Кирилл Левинсон
М.Н. Катков и польское восстание 1863 года
«Патриотизм». «Народное самолюбие». «Вопрос», «кому существовать, а кому погибнуть». Идеологии века девятнадцатого — архаика или реалии?
6 269 
Настоящий текст базируется на материале статей М.Н. Каткова, опубликованных в 1863 году в газете «Московские ведомости» и в журнале «Русский вестник», который являлся приложением к ней [1].
«Московские ведомости» были взяты Катковым в аренду вместе с П.М. Леонтьевым с начала 1863 года, и с этого времени газета, формально принадлежавшая Московскому университету, сделалась фактически частной. В «Русском вестнике» Катков был полным хозяином с 1858 года. Таким образом, эти два издания, задумывавшиеся как неофициальные рупоры официозной идеологии, исполняли эту функцию в первую очередь под руководством и при самом активном участии Каткова. Правительство поддерживало «Московские ведомости» материально — основной доход приносила газете публикация казенных объявлений [2] — и, в целом, идейно. Оговорка «в целом» необходима потому, что отношения Каткова с властями были довольно сложными. Хотя Никитенко и назвал его «лейб-гоф-обер-журналистом» [3], он не был послушным исполнителем, лишь облекавшим в форму газетных статей точку зрения правительства. Не говоря о том, что в самом правительстве точек зрения по тому или иному вопросу бывало часто не одна, а несколько, — Катков держался вообще в значительной мере независимо от них, имел и отстаивал собственную. Как писал о нем один советский исследователь, «служа самодержавию верой и правдой, Катков все время оказывался в своеобразной оппозиции к правящей власти в силу ее несовместимости ни с какой инициативой, ни с какой самостоятельностью» [4]. Так, в крестьянском вопросе в 50-е годы он занимал более левые позиции, чем самодержавие, а в период своей «придворной службы» — чаще более правые, как, например, в вопросе о Польше. На попытки цензурного ведомства обуздать Каткова он, чувствуя поддержку как широких слоев российского общества, так и влиятельных лиц в правительстве — таких как Д.А. и Н.А. Милютины, А.М. Горчаков, Д.Н. Блудов, — отвечал новыми агрессивными выпадами. По поводу одного из таких случаев Герцен писал в «Колоколе»: «Главное управление по делам печати получило второе предостережение от Каткова. Оно повеся голову ждет третьего, а затем и упразднения… Если кающаяся администрация не отречется, бия себя в грудь и ланиты, от своего предостережения, он грозит сложить с себя регентство» [5]. Допустить, чтобы Катков отказался от аренды газеты, правительство никак не могло, — это значило бы для него лишиться единственного, по определению Победоносцева, «умного и чуткого к истинно русским интересам и к твердым охранительным началам» [6] журналиста.
«Национальный вопрос» — а под этим понимался в 60-е годы вопрос о Польше, Украине, Белоруссии и Литве — занимал Каткова в течение нескольких лет: здесь он видел тогда наиболее важный участок борьбы за незыблемость империи. Большинство передовиц «Московских ведомостей» и значительная часть обзорно-аналитических статей в «Русском вестнике» посвящены были в те годы польским делам. После 1870 года Катков переключился на другие вопросы, казавшиеся ему более важными. Раньше — до 1863 года — «Русский вестник» публиковал статьи по национальному вопросу, и тогда взгляды Каткова были более либеральными: в частности, он писал, что если власть основана на подавлении «народного, племенного инстинкта», то «в ней постоянно будут развиваться пагубные наклонности» [7], а многонациональные Турецкую и Австрийскую империи он критиковал как «фальшивые политические тела». Но особое внимание национальному вопросу Катков стал уделять после начала восстания в Польше и Западном крае зимой 1863 года.
Я попытаюсь проанализировать взгляды Каткова на несколько аспектов «национального вопроса».
Прежде всего обратимся к его пониманию сути происходящего. Итак, чем было для Каткова польское восстание?
Отчасти — тем же, чем было оно для русского правительства, для значительной части русского общества: восстанием в одной из провинций империи. Не «бунтом» — бунтуют крепостные, — не «гражданской войной», а «национальным восстанием». Иван Аксаков, например, писал в своей газете «День» вскоре после начала польских событий: «Даже… по внешним признакам настоящее движение заслуживает самого серьезного нашего внимания как имеющее в себе все элементы национального восстания. Это не просто мятеж или бунт». И далее: «Знамя, ими (т.е. инсургентами. — К.Л.) поднятое, есть знамя всенародного интереса — национальной независимости и свободы, ненависти к чужому игу и восстановления Польши в прежнем могуществе и объеме» [8]. Мнение Герцена о национальном характере восстания хрестоматийно известно.
Итак, повторим, отчасти Катков был единодушен с другими. Но лишь отчасти. «Знаменосцем реакции» и идейным вождем похода против польского восстания его сделало то, чем он отличался от других. Один из главных тезисов Каткова в статьях о польских делах следующий: восстание это есть решение русско-польского вопроса. «Утратив политическую самостоятельность, поляк не отказался от своей народности; он рвется из плена и не хочет мириться ни с какою будущностью, если она не обещает ему восстановления старой Польши, со всеми ее притязаниями. Ему недостаточно простой независимости, он хочет преобладания; ему недостаточно освободиться от чужого господства, он хочет уничтожения своего восторжествовавшего противника. Ему недостаточно быть поляком; он хочет, чтобы и русский стал поляком или убрался за Уральский хребет. Он отрекается от соплеменности с нами, превращает в призрак историю и на месте нынешней России не хочет видеть никого кроме поляков и выродков чуди или татар. Что не Польша, то татарство, то должно быть сослано в Сибирь, и на месте нынешней могущественной России должна стать могущественная Польша по Киев, по Смоленск, от Балтийского до Черного моря» [9]. Таким образом, в восстании виделась Каткову не просто угроза суверенитету Российской империи над Царством Польским, а угроза самой России. Противостояние двух народов.
Позже, однако, появляются в катковских статьях и другие характеристики восстания: события в Польше вскоре стали рассматриваться им не как народное движение, ибо крестьянство — большинство населения — в нем, по утверждению публициста, не участвует, а как мятеж, поднятый небольшой партией, кучкой демагогов — не то революционеров-социалистов, не то шляхты и ксендзов, — которые увлекают за собой «в лес» людей, ослепленных патриотической идеей [10], либо просто сгоняют их силой в свои шайки [11] и грабят крестьян и горожан. И все происходящее, соответственно, представляется как «польско-иезуитская интрига» [12]. Интрига эта, по словам Каткова, охватила своими щупальцами не только Царство Польское, но, воспользовавшись «нашею будничною апатией» [13], и самую Россию, где поставила себе на службу все, что только есть преступного, подлого, революционного или просто неразумного в ней, пропитав тлетворными идеями умы многих людей [14]. Интриганы, добившись более либерального режима правления в Царстве Польском, подняли теперь открытое восстание.
Еще через некоторое время Катков сформулировал третью интерпретацию происходящего: «Польский мятеж не только не есть всеобщее народное восстание, но даже не есть дело какой-либо партии. Это просто возбуждение разнообразных элементов беспорядка, естественно происшедшее вследствие бездействия власти» [15].
Итак, перед нами три, казалось бы, разных до противоположности определения: борьба двух народов, мятеж интриганов, разгул сил беспорядка. Из каждого делаются соответствующие выводы, каждый мотив звучит и развивается в статьях, и они соседствуют. Очевидно, автору не казалось невозможным такое противоречивое и неоднозначное толкование предмета. Каждое из определений позволяло ему развить какую-то важную для него мысль. «Борются народы» — значит, русский народ весь, как один человек, встает за правое дело: «Пусть же наши недруги не обольщают себя призраками и не расшевеливают дремлющих народных сил: им не послужит это к лучшему, а для нас эта борьба станет последним испытанием истории, последним освящением наших народных судеб» [16], — писал Катков, и тот, кто считал себя русским, не мог, согласно этому положению, предать свой народ и сказать вместе с Герценом: «мы со стороны поляков, потому что мы русские» [17].
Если же восстание назвать «мятежом интриганов», то открываются еще новые возможности: можно руководителей его называть демагогами, революционерами, террористами, политическими банкротами, жаждущими власти, а к «польскому народу», который, как утверждает Катков, стоит целиком на стороне властей и только страдает от смуты, можно, наоборот выказывать миролюбие и сочувствие [18]. О том, что крестьяне зачастую выступают на стороне польского повстанческого Национального правительства, давшего им землю, и формируют отряды численностью до нескольких тысяч человек [19], в этом случае либо вовсе не вспоминается, либо такие отряды, куда якобы «силой сгоняют» крестьян, снисходительно именуются тут «стадами баранов», которых солдаты попросту перебивают в лесах [20]. Такое шапкозакидательство тоже могло добавить популярности автору и его изданию. Но главное не это: если «интрига» проникла и в пределы России, даже в столицы, и действует здесь (кстати, Катков едва ли был осведомлен о реальных связях польских и русских революционеров), и действие это несет смертельную угрозу России, значит, правительство должно принимать более активные, действенные меры по борьбе с нею. Все общество вправе требовать от него обеспечения безопасности, и не следует осуждать власти за суровость — осуждать следует за нерешительность или даже за попустительство этой польской (она же социалистическая) интриге.
Третье определение — «усиление элементов беспорядка» (оно, правда, встречается только в одной статье) — дает возможность утвердить еще раз фундаментальный принцип: незыблемость государственной власти — превыше всего. «Всякое общественное благоустройство, — пишет Катков, — требует, чтобы власть, при законности и правильном образе действий, была бесспорна, сильна и бдительна» [21]. А политика предоставления автономии, некоторой административной самостоятельности Царству Польскому, проводившаяся правительством, — это и есть «бездействие власти». Вывод же таков: лучшее средство восстановления порядка — это «чтобы законная власть вступила в силу и действие» [22]. Через несколько строк эта формулировка расшифровывается: имеется в виду военная диктатура.
Как уже было сказано, три тезиса сосуществуют в статьях Каткова. Правда, налицо некоторая эволюция: «битва народов» постепенно уступает место «интриге», которая появляется на страницах «Московских ведомостей» и «Русского вестника» только через несколько месяцев после начала восстания. При этом представляется весьма вероятным, что здесь не обошлось без влияния Манифеста Александра II от 31 марта 1863 года, где говорилось: «Мы не виним польский народ за волнения… Мы относили их единственно к возбуждениям, издавна подготовленным вне Царства несколькими лицами, в которых многолетняя скитальческая жизнь утвердила привычку к беспорядкам, насилию, тайным замыслам и крамолам…»
Но мне кажется, что перед нами не три различных подхода к восстанию, а как бы их синтез, единая мысленная конструкция, в которой от каждого из этих трех элементов используется только его сильная сторона, в то время как другие остаются как бы в тени. Конструкцию эту можно очертить следующим образом.
В Польше, этом умершем государстве, есть сила — амбициозная народность ли, или какая-то партия — которая действует против России, желая уничтожить ее, подчинить себе. Это дело обречено, безусловно, заведомо на провал, однако оно является серьезной, даже смертельной угрозой для русского народа и государства. Одновременно: то, что происходит в Польше, есть не восстание, не мятеж, а просто смута. Действия же правительства — как реальные, так и желательные — есть не просто преодоление беспорядка или борьба с интригующей партией, в которой польский народ ни при чем, а борьба всего русского народа за свое существование, за свое заслуженное место в истории. Так могут быть сведены воедино разбросанные в статьях заявления Каткова по поводу того, что происходит в Царстве Польском и в Западном Крае. Конструкция эта очевидно не согласуется с правилами формальной логики, но она вполне соответствует другой логике — логике той социально-политической идеологии, которой носителем, выразителем и отчасти творцом являлся М.Н. Катков.
Почему польское восстание представляет такую роковую угрозу для России? Потому что — согласно Каткову — история издавна поставила между русской и польской народностями (или государствами — они здесь не различаются) вопрос о жизни и смерти — не о том, кому первенствовать, а о том, кому существовать, а кому погибнуть [23]. Существовать, утверждает Катков, может либо Польша, либо Россия. Только один из народов должен быть политически самостоятелен, а рядом два государства — русское и польское — уживаться не могут. В обоснование этого тезиса Катков неоднократно делает экскурсы в прошлое: Польша, пишет он, первой начала эту борьбу, и было время, когда под Польшей исчезала Россия (имеются в виду, вероятно, события начала XVII века, а может быть XIII–XIV веков). Потом наступило другое время, и исчезла Польша (три раздела, Венский конгресс). И теперь, когда вновь поставлен вопрос, кому быть, а кому не быть, ответ один: «Русская народность не может отказаться от своего тысячелетия» [24] К тому же, самим полякам под русским скипетром ведь гораздо лучше: «Никогда никакая страна не находилась в более жалком положении, чем Польша в то время, когда взяла ее Россия. Никакие злоупотребления господствовавшей у нас системы не могут сравниться с теми ужасами, которые там постоянно господствовали. Отсутствие самых элементарных условий общественного порядка, отсутствие всякой безопасности, …полное господство самой разнузданной анархии, — вот Польша старого времени» [25]. Государство шляхты и магнатов, в жизни которого народу не было места, в котором царили произвол и насилие, так что, «поступая под скипетр России, Польша только вышла из состояния совершенно невозможного и нестерпимого», а следовательно, в своем споре с Россией не должна ссылаться на прошлое: «В прошедшем не найдет она никаких прав для себя; прошедшее все говорит в пользу России» [26]. В истории польского «старого погибшего государства нет образцов, годных для подражания, и гораздо лучше вовсе забыть эту несчастную историю» [27]. И как бы ни было плохо российское правление, «положение поляков не было бы так плачевно, если бы польская народность не страдала недугом своей вечной тревоги, …если бы в недрах своих не вздумала она затаить отраву и пагубу для России и не стала искать жизни себе в ее уничтожении и смерти» [28].
Выводы такого исторического масштаба и такой категоричности решается делать не историк, а публицист. Даже тому, кто не знаком с историей Польши, кажется ясно, что налицо необычайная тенденциозность в ее трактовке, не говоря уже о том, что политическая история целого народа, государства, представляется в качестве ряда как бы невыполненных обязанностей или провинностей перед другими государствами, чем и было доказано отсутствие у него «права» на самостоятельное существование.
Нигде — ни в цитировавшихся выше статьях, ни в других — не говорится о том, почему такое непримиримое противоречие, такая роковая вражда суждены польскому и русскому народам и почему так несостоятелен оказался в истории народ польский. У самого Каткова мы не найдем прямого ответа на эти вопросы, но ответ на них есть, и о нем будет сказано ниже.
Тезис, будто Польша стремится подчинить себе Россию, основывался на националистическом лозунге шляхты — требовании восстановления польского государства в границах 1772 года, т.е. с включением в его состав Литвы, Белоруссии и Правобережной Украины. Наиболее ревностным поборником этого лозунга был Л. Мерославский, в числе главных имели его партия «белых» (аристократия, крупные землевладельцы) и правое крыло партии «красных» (более демократической: мелкая шляхта, студенчество, офицерство). Левые же красные, которые и возглавляли восстание, — Падлевский, Врублевский и др. — не отвергали этот лозунг потому, что видели в нем символ ликвидации исторической несправедливости, совершенной в отношении польского народа разделами Польши. Отношения с украинским, белорусским и литовским народами в будущем они представляли себе построенными на началах равноправия и свободного союза с Польшей [29]. План этот был утопичным, как и подобные ему мечты Герцена о добровольном союзе украинцев, белорусов, литовцев и поляков с Россией [30], но важно не это. Лозунг восстановления Польши в границах 1772 года был в программе Центрального национального комитета не главным. Кроме того — и это даже важнее, — ввиду соотношения сил сторон он был просто неисполним, нереален. Для инсургентов он был просто светлой мечтой, а для русских реакционеров — жупелом. Причем, как это ни покажется парадоксальным, о нереальности этого лозунга писал (с целью унизить повстанцев) сам Катков: «Для польских властолюбцев, — утверждал он, — это вопрос о подчинении русской национальности их польскому государству, еще ожидающему восстановления. В такой уродливой форме еще никогда не проявлялся дух завоевания» [31]. Польша едва ли смогла бы добиться независимости с теми силами, которыми располагал ЦНК, а уж отторгнуть от России такие территории, как Литва, Белоруссия и половина Украины, не говоря уже о Смоленске, было бы очевидно немыслимо.
Однако Катков неоднократно говорит как о чем-то определенном и само собой разумеющемся, что если только Польша станет самостоятельной, то она немедленно начнет посягать на западные губернии [32] Российской империи. Это, возможно, приведет к войне и несомненно создаст новый очаг напряженности в Европе. Или другой вариант, не лучше: Польша-де согласна остаться под русским скипетром, но на том условии, что к ней присоединят западные губернии [33]. В любом случае, подчеркивает Катков, какая бы то ни было, хоть самая малейшая уступка повстанцам — а речь может идти только о добровольной уступке со стороны российского правительства, поскольку инсургенты не военный противник, перед натиском которого пришлось бы отступить [34], — так вот, любой намек на послабление был бы для России просто смертелен: «Борьба наша есть… борьба двух народностей, и уступить польскому патриотизму в его притязаниях значит подписать смертный приговор русскому народу» [35].
Позже, в статье под названием «Что нам делать с Польшей?», Катков приводит еще одну причину, по которой невозможно для России отделение Царства Польского в качестве способа избавиться от мятежа (а такой способ многим казался наиболее целесообразным, естественным и правильным). Причина эта такова: отделение Польши означало бы нарушение целостности Российского государства. Но изменить пределы государства «можно только одною силою — силою меча» [36]. Такие вопросы, утверждает Катков, нельзя решать плебисцитом, который есть «сумма праздных да и нет». Государственная область есть создание войны, и только военная сила государства определяет, хранит и держит ее: «Государство или народ уступает часть своей государственной области не потому, что его жителям заблагорассудилось принести такую жертву, а потому, что не достало силы удержать границы своей области» [37].
Итак, никакая часть русского государства не может быть отделена от него иначе, как войною. Возникает вопрос: что значит «часть русского государства»? Идет ли речь о Великороссии? Или о Западном крае, населенном литовцами, белорусами и украинцами (каковых далеко не все считали, подобно Каткову, русскими [38])? Или о Польше, которая населена поляками и к русским землям была присоединена лишь неполных сто лет назад? В первом случае под утверждением Каткова подписался бы едва ли не всякий русский патриот; во втором — с ним согласились бы, наверное, очень многие «ревностные патриоты» из его современников, в том числе и те, кто считал, что «польский вопрос» нужно решить предоставлением полной независимости Польше (как, например, Иван Аксаков). Но в третьем случае — а именно о нем и идет речь — позиция Каткова подразумевает иной патриотизм. Публицист пишет: «…Что такое польская земля и что такое русская земля? Неужели государственная область определяется этнографическими признаками? Неужели судьба государственной области может колебаться вследствие этнографических или лингвистических споров?.. Все, что раз вошло в государственную область, становится такою же существенною частью ее, как и все остальное… Честь и достоинство государства, его сила и право, одинаково связаны со всеми частями его территории, а не с теми только, которые заселены людьми того или иного племени» [39].
В этих нескольких фразах проговорено то, что присутствовало в завуалированной, приглушенной форме в утверждениях Каткова о противостоянии народов и о притязании поляков на земли русских: это тревога за империю. Мы видим, что Катков боится — и призывает бояться читателя — не за судьбу украинцев, белорусов и литовцев, которых угнетают польские паны и ксендзы, не за судьбу смолян и киевлян, которым грозит плен. Нет: важнее — что империя, показав слабость в одном месте, начнет растрескиваться, ее держащееся на военной силе единство пострадает от любого изъятия, даже самой малой территории, подчиненной ей, не говоря уже о том, что прецедент даст надежду и силы другим покоренным странам. Позволю себе привести длинную выдержку из статьи в более раннем, февральском номере «Русского вестника», которая ясно показывает, чтó на самом деле тревожило Каткова:
«Какое русское сердце не сожмется болезненно при одной мысли, не говорим — о разрушении, а только о серьезной опасности, которая стала бы грозить делу тысячелетней исполненной тяжких трудов, лишений и испытаний исторической жизни русского народа? Пока почти все, чем только может дорожить наш народ, было принесено в жертву одному великому делу — делу собирания русской земли в одно целое, делу созидания этого громадного государственного тела: проливались для этой цели потоки крови, гибли целые поколения; для укрепления единой государственной власти народ отказывался от всех своих прав и вольностей, одушевляемый инстинктивною верой, что за собиранием земли Русской не замедлит последовать созидание ее внутреннего благосостояния путем разумного развития свободы, столь свойственной нашему народному быту. И вдруг все это великое многотрудное дело должно поколебаться, должно подвергнуться опасности…» [40]
Заметим, что статья эта, напечатанная в «Русском вестнике», предназначалась в качестве передовицы для № 39 «Московских ведомостей» (21 февраля 1863 года), но там не могла быть напечатана, так как вызвала цензурные затруднения, — надо думать, не в последнюю очередь именно из-за процитированного пассажа, сочтенного, видимо, медвежьей услугой самодержавию со стороны «лейб-гоф-обер-журналиста».
Итак, стоит дать свободу одной колонии — и погибнет Российская империя, даже не будучи отброшена «за Урал», а только лишившись небольшой части своей области и населения, которые приходится постоянно держать вооруженной силой, ибо даже покоренная народность Польши все никак «не может освободиться» не только от стремления к свободе, но от притязаний на «русские земли» [41]. Ничем, считает Катков, не только ни пядью раз завоеванной территории, но вообще ни единым пунктом требований по усилению польской самостоятельности, не имеет права поступиться русское правительство, ибо этим оно погубит русский народ. Почему уступка грозит России гибелью и что это будет за гибель? Сам Катков формулирует это следующим образом: Россия, лишившись власти над Царством Польским, ослабнет и одновременно создаст себе нового врага, а это приведет к тому, что она перестанет быть великой европейской державой [42]. А положение великой европейской державы, в свою очередь, есть для России дело жизни и смерти: только «по мнению некоторых близоруких людей», — пишет Катков, — быть России великой державой не нужно, потому что это «приводит ее в столкновение с другими державами и отвлекает ее внимание от важнейших дел внутреннего благоустройства» [43]. На самом же деле только благодаря этому она и «принуждена непрестанно заботиться о развитии всех производительных сил своих… о благоустройстве гражданском и политическом». И реформы 1861 года не были бы возможны, как считает Катков, если бы Россия не была великой европейской державой [44].
Подчеркнем, что речь явно идет не об экономическом или культурном величии, а о военно-политическом, имперском.
Надо признать, что публицист был прав в том смысле, что российское самодержавие действительно заботилось о каком-то развитии и благоустройстве страны, только заботясь о силе государства, и приступило к реформам 60-х годов только после неожиданного военного поражения дотоле непобедимой империи, перед угрозой потери вслед за престижем и военного авторитета в Европе.
Здесь, кстати, заключен ответ на вопрос, почему так несостоятельна Польша и почему невозможно сосуществование русского и польского государств: все «исторические» аргументы здесь сродни обвинениям Волка в адрес Ягненка из известной басни Крылова. На самом-то деле — «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!» Для величия империи нужно было захватывать и удерживать Польшу, Кавказ, Среднюю Азию, Финляндию… а «жалкое» и «нестерпимое» положение тамошних народов представлялось таковым потому, что их государства уступали военной мощью России.
Рассмотрим еще один пример, характеризующий взгляды Каткова на Польшу и Россию, на народ и государство. В журнале Достоевского «Время» была опубликована статься Страхова под названием «Роковой вопрос», в которой он, по собственным его словам, «старался показать, что, гордясь собою, мы, русские, если хотим делать это основательно, должны простирать эту гордость глубже, чем это обыкновенно делается, т.е. не останавливаться в своем патриотизме на обширности и крепости государства, а обратить свое благоговение на русские народные начала, на те глубокие духовные силы русского народа, от которых, без сомнения, зависит и его государственная сила» [45]. И далее: «Европа давно уже отталкивает нас, давно уже смотрит на нас как на врагов, как на чужих. Когда же мы наконец перестанем подольщаться к ней и стараться уверить себя и других, что и мы европейцы? Когда наконец мы перестанем обижаться, когда нам скажут, что мы сами по себе, что мы не европейцы, а просто русские, что от Европы скорее всего нам можно ждать вражды, а не братства?»
Это типично русофильское воззрение, ставящее русский народ особняком от европейских народов, а также ставящее народ впереди государства, вызвало длинную, полную сарказма филиппику Каткова против «мыслителей», которые от реальной жизни уходят мыслью «в глубины» и там придумывают невесть что. Страхов был обвинен в том, что «оскорбил народное самолюбие» и «возмутил патриотическое чувство», противопоставив русскую и польскую (европейскую) цивилизации [46]. Приведем несколько выдержек из этой катковской статьи, где дается сконцентрированное изложение его взглядов по этому вопросу:
«Европейская цивилизация не считает нас своими врагами. Напротив, европейская цивилизация ожидает нашего содействия, и нет сомнения, что это содействие чем далее, тем будет значительнее и благотворнее. Европа нуждается в нас; могущественная, крепкая, самостоятельная Россия незаменима в системе мира… Если [Европа] сетует на нас, если она против нас злобствует, то истинные причины к этому заключаются не в том, чтоб она желала нашего уничтожения, а в том, что мы сами недостаточно ценим себя и недостаточно действуем для удовлетворения тех всемирных потребностей, которые ждут себе удовлетворения от России.
Мы имеем все элементы великой, могущественной, столько же всемирной, сколько и народной цивилизации» [47].
И далее: «По учению… мыслителей (подобных Страхову. — К.Л.), существуют какие-то два мира, из которых один называется Европой, или Западом, а другой — Россией, и эти два мира не имеют между собою ничего общего и взаимно исключают друг друга… В действительности, Россия есть одна из самых коренных сил Европы; в числе пяти великих держав она составляет Европу, в теснейшем и собственном смысле» [48]. Под пятью великими державами очевидно имеются в виду, помимо Российской, империи Британская, Французская, Австрийская и Турецкая, причем две последние, как мы помним, Катков в другом месте называл «фальшивыми политическими телами».
Как видим, патриотизм и национальное достоинство в понимании Каткова связываются — если не исключительно, то прежде всего — с государством, а не с народом и не с землей. Соответствующую окраску носил и тот «подъем», «взрыв патриотизма», в общественности, которому он деятельно способствовал. Это патриотизм или национализм государственный — в отличие от культурного, или «нравственного», аксаковского [49].
Завершая этот раздел, остается отметить, что очень многое из того, что мы открываем за словами Каткова, он раньше или позже, в том или ином виде произносит сам. Можно в целом согласиться со словами В.А. Твардовской: «…Позиция Каткова выглядит не только последовательной, но и откровенной, даже искренней в своем государственном пафосе и имперском реализме» [50].
«Что нам делать с Польшей?» — так называлась статья Каткова в № 3 «Русского вестника» за 1863 год. Но на этот вопрос он давал ответ не только в этой, но и в других своих статьях [51]. Вопрос этот, собственно, распадается на два: что нужно сделать сейчас для скорейшего подавления восстания — и что нужно делать с Польшей потом.
В принципе решение подобных вопросов было прерогативой правительства, самодержца, и обсуждение их в прессе считалось непозволительным. Цензурное ведомство и Главное управление по делам печати боролись по мере сил против нарушений этого закона, но не особенно успешно. Что же касается Каткова и его изданий, то он высказывал свои мнения во весь голос и «не взирая на лица»: цензура оказывалась в большинстве случаев против него бессильна, да и правительству бороться с ним было нелегко [52]. Этот публицист выдвигал чуть ли не форменные проекты, программы и рекомендации правительству. Что же советовал — или требовал — Катков в случае с польским восстанием?
В качестве ближайшей меры — «чтобы не словом, а делом было военное положение» [53], объявленное в Царстве Польском и западных губерниях. Исходя из тезиса, что «большинство народонаселения страдает от мятежа и без сомнения желает, чтобы приняты были все нужные меры для ограждения собственности и жизни людей от терроризма революции» [54], он делает вывод, что «для прекращения мятежа нужно не столько истребление шаек, сколько крепкая и надежная администрация края». Летом 1863 года Катков пришел к убеждению, что «при том положении, в каком находится теперь Польша, диктатура есть первая необходимость» [55], причем диктатура военная (ибо гражданские начальники не справляются), с карательной, а более — с «предупредительной системой» [56]. Что понимается под последней, Катков точно не объясняет, но в принципе провозглашает, что не надо проливать крови и уж тем более не надо соревноваться в этом с «подземным правительством». Вообще, кровожадности в статьях Каткова вроде бы нет, он не заявляет, что готов, как А. Фет, «хоть сию минуту тащить с гвоздя саблю и рубить ляха до поту лица» [57], — наоборот, он желает только участи польскому народу [58], мира и спокойствия. Впрочем, когда он пишет о диктатуре, речь о «народе» уже не идет, автор говорит только о «тайном скопище людей, ведущих насильственные и революционные действия», о «возбуждении элементов беспорядка», о «революционерах», против которых «необходимо прибегнуть к сильному проявлению власти» [59], не уточняя, каким может быть это «проявление» помимо силы оружия. И тут ничего уже не говорится о национальных вопросах, Катков озабочен только восстановлением порядка в провинциях империи: восстание ведь перекинулось из Польши в Литву.
Ради дела борьбы с этим восстанием Катков парадоксальным образом одобряет и восстание, т.е. он приветствует восстания крестьян против помещиков в западных губерниях России, ибо считает, что это «русский народ восстает в ответ на восстание польских панов» [60], жжет и грабит имения своих врагов — врагов России. Может показаться даже удивительным такое бесстрашие дворянина, помещика Каткова перед лицом крестьянских волнений. Но надо вспомнить, что в 50-е годы он был в лагере активных поборников крестьянской реформы и, соответственно, не был предрасположен против крестьянского сословия, не считал, что это темная сила, которую нужно только держать строго в неподвижности и безгласности. Катков рассматривал народ как силу, лояльную самодержавию и одновременно как охранительную, в противоположность государству как «силе движения» [61]. И «общественная свобода», по его мнению, есть «самое охранительное в мире начало», которое должно послужить «на утверждение всего того, чем скрепляется наше единство» [62]. Одним словом, народа — такого, каким он его видел, — Катков не боялся и его самодеятельность, даже бунт, не считал опасностью постольку, поскольку направлена она была не против российской власти, а против польской. Надо, писал он, только «становиться во главе движения, чтобы управлять им» [63], надо «руководить народным чувством» и, «не подавляя его патриотических проявлений, удерживать их в пределах законной меры». Исходя из этого, Катков предлагал создать ополчение из местных крестьян для защиты от «шаек мятежнических», ибо регулярных войск для этого было, по его мнению, недостаточно. В таком «организованном народном восстании» против мятежной шляхты могли бы, по его плану, принимать участие и русские помещики, и даже дворяне польского происхождения, «желающие оградить себя от подозрения в измене». Крестьянам в отрядах местной охраны должно было выдаваться некоторое денежное пособие, и им должно было быть гарантировано, что они не попадут в солдатскую службу. Разумеется, подчеркивает Катков, «необходимо, чтобы ополчение находилось в тесной связи и даже смешении с регулярными войсками, занимающими край», — для руководства и ограждения «от тех соблазнов своеволия, которыми чистое народное дело не должно быть запятнано» [64]. Неизвестно, знал ли Катков о том, что в Литве, например, действовало множество повстанческих отрядов, состоявших из крестьян и насчитывавших порой более тысячи человек [65]. Если да, то его рассуждения о «народном деле» предстают в весьма проблематичном свете.
Впрочем, идея его не получила поддержки в верхах, скорее всего, не по этой причине. Как справедливо пишет В.А. Твардовская, «в самодержавном государстве всякая общественная самодеятельность — даже в предусмотренной Катковым форме — неизбежно вступала в непримиримое противоречие с основными принципами его устройства, подрывая престиж власти, которая по природе своей призвана была быть вездесущей и всепоглощающей» [66]. Таким образом, «знаменосец самодержавия» оказался в данном случае в несколько странной оппозиции к правительству, выступив с как будто бы более прогрессистским, демократическим подходом (который на самом деле, конечно, к свободе и демократии отношения не имеет).
Вышеописанные предложения призваны поправить положение в ближайшем будущем, но, разумеется, не могут обеспечить спокойствия и порядка надолго, так как не устраняют причины восстания. «Задача, — писал Катков, — состоит не только в усмирении края, но и в постановке его в такое положение, при котором прежние крамолы были бы невозможны» [67]. Что он имел в виду? На этот счет он высказывался неоднократно и всегда одинаково: Польша должна полностью, «органически», слиться в политическом смысле с Россией. Лишь абсолютное уничтожение всякого отличия Польши от других областей Империи, устранение всякого следа самостоятельности способно лишить «польский патриотизм» надежды на возрождение польского государства, что только и может успокоить навсегда этот край и эту народность и отвести смертельную опасность от России [68]. Какие бы то ни было реформы, направленные на развитие представительных учреждений и местного самоуправления, возможны, считал Катков, только в рамках таких реформ на всей территории Российской империи.
Кроме того, в Литве, Белоруссии, на Украине он считал необходимым усилить «русский элемент» [69] — русифицировать помещичий класс, «разредить» польское землевладение, освободить из крепостной зависимости «русских» крестьян (крестьянскую реформу, которая была начата в Западном крае в марте 1863 года, Катков горячо приветствовал).
Поскольку предложения по решению польского вопроса высказывались в русском обществе разные, редактор «Московских ведомостей», чтобы доказать правильность своего мнения, рассматривает несколько раз, с незначительными различиями, те варианты решения, которые были испробованы в прошлом. Таких вариантов он видит три. Первый — «комбинация» [70] 1815–1830 годов, когда благодаря «рыцарским планам» императора Александра I Польше были даны почти полная самостоятельность, Конституция, армия и сейм. Но поляки не оценили даров русского царя: «Кровь, пролитая в 1830–31 годах, есть нечто посильнее простого логического опровержения ошибочной мысли. Ею поплатились мы за наш промах. Кто осмелится сказать, что эти многие тысячи русских людей, павших за восстановление расторгнутой связи меж Россией и Польшей, не тяготеют над нами всею силой неискупимого обязательства?» [71] Восстание 1830–1831 годов, продолжает Катков, — «катастрофа, повергшая нас на крайнюю степень унижения», — показывает, во-первых, еще раз, что одна из народностей (понятно, которая) «непременно должна отказаться от самостоятельного политического существования», а во-вторых, — что «и малейшая попытка решить этот вопрос в смысле особого государственного положения Польши, хотя бы и под русскою державой, есть вопрос жизни и смерти для России» [72].
Второй рассматривавшийся вариант — отделение Польши от России и образование самостоятельного государства либо вхождение ее в состав других государств, то есть, очевидно, Австрии и Пруссии [73]. Что это означало бы, по мнению Каткова, уже сказано выше: гибель России.
И, наконец, третий вариант — единственно возможный, по его убеждению, — это полное политическое слияние Польши с Россией.
Окидывая взглядом историю русского владычества в Польше, Катков констатирует: «Когда над краем тяготела строгая и крепкая рука, он был спокоен» [74]. Спокойствие царило в польском крае, когда он управлялся вооруженной силой, когда не имел и не мог надеяться иметь свободы общественной и национальной жизни. Но как только крепкая рука чуть ослабила хватку и «польское национальное чувство получило возможность дышать свободно», — все вдруг «заходило и заколебалось, и то, что долженствовало успокоить все умы и согласить все интересы, произвело только полнейший разлад, волнения и смуты и, наконец, вооруженное восстание» [75].
Парадоксальная, казалось бы, ситуация: колония, управление которой либерализуется, — восстает, хотя вроде бы имела больше причин восставать прежде, когда была сильнее угнетена, нежели теперь, когда ей дано практически все, что имеет свободная страна. Но в том-то, видимо, и дело, что не все. «Польская нация, — писал И. Аксаков, — не хочет от нас ни казни, ни милости, ни гнева, ни великодушия, а только независимости и свободы» [76]. Покоренный, но не покорившийся народ при самой широкой автономии и самом либеральном режиме управления стремится к свободе — и стремится тем сильнее, чем более близкой и достижимой она кажется, и тем сильнее, чем более он знал ее когда-то.
Мы рассмотрели в основных чертах взгляды М.Н. Каткова на польское восстание и можем сказать, что они составляют четкую и сравнительно постоянную концепцию. Теперь хотелось бы обратить внимание вот на что: Катков, как это естественно для публициста, не просто высказывал свои мысли, он стремился к тому, чтобы убедить читателя в своей правоте, заставить его согласиться с собой. Есть разные способы достижения такой цели. Посмотрим, какими средствами пользовался он.
Прежде всего — тон статей: он не допускает сомнений у читателя. Категоричность утверждений у него такова, что порождает впечатление, будто высказывает он не свои соображения, а общепринятые истины. Если же автор предвидит, что читатель может усомниться в безусловной правильности того, что он пишет, то он заранее рассеивает сомнения апелляцией к какой-нибудь безусловной, по его мнению, ценности, чаще всего — национальной.
Во-вторых, интерпретация фактов. Выше уже говорилось, что фундаментом всех своих построений Катков сделал спекуляцию на одном националистическом лозунге восставших, в то время как о других едва упоминал. Он описывал всеобщий «патриотический подъем» в России [77], не обращая внимания на множество случаев иного отношения к восстанию — на случаи солдатского неповиновения в тех частях, что были брошены на подавление, на письма русских офицеров в «Колокол», на крестьянские выступления не антипольской направленности. Катков утверждал, что крестьяне в западных губерниях единодушно проклинают «подземное правительство» и восстают на польских панов-мятежников либо просят об охране центральные и местные власти (например, виленского генерал-губернатора М.Н. Муравьева, который своими расправами заставлял ужаснуться даже многих сторонников «строгих мер»). Между тем в Москве было прекрасно известно, что крестьяне бунтовали отнюдь не только против помещиков-поляков, что повстанческое Национальное правительство (Rząnd Narodowy) наделяло их землей и поэтому они шли во множестве под его знамена, вооружаясь косами (т.н. отряды «косинеров»), а отвлекать их от восстания стала только реформа, начатая в Западном крае по указу 1 марта 1863 года [78].
В-третьих, Катков подчас сам прикладывал руку, косвенно или прямо, к тому, что печатал (помимо собственных статей) [79]. Публикуемые письма читателей и корреспонденции сотрудников он зачастую «аранжировал» по своему усмотрению. А некоторые тексты просто писал сам. Например, 17 апреля 1863 года, в день рождения императора, Александру были поднесены «всеподданнейшие письма» — поздравительные адреса от различных сословных, профессиональных, религиозных и проч. организаций, — которые были опубликованы также и в газетах, в том числе в «Московских ведомостях» (точнее, в особом приложении к № 82, еще до дня торжества). В адресах, среди изъявлений верноподданнических чувств, содержались заверения в поддержке политики самодержца по отношению к польскому восстанию (прямо оно не называлось, чтобы не омрачать торжественности, но всем было понятно, о чем шла речь); заявлялось о готовности подносителей адресов пролить свою кровь «за сохранение того, что куплено кровью отцов и дедов наших», за «целость и величие державы», высказывалась уверенность в том, что Государь «не уступит… ничего из достояния Русской державы, Богом ей данного и купленного ценою русской крови» и т.п. Все это напоминает цитированные выше статьи Каткова, и может возникнуть впечатление, что он адекватно выражал мысли и чаяния различных слоев русского общества. Но дело, оказывается, в том, что он их не столько выражал, сколько изображал, потому что лично принимал участие в составлении адреса от дворян Подольского уезда, который был принят в качестве общего всем дворянством Московской губернии; им же, Катковым, сделана окончательная редакция адреса от Московской городской думы, значительно, кстати, отличающаяся от первоначальной; текст адреса от старообрядцев-беспоповцев Рогожского кладбища в Москве полностью написан Катковым; об адресах от «крестьян разных губерний, проживающих в Москве» сообщили из всех газет только «Московские ведомости» [80], — значит, в других редакциях о них ничего не знали, что наводит на подозрения. К тому же показательно, как подает Катков эти адреса: «Временно-обязанные крестьяне разных губерний, проживающие в Москве, выразили желание заявить перед престолом те чувствования, которые одушевляют теперь всех и каждого. С особенною настойчивостью пожелали того же старообрядческие общины в Москве, считая себя уполномоченными возвысить голос за всех своих собратий в России, для выражения преданности Царю и отечеству». То есть каждый из своих адресов Катков представляет голосом массы, «всех и каждого», хотя есть основания сомневаться в том, что «все» старообрядцы или крестьяне знали об этих текстах.
Подозрительной выглядит, далее, информация в номере «Московских ведомостей» от 25 июля 1863 года об «изъявлениях сочувствия» газете Каткова со стороны дворян Саратовской и Симбирской губерний. В тех местах находился в то время наследник-цесаревич, а с ним граф С.Г. Строганов, К.П. Победоносцев, И.К. Бабст — все близкие к Каткову люди и даже его сотрудники. Инспирация с их стороны представляется весьма вероятной.
И еще один интересный пример. 30 мая 1863 года в «Московских ведомостях» был опубликован текст под названием «Польский катехизис». Ни слова не говорилось о том, что это за документ, откуда он получен в редакции, где возник, какой партии принадлежит и т.д. (когда в газете публиковались [81] две польские прокламации, такие сведения были приведены). Не сообщалось также, почему эти сведения отсутствуют. Сам «Катехизис», довольно большой, представляет собой постатейное изложение плана мирного захвата поляками господства над Россией и превращения Польши в великую державу не с помощью оружия, а с помощью умственных и экономических сил. Польша на суше в результате должна превратиться в то, чем является Англия на море (у нее даже есть своя Индия — это Украина и Литва). Это план тихих и незаметных действий, постепенного проникновения поляков на все посты в государственном аппарате, вытеснения оттуда «русского элемента», диверсий, влияния на умы русских людей, сталкивания их между собой и с «немцами» и т.д. Казалось бы, какая удача, сколько материала, подлинного и неопровержимого, который не надо даже «редактировать» и «аранжировать», а можно использовать в пропагандистских и контрпропагандистских целях. Однако едва ли десять слов сказано по поводу «катехизиса» в том номере газеты, где он напечатан [82], в отличие от вышеупомянутых прокламаций он не комментируется, и впоследствии о нем упоминается лишь однажды [83]. Катков молчит о своей сенсационной публикации — не потому ли, что подлинность документа казалась сомнительной даже ему самому? Конечно, поддельность «Польского катехизиса» — гипотеза, требующая доказательств, которыми мы не располагаем, но содержание и сам жанр его вызывают ассоциации с известной — и доказанной — фальшивкой, изготовленной в недрах или по заказу полицейского ведомства несколькими десятилетиями позже, — так называемыми «Протоколами сионских мудрецов». Сходны не только цели и методы, предлагаемые в этих текстах, сходна сама идея — бесшумного и бескровного, всеохватывающего и всепроникающего заговора против России, в одном случае польского, в другом — еврейского. Предположение, что должен существовать единый план, по которому действует заговор, естественно возникает в воображении, подчиненном идее «интриги». Поскольку, однако, план этот не предусматривает открытых вооруженных выступлений, то какое отношение он имеет к самому восстанию в Польше — непонятно, тем более если толковать его как шляхетский мятеж или разгул элементов беспорядка. Но выше уже говорилось, в чем противоречивость и в чем целостность концепции Каткова. Ему не так важно, с чем связать угрозу «смерти для России», — важно, чтобы угроза эта была. Вне зависимости от того, насколько сам публицист верил в то, что печатал, запугивание общественности интригой «вполне определенной национальности» [84], — довольно сильное и действенное средство для мобилизации общественной поддержки антипольским карательным мероприятиям. Такие «документы» вызывают в массах читателей чувства страха, высокомерного отвращения и ненависти, замешенных на шовинизме. А эта комбинация надежно сплачивает подданных вокруг власти (недаром подчеркивается, что интриганы хотят разъединить народ с правительством [85]). Когда общественное мнение охвачено таким настроением, оно готово одобрить даже самые зверские меры против повстанцев, такие, какие отвергает безоговорочно, когда находится в спокойном состоянии.
Все эти примеры того, как Катков обосновывает и подает свою концепцию, приведены здесь для того, чтобы показать, что он не удерживается в рамках честности и добросовестности в своей аргументации. Надо, однако, признать, что та главная идея, которой служит этот журналист, пользуется в России таким авторитетом, что даже в глазах читателей Каткова, не говоря уже об их потомках, этим не компрометируется.
В заключение подведем итоги и сделаем некоторые принципиальные выводы.
Здесь охвачена очень малая доля творческого наследия М.Н. Каткова. В поле зрения находились только одна тема и только один короткий отрезок времени. При том, какую большую и интересную эволюцию проделал этот человек, нельзя сказать, что это текст о Каткове. Здесь, далее, почти ничего не говорилось о самом польском восстании 1863 года, его причинах, ходе и последствиях. Так что это статья не о нем. Это попытка проследить реакцию такого сознания, какое репрезентирует публицист Катков, на такой, если будет позволено применить биологический термин, «раздражитель». Реакция эта не однократная, она проявлялась, несколько видоизменяясь, в течение многих месяцев. Мне кажется, что на выбранном для наблюдения отрезке времени успели обнаружиться и даже пройти некоторую эволюцию все или большинство принципиальных, характерных черт этого типа историко-политического мышления. Его еще можно назвать комплексом идей, дискурсом, идеологией или еще как-то, но мне представляется важнее не существительное, а прилагательное, определяющее его. Издатель «Московских ведомостей», возглавивший идеологических поход против польского национально-освободительного движения, был носителем, выразителем и творцом того, что я бы определил как «великодержавная» или «имперская» идея. Как, надеюсь, видно из сказанного выше, для Каткова — в отличие от шовинистов славянофильского направления — главным было не благо русского народа в этнографическом понимании: высшей ценностью, высшим благом, мерилом всего является для него Империя, держава — непременно великая, то есть как можно более обширная и могущественная именно в военно-политическом отношении, священная и неприкосновенная. Все остальное — благо народа, национальная идея, религия, европейский престиж и проч. — для него ценности второ- и третьестепенные, а то и вовсе средства для утверждения главной ценности. Показательно, что все беды и все блага, которые обнаруживает Катков в прошлом, настоящем и будущем Польши (поскольку в данном случае речь идет об этой проблеме) — одного рода: они связаны только с государственными делами. Таково же и его толкование народностей, их истории и взаимоотношений.
Такая ориентированность мышления на потестарные ценности, на власть, теснейшим образом связана со склонностью его принимать и творить мифы — о заслугах государства, например, или об угрозе ему, исходящей от тех, кто его власти не поклоняется, потому что имеет другие ценности (инородцы, нигилисты, иезуиты, иностранные державы и проч.). Прекрасный пример такого мифологического — то есть нечувствительного к противоречиям — склада сознания представляют различные трактовки природы восстания, уживающиеся в голове и в статьях Каткова.
В заключение остается добавить, что имперское мышление, воплощающееся в самых разных, порой даже на первый взгляд противоборствующих концепциях, идеях, предрассудках и верованиях, в России остается одним из господствующих. Этот текст писался изначально в 1989–1990 годах, а сейчас, более ста лет спустя после смерти М.Н. Каткова, некоторые пассажи из его статей кажутся просто переписанными в газетах и повторенными по телевидению. 25 лет назад такое слышалось отовсюду по поводу стремившейся к независимости Литвы, потом тема эта актуализировалась в связи с отношением большинства населения России к тому, что происходило в Чечне, а сегодня можно подумать, что эти строки навеяны впечатлением реакции в российском обществе и в СМИ на события в Украине. За прошедшие годы имперское мышление со всеми его страхами и ненавистью никуда не делось и практически не изменилось. Оно явно передалось следующему поколению. И конца этому процессу не видно.
Примечания
Комментарии