Леонид Люкс
Парадоксы Сталинграда — «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана (1905–1964) — к пятидесятилетию со дня смерти писателя
Наши немецкие коллеги — о катастрофах длиною в жизнь.
5 935 
Роман умершего в 1964 году русского писателя Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» нередко называют романом века, и с полным на то основанием.
В этом произведении, в центре которого находится битва под Сталинградом, с необычайной выразительностью отражается двойная катастрофа 20-го столетия, выраженная в таких понятиях, как Освенцим и «Архипелаг ГУЛАГ». Почему эти катастрофы оказались возможны? Что обеспечило как национал-социализму, так и сталинизму их временное торжество? Все эти вопросы обсуждаются в книге Гроссмана.
Когда Гроссман в начале шестидесятых годов завершил свой роман, в котором он беспощадно критиковал гитлеровскую и сталинскую тиранию, он надеялся, что ему удастся опубликовать книгу в Советском Союзе. Это было все-таки время XXII съезда КПСС, на котором Хрущев клеймил сталинский террор не в секретном докладе, как на XX-м съезде партии за 5 лет до этого, а открыто. Это было время, когда московский журнал «Новый мир» опубликовал повесть Александра Солженицына об одном дне из жизни заключенного ГУЛАГа («Один день Ивана Денисовича»).
Несмотря на это, роман Гроссмана вызвал ужас у советских функционеров от партии и культуры. В беседе с писателем главный идеолог партии Суслов заявил, что для советской власти этот роман еще вреднее, чем «Доктор Живаго» Пастернака [1]. Один из номенклатурных работников, категорически отказавший в публикации романа, сказал, что эта книга хотя и отражает определенные стороны сталинской действительности, но с публикацией надо бы подождать еще лет 250 [2]. Манускрипт романа был конфискован КГБ. Это похоже на чудо, что книга, несмотря на все попытки власти спрятать ее на 250 лет, т.е. бесследно и навсегда, в конце концов все-таки дошла до читателя. Для автора же это произошло слишком поздно. Лишь 16 лет спустя после его смерти роман был опубликован в «Тамиздате» (в эмиграции).
Хотя роман в первую очередь рассказывает о битве под Сталинградом, описание этого военного противоборства сопровождается также и впечатляющим и глубоким анализом тогдашнего переломного момента истории. Потому что в Сталинграде решалась, пожалуй, судьба всего мира. Если бы вермахт выиграл эту битву, то это, наверное, закрепило бы оккупационный режим национал-социалистов на европейском континенте на многие годы, и это означало бы временный конец европейской цивилизации, как мы ее знаем. Василий Гроссман пишет:
«Фашизм и человек не могут сосуществовать. Когда побеждает фашизм, перестает существовать человек, остаются лишь внутренне преображенные человекообразные существа. Но когда побеждает человек, наделенный свободой, разумом и добротой, — фашизм погибает, и смирившиеся вновь становятся людьми». (Жизнь и судьба, книга первая, М., 2005, с. 86–87).
Парадоксальность Сталинграда состояла, однако, в том, что здесь интересы всего цивилизованного человечества защищал именно режим, построенный на не меньшей горе трупов, чем национал-социалистический режим, который, как и Третий рейх, являлся олицетворением тиранического произвола. В связи с этим можно было бы перефразировать слова Гроссмана и сказать: сталинизм и человек не могли сосуществовать вместе. Если бы победил сталинизм, человек прекратил бы свое существование.
Между тем, в битве за Сталинград наряду с обеими бесчеловечными системами участвовало еще одно действующее лицо, которое, подобно сталинской диктатуре, боролось за свое выживание и которое также оказало решающее влияние на характер этой судьбоносной битвы — это был русский (российский) народ и другие народы советской империи. И никоим образом не было соответствия между ним и системой, которая его представляла для других стран. В 30-е годы сталинский деспотизм вел беспощадную войну с собственным народом, которая была направлена сначала против сельского населения, а потом — во время Большого террора — распространилась на все слои общества. При этом границы между преступниками и жертвами были условными. Так же и бесчисленные палачи попадали под колеса созданной ими же самими машины террора. Таким образом, посреди мирного времени режим объявил войну своему собственному народу, и многие грани этой истребительной кампании, ломающей общество не только физически, но и морально, точно отражены в романе Гроссмана.
Если мы учтем все это, то итог Сталинградской битвы покажется еще более поразительным. Нация, до крайности замученная и униженная в тридцатые годы, смогла, несмотря на беспрецедентное сокрушительное военное поражение в первые месяцы немецко-советской войны, во второй раз, и даже еще более основательно, чем в битве под Москвой (в декабре 1941), нанести привыкшему к победам вермахту чувствительное поражение. При этом нельзя забывать, что к тому времени в распоряжении Третьего рейха и его союзников находился весь беспощадно эксплуатируемый экономический и людской потенциал почти всего европейского континента. Кроме этого, немецким войскам удалось захватить около 2 миллионов квадратных километров советской территории, на которой перед войной проживало более 80 миллионов человек (40% населения) и производилась примерно половина советской промышленной продукции [3].
Почему тогда оставшаяся не оккупированной часть Советского Союза в течение кратчайшего времени была в состоянии произвести столько же военной продукции, как Третий рейх и все его сателлиты вместе взятые? [4] Почему Красная Армия была способна, несмотря на беспрецедентные поражения летом-осенью 1941 и летом 1942, к концу 1942 — началу 1943 выиграть, наверное, самую решающую битву этой войны? Одни только материальные, поддающиеся измерению факторы никоим образом не могли бы в достаточной мере объяснить эту победу. Еще более важную роль играл здесь, пожалуй, моральный компонент.
После нападения Германии на Советский Союз русский народ заключил своего рода перемирие с его, пожалуй, величайшим врагом — своим собственным режимом. И тут выяснилось, что он столкнулся с еще более страшным — что сначала трудно было себе представить — противником. Ибо целью Гитлера было не только значительное сокращение и порабощение подвергшейся нападению нации, но и полное разрушение ее государственности. Когда это стало ясно, ни о каком коллаборационизме с Третьим рейхом для подавляющего большинства русских уже не могло быть и речи. Коллаборационисты представляли собой в течение всей войны только периферийное явление внутри общества. По сути дела, у народа не оставалось никакого другого выбора, кроме как поддержать собственный режим. Но это, правда, не была безоговорочная поддержка. Режим должен был несколько ослабить механизмы контроля общества и признать определенную степень личной инициативы. В 1941–42 годах в России происходил процесс, названный московским историком Михаилом Гефтером во время горбачевской перестройки «стихийной десталинизацией», [5] и который наглядно отражается в романе Гроссмана. Многие его герои острейшим образом критикуют террор 30-х годов, плановое хозяйство и пропагандистскую ложь и мечтают о ликвидации колхозов и свободе слова. Один из них говорит:
«Вы представляете себе, что такое свобода печати? Вот вы мирным послевоенным утром открываете газету, и вместо ликующей передовой, вместо письма трудящихся великому Сталину […], — вы находите в газете знаете, что? Информацию! Представляете себе такую газету? Газету, которая дает информацию!» (Жизнь и судьба, книга первая, с. 285)
«О, чудная, ясная сила откровенного разговора, сила правды!» (там же, с. 298) — пишет Гроссман о разговорах подобного рода, которые тогда велись не только в вымышленном мире романа, но и в советской действительности.
Так, например, известный польский поэт Александр Ват, бывший в военное время в Советском Союзе, описывает атмосферу тех лет: «Не было ни пропагандистских призывов, ни лозунгов, ни коммунизма. [… Все] верили, что когда те миллионы героев и мучеников вернутся с фронта, тогда уже никакой Сталин не сможет ничего сделать, тогда Россия изменится, изменится коренным образом» [6].
«Защитить родину … могли только свободные люди», комментирует московский литературовед Лазарь Лазарев центральную мысль романа «Жизнь и судьба» [7].
Общество, которому сталинская клика практически сломала хребет в 30-е годы, теперь, в час смертельной угрозы не только для сталинского режима, но и для русского государства как такового, отвоевало, по меньшей мере, крупицу своего достоинства.
«Такими мы счастливыми бывали. Такой свободой бурною дышали», –писала поэтесса Ольга Берггольц зимой 1942 в блокадном и подкошенном голодом Ленинграде [8].
У режима, столкнувшегося 22 июня 1941 с беспримерной опасностью, не было другого выбора, кроме как терпеть эту частичную эмансипацию своих подданных, которые теперь как защитники своей родины, оказавшейся в опасности, обрели новое чувство собственного достоинства. Развитию этого самосознания способствовал и тот факт, что они на пороге Москвы, Ленинграда и Сталинграда защищали не только свою собственную землю, но и весь мир, над которым нависла угроза национал-социалистического варварства. В день нападения Германии на Советский Союз Уинстон Черчилль сказал: «Борьба каждого русского […] это борьба всех свободных людей и всех свободных народов во всех уголках земного шара» [9].
В Сталинграде произошло столкновение чувства морального превосходства защитников и чувства расового превосходства нападающих, которое национал-социалистические пропагандисты и некоторые немецкие военачальники пытались привить солдатам вермахта. Так, например, генерал-фельдмаршал Рейхенау, командующий 6-й армией, которая позже под командованием Паулюса сражалась под Сталинградом, заявил в октябре 1941:
«Солдат на Восточном фронте это не только воин по всем правилам военного искусства, но и носитель непреклонной национальной идеи и мститель за все зверства, причиненные немцам и родственным им народам. Поэтому солдат должен проявлять полное понимание необходимости жесткого, но справедливого возмездия еврейским недочеловекам» [10].
Национал-социалисты презирали слабость и пытались искоренить любое сочувствие слабым, с их точки зрения расово несовершенным. Ликвидацию так называемой «жизни, не достойной жизни» (lebensunwertes Leben) они считали своей основной задачей. Как раз в то время, когда бушевала битва за Сталинград, их машина уничтожения развила беспрецедентную эффективность. Тогда была проведена так называемая «Операция Рейнхардт» — массовое умерщвление евреев газом в лагерях уничтожения Треблинка, Собибор, Белжец, Хелмно и Аушвиц-Биркенау (Освенцим-Бжезинка). Казалось, нацистский режим в течение кратчайшего времени приблизился к своей цели «окончательного решения еврейского вопроса», сформулированной в январе 1942 года на Ванзейской конференции. Видение мира без евреев развивает в романе Гроссмана Адольф Эйхман. При этом нужно отметить, что свой роман Гроссман завершил в 1960 году, то есть за год до судебного процесса над Эйхманом в Иерусалиме, сделавшего этого «эксперта» по окончательному решению еврейского вопроса известным на весь мир.
Гроссман вкладывает в уста Эйхмана следующие слова: «Представляете, через два года мы вновь сядем в этой камере за уютный столик и скажем: “За двадцать месяцев мы решили вопрос, который человечество не решило за двадцать веков!”» (Жизнь и судьба, книга вторая, с. 177).
Исполнители Холокоста, хотевшие революционно перекроить миротворение по расовому принципу, упивались своей силой, они считали себя богоподобными. Польский теолог и публицист Павел Спевак пишет по этому поводу: холокост должен был положить конец не только еврейскому народу, но и христианской Европе в целом. Он был вторым грехопадением:
«Через уничтожение евреев, через уничтожение создателей иудаизма и христианства, национал-социалисты хотели освободиться от всех заповедей Божьих. Они отвергли как Ветхий так и Новый Завет. […] Молчание Бога […] перед лицом их преступлений они воспринимали как признак его слабости, даже его несуществования, его бессилие давало им чувство всемогущества. […] Теперь они чувствовали себя новыми богами — свободными, независимыми, независимыми от голоса совести, независимыми от тех, кто напоминал им о моральных заповедях. Со смертью евреев был заочно казнен и Бог» [11].
В Сталинграде, однако, оказалось, что перед чувством морального превосходства чувство расового превосходства устоять не могло. И именно в аду Сталинграда, в час поражения Третьего рейха, в Германии начал происходить процесс, описанный Гроссманом следующим образом:
«Притихли спесивые и надменные; хвастуны перестали хвастать […]. Но имелись особые изменения, начавшиеся в головах и душах немецких людей, окованных, зачарованных бесчеловечностью национального государства […]. Кто из гибнущих и обреченных гибели мог понять, что это были первые часы очеловечивания жизни многих десятков миллионов немцев после десятилетия тотальной бесчеловечности!» (Жизнь и судьба, книга третья, с. 134–135)
Парадоксально сложилась, правда, не только судьба проигравших под Сталинградом, но и судьба выигравших. Ибо они своей победой способствовали не только выживанию своей нации, но и режима, угнетающего ее. О противоречивости Сталинграда Гроссман пишет:
«Решалась судьба оккупированных Гитлером Франции и Бельгии, Италии, скандинавских и балканских государств, произносился смертный приговор Освенциму, Бухенвальду и Моабитскому застенку, готовились распахнуться ворота девятисот созданных нацистами концентрационных и трудовых лагерей. Решалась судьба немцев-военнопленных, которые пойдут в Сибирь. Решалась судьба советских военнопленных в гитлеровских лагерях, которым воля Сталина определила разделить после освобождения сибирскую судьбу немецких пленных. Решалась судьба калмыков и крымских татар, балкарцев и чеченцев, волей Сталина вывезенных в Сибирь и Казахстан, потерявших право помнить свою историю, учить своих детей на родном языке. Решалась судьба Михоэлса и его друга актера Зускина, писателей Бергельсона, Маркиша, Фефера, Квитко, Нусинова, чья казнь должна была предшествовать зловещему процессу евреев-врачей […]. Решалась судьба Польши, Венгрии, Чехословакии и Румынии. Решалась судьба русских крестьян и рабочих, свобода русской мысли, русской литературы и науки» (Жизнь и судьба, книга третья, с. 39).
Победа над Третьим рейхом, казалось, придала сталинской тирании дополнительную легитимность. Одновременно с этим она осложнила управление нацией, столь гордой своей победой. Один из лучших знатоков сталинской системы, Абдурахман Авторханов, пишет по этому поводу: Сталин понимал, что народ, после всех принесенных им жертв, «захочет жить по-человечески, будет ждать перемен. … И вернувшиеся были грозны в своем молчании. Собственных солдат Сталин боялся не меньше чем солдат Гитлера в начале войны» [12].
В новом порабощении общества, его новом превращении в простой винтик тоталитарного механизма, сталинское руководство видело теперь свою наиглавнейшую цель. И оно, казалось, достигло этой цели в кратчайшее время. Оно соединило усиление государственных механизмов контроля населения с гротескным прославлением русской национальной идеи. Это развитие наблюдалось уже в дни Сталинграда, и снова осознается противоречивость, парадоксальность этого переломного момента войны:
«Жизнь советской державы отнесла пробуждение национального сознания к тем задачам, которые стояли перед государством в его послевоенной жизни, — его борьбе за идею национального суверенитета, в утверждении советского, русского во всех областях жизни. […] Логика развития привела к тому, что народная война, достигнув своего высшего пафоса во время Сталинградской обороны, именно в этот, сталинградский период дала возможность Сталину открыто декларировать идеологию государственного национализма» (Жизнь и судьба, книга третья, с. 60).
Но этим никоим образом не исчерпывается значение Сталинграда. Эйфория от победы, вспыхнувшая после Сталинграда, облегчила власть имущим закручивание гаек в обществе. Однако желание жить достойно, жить, «как в сказке», все еще оставалось. Гроссман пишет: «Сталинградское торжество определило исход войны, но молчаливый спор между победившим народом и победившим государством продолжался. От этого спора зависела судьба человека, его свобода» (Жизнь и судьба, книга третья, с. 51).
Границы между режимом и народом были, конечно же, условными. Сталинская деспотия без частичного или полного отождествления значительных частей общества с ней была бы нежизнеспособной. Распространяемые режимом русскоцентрические иллюзии многие принимали за чистую монету, то есть они искренне верили, что величайшие открытия и изобретения в новейшей истории человечества были сделаны русскими, что «Россия — родина слонов». Так критически мыслящие русские интеллектуалы пародировали шовинистическую кампанию режима.
Но несмотря на все это, сохранялась разделительная линия между режимом и народом, которому правящая клика до конца не доверяла. Она предпринимала чрезвычайные усилия, чтобы полностью его контролировать. Этот направленный вовнутрь навязчивый контроль сталинской тирании связывал значительную часть ее сил и не давал ей так безгранично расширяться внешне, как это делала национал-социалистическая диктатура.
Авторизованный перевод с немецкого Антонины Зыковой
Примечания
Комментарии