в нем социальным актором: не существует социального агента, воля которого совпадала бы с актуальным функционированием общества, воспринимаемого как тотальность. Руссо знал, что формирование общей воли — представлявшейся ему необходимым условием демократии — было все более затруднено в условиях современных обществ, множественность измерений и гетерогенность которых делали необходимым переход к механизмам представительства; Гегель попытался решить эту проблему, постулировав разделение между гражданским и политическим обществом, при этом гражданское общество выражало партикуляризм и гетерогенность («система потребностей»), политическое же — момент тотализации и универсальности; наконец, Маркс возродил утопию полного пересечения коммунитарного пространства и коллективной воли, воплощенную в роли универсального класса в обществе, лишенном противоречий. Отправной точкой для нас является то, что ни одна попытка преодолеть разрыв между политической волей и коммунитарным пространством в конечном счете не может оказаться успешной, однако именно попытка преодолеть этот разрыв является тем, что отличает политические артикуляции социальных идентичностей.

Чтобы избежать опасности быть неправильно понятыми, необходимо добавить, что непересечение между сообществом как тотальностью и актуальными частными волями социальных акторов вовсе не вынуждает нас принять тот или иной вид методологического индивидуализма в вопросе о социальных агентах. Подобный подход предполагает, что индивиды являются значащими, самоопределяющимися тотальностями; от этого утверждения всего один шаг к тому, чтобы рассматривать социальное взаимодействие как взаимодействие между агентами, идентичности которых выстроены вокруг четко очерченных интересов. Наш подход, напротив, является полностью холистским, с единственной оговоркой: обещание полноты, заключенное в понятии самоопределяющегося социального целого, невыполнимо. Из этого следует, что попытка создать коммунитарное пространство из множества коллективных воль не может принимать форму договора, поскольку договор предполагает понятия интересов и самоопределяющихся воль, которые мы поставили под вопрос. Коммунитарная полнота, которую не может предоставить социальное целое, не может быть передана и индивидам. С этой точки зрения индивиды — не целостные тотальности, но только референциальные идентичности, которые должны быть разделены на ряд локализованных субъектных позиций. Артикуляция отношений между этими позициями — социальное, а не индивидуальное действие (само понятие «индивид» в рамках нашего подхода лишено смысла).

Что же это за меньшие единицы, с которых должен начаться наш анализ? Путеводной нитью для нас станет категория «требования» [demand], представляющая собой простейшую форму построения социальной связи. Слово «требование» в английском языке двусмысленно: с одной стороны, оно обозначает собственно «требование» [2], с другой — обладает более активным значением «требования» как действия [imposing a request] — притязания, — обращенного к кому-либо. В других языках, например в испанском, для каждого из этих значений существует отдельное слово: во втором случае это слово reivindicación. Хотя в нашем анализе делается акцент на второе значение, сама эта двусмысленность не лишена достоинств, поскольку теоретическое понятие «требования», которое мы будем использовать, предполагает неразрешимость [undecidability] между этими двумя значениями — в действительности, как мы увидим, они соответствуют двум различным формам политической артикуляции. Нужно также добавить, что оба эти значения содержат следующее скрытое допущение: требование не может быть удовлетворено самостоятельно, но должно быть обращено к инстанции, отличной от той, которая сформулировала требование.

Вот пример непосредственного требования: группа соседей убеждена в необходимости нового автобусного маршрута от района, в котором они живут, до того места, где большинство из них работают. Предположим, что они обратились с этим требованием в муниципалитет и требование было удовлетворено. Здесь мы видим следующие структурные характеристики: 1) социальная потребность приобретает форму запроса [request], т.е. не может быть удовлетворена самостоятельно и требует обращения к инстанции, наделенной властью принимать решения; 2) сам факт запроса показывает, что власть принимать решения, присущая этой инстанции, вовсе не подвергается сомнению — поэтому мы остаемся в пределах первого значения слова «требование»; 3) требование является точечным, замкнутым на себя, — это не верхушка айсберга, не символ других, несформулированных социальных требований. Если мы объединим все эти характеристики, мы придем к следующему важному выводу: запросы этого типа, содержащие точечные требования, удовлетворяемые индивидуально, не создают разрыв или границу в социальном. Напротив, в качестве невербализованного допущения, заключенного в самом процессе, социальные акторы принимают легитимность всех инстанций, включенных в этот процесс: никто не сомневается как в праве предъявлять требование, так и праве властной инстанции принимать решения. Каждая из инстанций является частью (или различающейся точкой) в высокой степени институционализированной социальной имманентности. Социальную логику, функционирующую согласно этой институционализированной, дифференциальной модели, мы будем называть логикой различия. Она предполагает, что социального разделения не существует и любое легитимное требование может быть удовлетворено неантагонистическим, административным путем. Примеры социальных утопий, подразумевающих универсальное распространение логики различия, легко приходят на ум: «одна нация» Дизраэли, государство благосостояния или девиз Сен-Симона: «от управления людьми к управлению вещами».

Вернемся к нашему примеру. Предположим, что требование не было удовлетворено. За этим решением, несомненно, последует социальная фрустрация. Но если не удовлетворено только одно требование, ситуация существенно не изменится. Если же по какой-либо причине множество требований не находит удовлетворения, множественная фрустрация инициирует социальную логику совсем другого порядка. Если, к примеру, группа людей, которым было отказано в улучшении ситуации с транспортом, обнаружит, что требования их соседей, касающиеся безопасности, водоснабжения, жилищных условий, школ и т.п., также не удовлетворены, между ними возникнет некая форма солидарности: их объединит тот факт, что их требования остаются неудовлетворенными. Другими словами, требования объединяет негативное измерение, превосходящее позитивную различающую природу каждого из них.

Социальная ситуация, в которой требования имеют тенденцию перегруппировываться на негативной основе, состоящей в том, что все они остаются неудовлетворенными, — первая, но не единственная предпосылка той формы политической артикуляции, которую мы называем популизмом. Перечислим те ее структурные характеристики, которые можно увидеть уже сейчас. 1. Если институциональная организация, которую мы обсуждали выше, основана на логике различия, то в данном случае мы сталкиваемся с обратной ситуацией, которую можно описать в терминах логики эквиваленции, в которой все требования, несмотря на их различающий характер, стремятся перегруппироваться, образуя цепь эквиваленций. Это значит, что каждое отдельное требование в своей основе предстает расколотым: с одной стороны, оно выражает свою собственную партикулярность, с другой — отсылает, через эквивалентные связи, к тотальности остальных требований. Возвращаясь к нашему образу: каждое требование в действительности является верхушкой айсберга, поскольку, хотя оно и проявляет себя только в своей партикулярности, оно представляет свое собственное содержание как одну из совокупности социальных потребностей. 2. Субъект требования в двух описываемых нами случаях различен. В первом случае субъект является таким же точечным, как и само требование. Субъект требования, воспринимаемый в качестве различающей партикулярности, мы будем называть демократическим субъектом. Во втором случае субъект шире, поскольку его субъективность является продуктом эквивалентного объединения множества демократических требований. Субъект, сконструированный на основе этой логики, мы будем называть народным субъектом. Это ясно показывает условия возникновения или исчезновения народной субъективности: чем больше социальных требований успешно поглощаются как различающиеся точки институциональной системой, тем слабее будут эквивалентные связи и тем меньше вероятность формирования народной субъективности; соответственно, ситуация, в которой множество неудовлетворенных требований и возрастающая неспособность институциональной системы поглотить их сосуществуют как различающиеся моменты, создает условия, ведущие к популистскому разрыву. 3. Из предшествующего анализа следует, что народная субъективность не может возникнуть без создания внутренней границы. Эквиваленции являются таковыми только в значении пронизывающей их всех нехватки, и это делает необходимым определение источника социальной негативности. Эквивалентные народные дискурсы, таким образом, разделяют социальное на два лагеря: власть и обездоленных. Это преобразует природу требований: они перестают быть простыми запросами и становятся воинственными притязаниями (reivindicaciones) — т.е. мы переходим ко второму значению слова «требование».

Эквиваленции, народная субъективность, дихотомическая конструкция социального вокруг внутренней границы. Очевидно, мы выявили все структурные характеристики, определяющие популизм. Однако это не совсем так. Важнейшее измерение по-прежнему отсутствует; его и необходимо исследовать.

Пустые и плавающие означающие

Пока наше рассуждение привело нас к признанию двух условий, — каждому из которых структурно необходимо другое, — для возникновения популистского разрыва: дихотомизации социального пространства посредством создания внутренней границы и конструирования цепи эквиваленций между неудовлетворенными требованиями. Строго говоря, это не два условия, но два аспекта единственного условия, поскольку внутреннюю границу может создать только цепь эквиваленций. В любом случае важно понять, что цепь эквиваленций имеет анти-институциональный характер: она разрушает партикулярный, различающий характер требований. Между требованиями, помещенными в «систему», и способностью «системы» удовлетворять их в каком-то смысле существует короткое замыкание. Необходимо проанализировать влияние этого короткого замыкания как на природу требований, так и на саму систему, воспринимаемую как тотальность.

Эквивалентные требования ставят перед нами проблему представления специфичности момента эквиваленции. Ведь очевидно, что требования всегда партикулярны, тогда как более универсальное измерение, связанное с эквиваленцией, лишено прямой, очевидной формы представления. Мы утверждаем, что первой предпосылкой этого представления является тотализация (через означивание) власти, которая противопоставляется всей совокупности требований, составляющих народную волю. Это должно быть очевидным: для того чтобы цепь эквиваленций могла создать границу в социальном, необходимо так или иначе представлять то, что находится по ту сторону границы. Популизм не может обойтись без дискурсивного конструирования врага, будь то Старый порядок, олигархическая власть, истеблишмент или что-либо другое. Позже мы вернемся к этому аспекту. Сейчас мы должны сконцентрироваться на переходе от демократических к народным субъектным позициям под влиянием границы, созданной эквиваленциями.

Так в чем же проявляется эквиваленция? Мы отметили, что момент сходства нельзя обнаружить в какой-либо позитивной характеристике, общей для всех требований, поскольку с точки зрения их собственных свойств все они совершенно различны. Сходство целиком основано на противопоставлении власти, находящейся по другую сторону границы, власти, которая оставляет все эти требования неудовлетворенными. Как в этом случае может быть представлена сама цепь? В другом месте [3] я уже писал о том, что это возможно только тогда, когда одно из требований, частично сохраняя свою партикулярность, начинает функционировать как знак, представляющий цепь в качестве тотальности (точно так же, как золото, не переставая быть определенным товаром, преобразует свою собственную материальность в универсальную меру стоимости). Этот процесс, преобразующий частное требование в символ цепи эквиваленций, и есть то, что мы назвали гегемонией. К примеру, требования польской Солидарности первоначально были требованиями конкретной группы рабочих из Гданьска, но благодаря тому, что они были сформулированы в угнетенном обществе, где многие социальные потребности не были удовлетворены, они стали символом народного лагеря в новом дихотомическом дискурсе.

Процесс конструирования универсального знака народного лагеря обладает одной чертой, исключительно важной для понимания популизма. Речь идет о следующем: чем шире цепь эквиваленций, тем слабее ее связь с частными требованиями, взявшими на себя роль универсального представления. Это приводит нас к выводу, принципиально важному для нашего анализа: конструирование народной субъективности возможно только на основе производства знаков, стремящихся к тому, чтобы стать пустыми означающими. Так называемая «бедность» популистских символов — условие их политической эффективности, поскольку их функция состоит в том, чтобы преобразовать гетерогенную реальность в гомогенную цепь эквиваленций, и сделать это они могут, только сведя к минимуму свое собственное партикулярное содержание. В предельном случае гомогенизирующая функция выполняется одним только чистым именем — именем лидера.

Мы должны обратиться к двум другим важным аспектам проблемы. Первый из них касается того специфического искажения, которое логика эквиваленции привносит в конструирование «народа» и «власти» как антагонистических полюсов. В случае «народа», как мы видели, логика эквиваленции основана на «опустошении», одновременно обогащающем и обедняющем. Обогащающем, поскольку знаки, унифицирующие цепь эквиваленций, именно потому, что они должны покрыть все связи, создающие эту цепь, имеют более широкую референцию, чем простое различающее содержание, характеризующее связь между означающим и единственным означаемым. И обедняющем, поскольку именно из-за этой более широкой (потенциально универсальной) референции связь между знаком и его конкретным содержанием резко ослабевает. Используя логическое различение, мы могли бы сказать, что знак выигрывает в экстенции и проигрывает в интенции. То же происходит при конструировании полюса власти: он функционирует не через материальность своего различающего содержания, так как это содержание — носитель отрицания со стороны народного лагеря (власть не удовлетворяет его требования). Вследствие этого различные моменты, выделенные в нашем исследовании, фундаментально нестабильны. В содержании каждого конкретного требования нет ничего, что предопределило бы, будет ли оно артикулировано через эквивалентность или через различие, — это зависит исключительно от исторического контекста; также не существует факторов, безусловно определяющих то, каким будет знак, отсылающий к цепи эквиваленций, и каким будет состав этой цепи. Если же обратиться к двум полюсам дихотомии «народ/власть», актуальная идентичность и структура каждого из них в равной степени могут быть оспорены и переопределены. Во Франции продовольственные бунты происходили со Средних веков, но, как правило, они не были антимонархическими. Потребовались комплексные преобразования XVIII века, чтобы достичь той стадии, когда продовольственные требования были включены в цепи эквиваленций, покрывающие тотальность политической системы. Популизм американских фермеров конца XIX века потерпел неудачу именно потому, что попытка создать цепи эквиваленций, объединяющие требования всех обездоленных, натолкнулась на решающее препятствие — структурные ограничения, связанные с различием, которые оказались сильнее, чем популистские интерпелляции [4]: трудности в объединении черных и белых фермеров, взаимное недоверие фермеров и городских рабочих, глубоко укорененную лояльность фермеров Юга Демократической партии и т.п.

Это приводит нас ко второму аспекту проблемы. В нашем исследовании мы опирались на упрощение, согласно которому de facto существует граница, разделяющая антагонистические цепи эквиваленций. Это предположение мы должны поставить под вопрос. Весь наш подход приводит нас к этому, ведь если не существует априорной причины, по которой требование должно стать частью какой-то определенной цепи эквиваленций или же быть артикулировано через различие, мы должны предположить, что антагонистические политические стратегии будут основаны на различных способах создания политических границ, а сами эти границы будут открыты для дестабилизирующего влияния и трансформаций.

Если это так, наши предположения должны быть в известной степени скорректированы. Всякий элемент дискурса подвергается структурному давлению со стороны несовместимых между собой попыток артикуляции. Мы показали, что сама возможность функционирования пустых означающих зависит от цепи эквиваленций, которая, как мы убедились, предполагает внутреннюю границу. Классические формы популизма — к примеру, большая часть популистских движений Латинской Америки 1940–50-х годов — соответствуют этому описанию. Политическая динамика популизма зависит от непрерывного воспроизводства внутренней границы. Используя сравнение из области лингвистики, мы можем сказать, что институционалистский политический дискурс стремится выделить синтагматический полюс языка — число различающихся позиций, выраженных отношениями комбинирования, — тогда как популистский дискурс выделяет парадигматический полюс — т.е. отношения замещения между элементами (в нашем случае, требованиями), объединенными вокруг всего двух синтагматических позиций.

Однако внутренняя граница, служащая основанием для популистского дискурса, может быть разрушена. Это может произойти по двум различным сценариям. Первый предполагает нарушение связей эквиваленции между различными частными требованиями, происходящее, когда часть из них в индивидуальном порядке удовлетворяется. Это путь ослабления популистской политики, размывания внутренних границ и повышения степени интеграции институциональной системы — трансформистская операция [5] в терминологии Грамши. В широком смысле этот сценарий соответствует проекту «одной нации» Дизраэли или попыткам современных теоретиков «третьего пути» и «радикального центра» заменить политику администрированием.

Второй путь разрушения внутренней границы имеет совершенно другую природу. Он предполагает не уничтожение границ, но смену их политического знака. Когда важнейшие знаки народного дискурса становятся частично пустыми, их связь с их собственным конкретным содержанием ослабевает — и это содержание становится полностью открытым для множества реартикуляций, связанных с различными цепями эквиваленций. Для того чтобы вся популистская операция приобрела противоположный политический знак, достаточно того, чтобы пустые означающие народного дискурса сохраняли свой радикализм — т.е. свою способность разделять общество на два лагеря, — тогда как цепь эквиваленций, которую они объединяют, сменилась другой. XX век знает множество таких преобразований. В Америке знаки народного радикализма, в эпоху Нового курса имевшие преимущественно левую коннотацию, впоследствии были присвоены радикальной правой, от Джорджа Уоллеса до «морального большинства». Во Франции радикальная «функция трибуна», выполнявшаяся Коммунистической партией, до некоторой степени перешла к Народному фронту. Наконец, невозможно понять экспансию фашизма в межвоенный период, не обратившись к правой реартикуляции тем и требований, принадлежащих революционной традиции.

Важно понять характер этого процесса реартикуляции: он зависит от частичного сохранения центральных знаков народного радикализма при включении в другую цепь эквиваленций многих демократических требований. Эта гегемонистская реартикуляция возможна потому, что ни одно социальное требование не предполагает априорную включенность [6] в качестве своего «явного предначертания» [7] — все зависит от гегемонистского соперничества. Когда требование подвергается множественным попыткам артикуляции со стороны антагонистических проектов, оно находится на «нейтральной территории» по отношению к последним, т.е. приобретает частичную и временную автономию. Для обозначения этой неопределенности знаков народного дискурса и требований, которые они артикулируют, мы будем использовать термин «плавающее означающее». Конституирующее его структурное отношение отличается от того, которое мы обнаружили в функционировании пустых означающих: если последние зависят от установившейся внутренней границы, созданной цепью эквиваленций, то плавающие означающие выражают неопределенность, присущую всем границам, их неспособность стать полностью стабильными. Это различение, однако, является преимущественно аналитическим, поскольку на практике пустые и плавающие означающие в значительной степени пересекаются: не существует исторической ситуации, когда общество является настолько консолидированным, что его внутренняя граница не размывается и не смещается; невозможен и органический кризис [8], столь глубокий, что никакая форма стабильности не ограничивает тенденции к размыванию внутренней границы.

Популизм, политика и репрезентация

Сведем воедино нити нашего рассуждения, чтобы сформулировать последовательную [coherent] концепцию популизма. Эта последовательность может быть достигнута только в том случае, если различные измерения, входящие в образование концепта, являются не просто разрозненными характеристиками, объединенными путем простого перечисления, но элементами теоретически артикулированного целого. Следует начать с того, что говорить о популизме можно лишь в том случае, если присутствует ряд политико-дискурсивных практик, конструирующих народный субъект, — условием возникновения которого является, как мы видели, выстраивание внутренней границы, разделяющей социальное пространство на два лагеря. Однако логика этого разделения, как мы знаем, диктуется формированием цепи эквиваленций, которая объединяет ряд социальных требований и в которой момент сходства преобладает над различающим характером отдельных требований. Наконец, цепь эквиваленций не может возникнуть в результате чистого совпадения, но должна быть объединена через появление элемента, который придает ей целостность, отсылая к ней как к тотальности. Этот элемент мы назвали «пустым означающим».

Вот все определяющие структурные характеристики, входящие, на мой взгляд, в категорию популизма. Как можно видеть, концепт популизма, который я предлагаю, является строго формальным, так как все его определяющие черты относятся исключительно к особому способу артикуляции, для которого характерно преобладание логики сходства над логикой различия, вне зависимости от актуального содержания, подлежащего артикуляции. Именно поэтому в начале работы я отметил, что популизм — онтологическая, а не онтическая категория. Большинство попыток определить популизм было связано с выявлением специфичного для него онтического содержания, что выливалось в обреченные на провал упражнения с одним из двух равно предсказуемых результатов: в одном случае выбиралось определенное эмпирическое содержание, порождавшее лавину исключений, в другом — призывали использовать «интуицию», которую нельзя транслировать в какое-либо концептуальное содержание.

Концептуализация на основе формы, а не содержания, имеет некоторые преимущества (помимо того очевидного факта, что она позволяет избежать наивного социологизма, который редуцирует политические формы к предустановленному единству группы). Прежде всего, так мы можем понять вездесущность популизма — его способность появляться из разных точек социально-экономической структуры. Если популизм определяется через такие черты, как преобладание логики эквиваленции, производство пустых означающих и создание внутренней границы через обращение к обездоленным, сразу же становится очевидным, что дискурсы, основанные на этой логике артикуляции, могут возникнуть в любой области социо-институциональной структуры, будь то клиентелистские политические организации, сложившиеся политические партии, профсоюзы, армия, революционные движения и т.д. «Популизм» характеризует не актуальную политику этих организаций, но способ артикуляции их тем — какими бы они ни были.

Другим преимуществом такого подхода является то, что, обратившись к нему, мы сможем лучше понять нечто принципиально важное для осмысления современной политической борьбы — циркуляцию знаков радикального протеста между движениями, полностью противоположными политически. Выше мы уже обращались к этому вопросу. Характерный пример — циркуляция знаков мадзинизма и гарибальдизма в Италии во время освободительной войны 1943‑45 годов. Это знаки радикального протеста, восходящие к эпохе Рисорджименто. И фашисты, и коммунисты пытались артикулировать их в своих собственных дискурсах, в результате чего они стали частично автономными по отношению к этим множественным формам политической артикуляции. Знаки мадзинизма и гарибальдизма сохранили свое радикальное измерение, но станет ли этот радикализм правым или левым, в начале нельзя было определить, — это были плавающие означающие в том понимании, о котором мы говорили. Очевидно, нет смысла задаваться вопросом о том, какая социальная группа выражает себя в этих популистских символах: созданные ими цепи эквиваленций покрывают различные социальные области, и радикализм, к которому они отсылают, может быть артикулирован движениями, полностью противоположными политически. Эта миграция знаков может быть охарактеризована, только если популизм понимается как формальный принцип артикуляции, но не в том случае, если этот принцип скрывается за конкретным содержанием, в котором он воплощается в зависимости от политической конъюнктуры.

Наконец, формальный подход к определению популизма позволяет обратиться к другой, иначе неразрешимой проблеме. Попытаться выяснить, является или не является то или иное движение популистским, — значит начать с неправильного вопроса. Вместо этого мы должны спросить себя: в какой степени движение является популистским? Как мы знаем, этот вопрос идентичен другому: в какой степени его дискурс определяется логикой эквиваленции? Мы представили политические практики как оперирующие в различных точках континуума, двумя reductio ad absurdum полюсами которого является институционалистский дискурс, в котором преобладает чистая логика различия, и популистский дискурс, полностью определяемый логикой равенства. Эти крайние точки в реальности недостижимы: чистое различие означало бы общество, в котором настолько распространены администрирование и индивидуализация социальных требований, что никакая борьба вокруг внутренних границ, т.е. никакая политика, невозможна; с другой стороны, чистая эквиваленция привела бы к такому размыванию социальных связей, что само понятие «социального требования» лишилось бы смысла — это образ «толпы», какой ее представляли исследователи «массовой психологии» XIX века (Тэн, Ле Бон, Сигеле и др.).

Важно понять, что неосуществимость крайних случаев чистого различия или чистой эквиваленции является не эмпирической, а логической. Размывание [subversion] различия логикой эквиваленции не принимает форму полного уничтожения первого последней. Отношение эквиваленции не предполагает свертывание различий в идентичность — напротив, различия в нем остаются очень активными. Эквиваленция уничтожает разделение между требованиями, но не сами требования. Вернемся к нашему примеру: если ряд требований — транспорт, жилищные условия, занятость и т.д. — не удовлетворяется, существующие между ними отношения эквиваленции, как и порождаемая ими народная идентичность, делают абсолютно необходимым сохранение всех этих требований. Таким образом, с уверенностью можно сказать, что эквиваленция остается лишь одним из способов артикуляции различий. Связь между эквиваленцией и различием характеризует сложная диалектика, неустойчивый компромисс. Перед нами множество исторических ситуаций, предполагающих присутствие обоих, но в то же время напряжение между ними. Назовем некоторые из них:

1. Институциональная система теряет способность поглощать социальные требования, поддерживая логику различия, что ведет к внутреннему расколу общества и созданию двух антагонистических цепей эквиваленций. Это классический случай популистского или революционного разрыва, который, как правило, является следствием кризиса репрезентации, который Грамши называл «органическим кризисом».

2. Режим, являющийся продуктом популистского разрыва, становится все более институционализированным, так что логика различия вновь начинает преобладать и основанная на эквиваленции народная идентичность превращается в бесполезный langue de bois [9], теряющий власть над актуальной политикой. Аргентинский перонизм попытался уйти от первоначальной политики конфронтации, — чьим народным субъектом был descamisado (аналог санкюлота), — ко все более институционализированному дискурсу, основанному на т.н. «организованном сообществе» (la comunidad organizada). Мы обнаруживаем другое проявление асимметрии между актуальными требованиями и дискурсом, основанном на эквиваленции, во всех случаях, когда последний становится langue de bois государства. В таких случаях увеличивающаяся дистанция между актуальными требованиями и дискурсом, основанным на эквиваленции, часто приводит к подавлению первых и жестокому насаждению последнего. Многие африканские режимы, пройдя деколонизацию, следовали этому сценарию.

3. Попытки некоторых доминирующих групп без конца воссоздавать внутренние границы через все более антиинституциональный дискурс. Эти попытки, как правило, проваливаются. Вспомним переход от якобинства к Директории во Франции или различные этапы «культурной революции» в Китае.

Движение или идеология — или, чтобы объединить их в одном понятии, дискурс — будет более или менее популистским в зависимости от того, в какой степени его содержание артикулируется логикой эквиваленции. Это означает, что ни одно политическое движение не будет полностью свободно от популизма — ни одно не избежит обращения к «народу» против врага через создание внутренней границы. Поэтому популистская сущность любого движения проявится с особенной силой в периоды политических преобразований, когда ставкой является будущее сообщества. Степень «популизма» в этом смысле будет зависеть от глубины разрыва между политическими альтернативами. Однако это ставит перед нами проблему. Если популизм состоит в утверждении радикальной альтернативы в рамках коммунитарного пространства, указании на один из путей, которые определяют будущее данного общества, не становится ли он синонимом политики как таковой? Ответ может быть только утвердительным. Популизм предполагает, что институциональный порядок ставится под сомнение посредством создания такого исторического агента, как обездоленные, — агента, который будет другим по отношению к тому, как дела обстоят сейчас. Но политика состоит ровно в том же. Политика — это всегда жест, охватывающий тот порядок вещей, который существует в данный момент, как систему и предлагающий этой системе альтернативу (или же защищающий систему от других потенциальных альтернатив). Вот почему конец популизма будет означать конец политики. О конце политики можно говорить тогда, когда сообщество, воспринимаемое как тотальность, и волю, представляющую эту тотальность, невозможно различить. В этом случае, как мы показали, политика заменяется администрированием и следы социального разделения исчезают. Левиафан Гоббса, неделимая воля абсолютного правителя, и универсальный субъект бесклассового общества Маркса представляют параллельные возможности — разумеется, политически противоположные друг другу — конца политики. Тотальное, неоспоримое государство и отмирание государства в равной степени являются способами устранить следы социального разделения. Легко увидеть, что условия, при которых возможны политика и популизм, в этом смысле совпадают: оба предполагают социальное разделение; в обоих мы обнаруживаем неопределенный demos, являющийся, с одной стороны, частью сообщества (обездоленные), с другой стороны, агентом, антагонистически представляющим себя как целое сообщество.

Этот вывод приводит нас к последнему соображению. Пока существует политика (и, если наш анализ верен, производный от нее популизм), не исчезнет и социальное разделение. Его следствием является то, что часть сообщества будет представлять себя как выражение и символ сообщества как целого. Этот раскол непреодолим до тех пор, пока общество является политическим. Поэтому «народ» может быть создан только на уровне отношений представления. Мы уже описали матрицу репрезентации, из которой возникает «народ»: определенная партикулярность, принимающая на себя роль универсального представления; искажение идентичности этой партикулярности через создание цепей эквиваленций; народный лагерь, возникающий в результате этих замен, представляющий себя как символ целого. Эти выводы имеют важные следствия. Первое из них состоит в том, что «народ» как элемент популистских дискурсов всегда представляет собой не исходный факт, а конструкт: популистский дискурс не просто выражает некую первичную народную идентичность, но конституирует ее. Второе следствие заключается в том, что отношения представления не являются вторым уровнем, отражающим первичную социальную реальность, конституированную где-либо еще; напротив, они являются первичным пространством, в границах которого конституируется социальное. Любое политическое изменение, таким образом, реализуется как внутренняя замена элементов, входящих в процесс репрезентации. Наконец, третье следствие состоит в том, что репрезентация находится не на «втором месте», что следует, как мог бы утверждать Руссо, из нарастающего разделения между универсальным коммунитарным пространством и партикулярностью актуально существующих коллективных воль. Напротив, асимметрия между сообществом как целым и коллективными волями является источником кружащей голову игры, которую мы называем «политикой», в которой мы находим границы наших действий, но также и наши возможности. Множество важных фактов следуют из невозможности конечной универсальности — среди них и появление «народа».

Примечания

1. Онтический, онтологический — термины Хайдеггера, у которого они употребляются в следующем значении: относящийся к порядку сущего, относящийся к порядку бытия. Сущее (Seiendes) — это предметно-чувственный мир. Бытие (Sein) — это условие возможности сущего, предельная смысловая возможность всякого вопрошания. Лакло использует термин «онтический» для характеристики содержания политических процессов, «онтологический» — для концептуализации практик политического дискурса, которые не зависят от содержания.

2. Речь идет о содержании требования, используется понятие request.

3. Laclau Е. Why Do Empty Signifiers Matter to Politics? // Emancipation(s). L.: Verso, 1996.

4. Interpeller (франц.) — обращаться к кому-либо. Интерпелляция — в концепции Альтюссера процесс усвоения индивидом форм субъективности через ответ на обращенный к нему запрос (ответ уже в качестве определенного субъекта). Ответ на оклик полицейского на улице — ответ (потенциально) виновного.

5. Трансформистская операция — термин А. Грамши. Переход к особому типу гегемонии, когда политические границы в обществе размываются, накал массовой политической борьбы снижается, политическая активность масс сменяется пассивностью.

6. Речь идет о включенности в какой-либо политический проект.

7. Явное предначертание, предопределение судьбы (англ. Manifest Destiny) — крылатое выражение, символизирующее американский экспансионизм, «историческую миссию» США в мире.

8. Органический кризис — термин Грамши, у которого он означает историческую ситуацию, когда старые институты и представления теряют почву и общество открыто для альтернативных вариантов развития. В этот период формируется оппозиция существующему порядку.

9. Langue de bois (франц.) — пренебрежительно «казенный язык».

Статья «О популизме» (Populism: What’s in a Name?) вышла в свет в сборнике «Популизм и зеркало демократии» (2005) под редакцией Франциско Паниццы. Перевод с английского языка выполнен по изданию: Populism and the Mirror of Democracy / Ed. F. Panizza. L.; N.Y.: Verso, 2005.

Перевод Ильи Матвеева

Источник: Вестник Московского государственного университета. Серия 12 Политические науки. 2009. № 3.