От гуляш-коммунизма к гуляш-авторитаризму?

Данная статья основывается на эссе «За гранью. Культурная война начала 2000-х в Центрально-Восточной Европе» (“Beyond Liminality. The Kulturkampf of the Early 2000s in East Central Europe”), которая будет опубликована в предстоящем специальном издании “boundary 2” (Дюкский университет), посвященном Восточной Европе. Я хотел бы поблагодарить редакторов “boundary 2” за разрешение использовать эти выдержки. Полная версия этой статьи была опубликована на сайте www.iwm.at/read-listen-watch/transit-online

Конец 1990-х и начало 2000-х признаются обычно периодом социальной и политической стабилизации «Другой Европы», с возрастающим экономическим и институциональным сближением с западной частью континента. Несмотря на личные и политические расхождения, значительный сегмент новой политической элиты, правые и левые, посткоммунисты и антикоммунисты по-прежнему разделяли общую заинтересованность в необходимости институциональных реформ, обусловленных «парадигмой перехода». Это заставляло вместе преследовать общую цель: «приблизиться» к европейским структурам, усвоить европейские институциональные практики с их уважением к демократическим процессуальным нормам, — поскольку они, как казалось тогда, пользовались общественной поддержкой и были утверждены очевидной исторической победой «западной» либеральной демократии над «восточным» коммунизмом. Важнее всего, что это несло в себе определенную «предрасположенность» к сдержанности — как в смысле неиспользования полномасштабного административного давления, которое доступно правящей партии для перекраивания политической системы в ущерб оппозиции, так и в смысле категорического нежелания пробуждать жесткие антипатии и идеологические противоречия, которыми была отмечена политическая культура этих стран в период между войнами. Этот демократический и европеизированный «минимальный консенсус» был также связан с критической позицией по отношению к докоммунистической авторитарной политической традиции и требовал отказа от культа личности лидеров.

Если не говорить о первичном импульсе в направлении политической поляризации, размывание политики, достигнутой при помощи консенсуса после 1989 года, следует связать с серией разноречивых коллективных переживаний в соответствующих политических сообществах. Общее равнение на Западную Европу, характеризующее раннюю наивную стадию перехода, вкупе с весьма ограниченным взаимодействием с западными институтами, постепенно начало трансформировать процесс переговоров и адаптации к структурам ЕС. Разочарования по поводу темпов и направления изменений стали связывать с воображаемым или реальным давлением «со стороны Запада». К этому добавилось растущее недовольство внутренними механизмами рыночной экономики, которые вопреки ожиданиям привели к резкому социальному расслоению и явному исчезновению национального суверенитета в экономической сфере в результате столкновения с мощными мультинациональными компаниями и транснациональными финансовыми структурами.

Компромисс и сопротивление

Кроме того, переходные общества несли в себе ряд неизжитых исторических травм: нестабильность государственных границ и опыт массового перемещения и расселения населения, особенно во время и после Второй мировой войны; холокост; деструктивное влияние социалистических трансформаций и сопутствующих кампаний по коллективизации, раскулачиванию и насильственной индустриализации; и, наконец, вспышки массового террора вместе со сложной диалектикой компромисса и сопротивления, характеризовавшей как межвоенный авторитаризм, так и послевоенный коммунизм. В разгар поиска решений, ориентированных на будущее, в начале 1990-х эти травмы были в значительной степени приглушены, но продолжали подпитывать разбегающиеся «частные истории», которые могли перерасти в альтернативное представление о XX веке и были заточены на вражду.

Как только формальные критерии демократизации были достигнуты и интеграция большей части Центрально-Восточной Европы в Европейский союз стала необратима, в политических культурах региона стало доминировать мажоритарное понимание демократии и сопутствующее восприятие политической борьбы как игры с нулевой суммой. Все это усилило радикализацию политического дискурса, который в итоге вылился в создание и поддержание самого радикального понимания несовместимости. Борьба, таким образом, стала представляться как столкновение фундаментально несовместимых идеологий (Weltanschauungen), которые ставили своей целью изменение мировоззрения и, зачастую, самой композиции политического сообщества раз и навсегда.

Неприятие «переходного либерализма» на основе культурных, политических и социально-экономических аргументов и поиск новой идеологической основы, которая охватила бы весь переходный период, стали центральной темой обсуждения в Венгрии, бывшей самым успешным «учеником» вестернизации в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Это явление можно наблюдать в противоречивых политических дискуссиях интеллектуалов, связанных с ФИДЕС — партией, которая в 1989–1993 годах объединила радикальный антикоммунизм с либерально-демократическим видением политики. К 1998 году, когда Виктор Орбан стал премьер-министром правого правительства, либерально-демократический элемент был сведен до минимума, а идеологи, близкие к руководству страны, стали экспериментировать с правой республиканской риторикой. В качестве центральной нормативной концепции они использовали понятие «гражданина» — не в смысле citoyen, понимающего свои гражданские права, а просто как идею, противоположную социализму. Это было навеяно коммунитаризмом, делающим упор на органические социальные связи, в противоположность «механистической» социальной инженерии реально существовавшего социализма, причем приправленного неолиберализмом, возвеличивающим новый средний класс, не полагающийся на систему социальной защиты государства, но стремящийся самореализоваться внутри новой структуры, основанной на частной собственности.

Когда структура обнаружила свою неспособность обеспечить правительству поддержку масс (по причине довольно сильной ностальгии по системе социальной защиты реального социализма), Орбан и обслуживающие его интеллектуальные круги выбрали более исторически центрированную стратегию легитимации. Это вылилось в помпезные празднования в 2000 году в честь тысячелетия венгерской государственности и ознаменовалось кардинальным возвратом к старым символам, прежде всего к Священной Короне, которую возвысили от чтимого, но архаичного предмета до официального символа национального единства и преемственности.

Этот дискурс еще больше радикализовался после 2002 года, когда ФИДЕС неожиданно проиграла выборы. Поставив под сомнение легитимность социально-либеральной коалиции, правительство с этнонационалистической риторикой (утверждающей, что «нация не может быть в оппозиции», что подразумевало, что действующее леволиберальное правительство было исторической аномалией), правая политическая и культурная элита стремилась восстановить власть при помощи широкомасштабной общественной мобилизации. Появление национального консервативного параллельного полиса, основанного на местных добровольных ассоциациях, так называемых общественных кругах — polgárikörök, — привело, среди прочего, к созданию параллельной культурной инфраструктуры (начиная от идеологически заряженных средств массовой информации и заканчивая альтернативной академией искусств), которая должна была «вновь отвоевать» общественную сферу у представителей «чуждых интересов». Лежащий в основе политический дискурс был комбинацией страстного антикоммунизма, антилиберализма, культурного традиционализма, государственного централизма и усиливающегося этнонационализма, ориентированного на живущих за пределами Венгрии венгров как неотъемлемых членов венгерского политического сообщества.

От «революции в избирательных кабинках» до «параллельных полисов»

Спустя почти десятилетие политической мобилизации и все более насильственной массовой политики после 2006 года, выборы 2010 года принесли абсолютное большинство в парламенте партии ФИДЕС Виктора Орбана (партия получила 52% голосов, но благодаря особенностям избирательной системы завоевала 68% мест). Самым важным основанием этой победы была, пожалуй, постепенная делегитимизация социалистического правительства, которое стремилось воплотить блэровскую программу «третьего пути» в отсутствии окрепшего и относительно широкого среднего класса, а также серия скандалов, связанных с коррупцией, которые подорвали всю риторику реформы общественного сектора. Еще одним сильным ударом стало, разумеется, постепенное усугубление глобального экономического кризиса, который еще больше усилил уже ощутимые признаки экономического спада. В 2010 году вместо того, чтобы обещать изменение Конституции, ФИДЕС построила свою предвыборную кампанию на теме борьбы с коррупцией и пообещала принять немедленные меры по сокращению безработицы и укреплению общественной безопасности. После победы, однако, результаты выборов получили новое толкование: теперь их рассматривали как фундаментальный перелом, «революцию в избирательных кабинках», которая, по идее, должна была положить конец коррупции и дезориентации и открыть возможности создания совершенно нового политического и социального порядка под названием «система национального сотрудничества».

Отличительным фактором системы, появляющейся в Венгрии, является мобилизация гражданского общества даже после возвращения к власти ФИДЕС. Это способствует воспроизводству атмосферы «вечной революции». На самом деле эти события являются наглядным доказательством полной неопределенности идеи гражданского общества, которое в контексте восточноевропейского перехода в течение долгого времени объявлялось ключевым фактором демократизации. Напротив, последнее десятилетие выявило огромную мощь глубоко антилиберальной гражданской мобилизации, которая создала антидемократический и зачастую этнонационалистический «параллельный полис», основанный на <широком> участии масс, параллельных каналах коммуникации, коллективных ритуалах и символах (обычно связанных с межвоенными традициями этнического национализма) и особых моделях социальности и солидарности.

Очевидная связь существует также и между речами о коррупции элит переходного периода, которые, вероятно, подчинили национальные интересы продвижению идеи мировой интеграции (что на практике означало зависимость от иностранных «финансовых кругов»), и нынешними заявлениями, направленными как на создание национальной предпринимательской элиты, близкой к правительству, так и на полную ликвидацию прозападных культурных и образовательных структур. Открыто заявленная цель образовательных реформ, проведенных за последние три года, — воспитание нового поколения, которое будет принимать намного более иерархический порядок, усвоит религиозные и гендерные нормы и будет ценить физическую культуру выше критического мышления.

В целом, неоконсервативная идеологическая парадигма, возникшая в Венгрии, дошла до того, что стала ставить под сомнение весь процесс перехода, одновременно стремясь предложить более стабильную структуру власти и самоопределения. Она попыталась заменить гуляш-коммунизм Кадара новой системой, которая обещала «позаботиться» о нуждах своих субъектов в ответ на отказ этих «подданных» от демократического политического контроля над властью. Хотя воздействие, вероятнее всего, является подсознательным, наблюдатель может также обнаружить определенное созвучие, выходящее за пределы концептуальных пересечений, между «Маршами мира», номинально спланированными организацией гражданского общества, которую щедро финансирует действующее правительство, и «борьбой за мир» 1950-х годов. В то время как тогдашние марши были ключевым сюжетным ходом массовой коммунистической мобилизации в Восточной Европе эпохи Сталина, нацеленным против империалистской агрессии Запада, первые собирают сотни тысяч сторонников Орбана при помощи все более милитаристской антиколониальной риторики, направленной как против внутренних «предателей», которые «вновь хотят продать страну» иностранцам, так и против Европейского союза, который представляется как новая колониальная империя, пришедшая на смену туркам, Габсбургам и Советскому Союзу и пытающаяся подавить независимость Венгрии.

Систематический характер «нового мирового порядка»

Принимая во внимание все вышесказанное, я бы сказал, что имеет смысл рассматривать появляющуюся в Венгрии систему как нечто последовательное, а не как набор разрозненных заявлений и произвольных результатов. Выстраивая новую институциональную и идеологическую структуру, силовая элита стремится упрочить свою власть и осуществить такую социальную трансформацию, которая создаст новую реальность, вписывающуюся в «новый мировой порядок», который эта элита проектирует на ближайшее будущее. Поэтому, на мой взгляд, ошибочно рассматривать идеологические изменения в Венгрии как комбинацию циничного популизма, который обеспечивает мобилизацию, но не отражает институциональные практики, или как набор отдельных «нарушений» европейских законодательных норм. Следует всерьез воспринимать явные намерения венгерского правительства в том смысле, что это действительно правительство «системы национального сотрудничества». Эта система влечет за собой определенный взгляд на прошлое и будущее, а также набор социоэкономических и антропологических аналитических наработок о человеке, помещенном в «дружественные» биополитические сообщества (семью или этническую группу) и нуждающемся в определенной иерархии, для того чтобы организовать свою жизнь. Ее социоэкономическое видение заложено в неприятии рынка как правомочного регулятора экономического поведения — эту задачу она возлагает на государственный бюрократический аппарат. В этом контексте сдерживание влияния профсоюзов и ограничение правовых норм, которые защищают сотрудников (что может быть воспринято как типично неолиберальная мера), сочетается с экономическим протекционизмом и склонностью к корпоративизму посредством учреждения разнообразных органов, представляющих различные отрасли экономики и государственного сектора с необходимостью обязательного членства и сильным идеологическим контролем.

Все эти элементы глубоко коренятся в местной политической культуре, несущей в себе травму зависимости от внешней имперской структуры и «великих держав» и сформированной опытом трех долгосрочных патерналистско-автократических режимов последних 160 лет в сравнении с краткосрочными демократическими периодами в 1948–49, 1918, 1945–46 годах и периодом после 1989 года. Франц Иосиф, Хорти и Кадар устанавливали свои порядки при помощи насилия, и все трое стали «отцами нации», сыгравшими ключевую роль в закреплении имперской зависимости Венгрии и одновременно создававшими иллюзию относительной независимости. Это перекликается с замечательной двойственностью политической коммуникации, которая повышает потенциальную возможность выхода из «деспотичного» Европейского союза, одновременно лоббируя получение как можно больших объемов помощи из структурных фондов ЕС. Все это подкрепляется рассказами о том, что это не Венгрия отказалась от европейских норм, а Европейский союз предал «истинные» европейские ценности.

Исходя из этого, способ выстраивания отношений с Венгрией, который выберет Евросоюз, имеет значимость, которая может выйти далеко за пределы отдельного небольшого государства Центрально-Восточной Европы, став мощным индикатором направления, в котором будет двигаться европейская политическая культура в последующие десятилетия.

Источник: Trencsényi B. From Goulash-Communism to Goulash-Authoritarianism // IWM Post. No. 112. Winter 2013/14. P. 3–4.