Насилие

Дать определение насилию непросто. Как только мы подбираемся к структуре такого определения, мы спотыкаемся о насилие как злоупотребление силой, которая тем самым оказывается неустойчивой, несостоятельной в буквальном смысле. Если мы скажем, что насилие всегда чрезмерно, то перед нами встанет вопрос о норме, которую и нарушает насилие. Насилие взламывает привычную работу системы. В любой системе должно быть некоторое напряжение, и тогда насилие оказывается скачком напряжения, блокирующим ее работу.

Но живые организмы ведут себя иначе, чем механизмы: механизм, выведенный из строя скачком напряжения, можно починить, тогда как живой организм лишается не только былой живости, но и привычного чувства самосохранения.

Для кого насилие чрезмерно? Для жертвы, не для насильника. Уже это указывает на то, что насилие не только вопрос отношений между субъектами, но и вопрос внутреннего отношения к себе. Насильник часто говорит, что он был вынужден совершить насилие, и, считая себя субъектом насилия, он оказывается местом насилия. Если задержаться на этом месте, то мы окажемся внутри связки садизма и мазохизма [1]. Мы далее рассмотрим, как работает или не работает «вытеснение» в случае насилия.

Каким образом сила переходит в насилие? С точки зрения феноменов, происходит смена ориентиров действующего лица: оно просто не замечает жертву, а степень воздействия его силы начинает определяться мнимыми обстоятельствами. С точки зрения психоанализа, в действие вступают фантастические сценарии травмы: прошедшее время настигает настоящее и психически насильник не хочет и не может прекратить уже начатое действие — ему это кажется самоубийственным. Нам поэтому и следует изучить, где именно насилие объявляет о своей победе, где происходит тот временной коллапс, в котором субъект оказывается заложником неотвратимой тяги к насилию.

Если мы соглашаемся с тем, что психоз в своем развитии становится все более настойчивым и подчиняет все себе, так как сам готов предписывать себе свои правила, то мы увидим только психоз, который развертывается в своей неудержимой переусложненности, подчиняя себе и психическую энергию, и саму реальность психики. И если энергия не растрачивается по пути, на внешние предметы, то она отливается в производные психические образы. Сам психоз тогда несет в себе динамику бессознательного, создавая в себе мнимую область внешнего опыта. Такое создание опыта механистично, оно отталкивается от порядка вещей, чтобы развернуться в полную силу. Темное начало человеческого насилия — это первозданное нарушение порядка — и оказывается тем «местом изгнания», в котором человек переживает то, что нежеланно ему самому, те свои замыслы, которые он вынес во внешний мир, но не перестал считать частью собственного сознания. Он замыкается в себе, он пытается оправдать собственную замкнутость, и все, что он перестал считать своим, возвращается к нему в полноте символического значения, недоступным для разумного разбора. Отсюда все сновидения, все нежелательные симптомы, все попрание разума и нелепость чувства, заложником чего и становится человеческое сознание.

Тогда обращение внутрь себя оказывается насильственным переструктурированием психоза. То, что казалось человеку знакомым, теперь становится переусложненным, проданным или обмененным на те чувства, которые только и позволяют ему восстанавливать картину реальности. Внутренняя структура психики принуждена к тому, чтобы непрерывно разбираться с внутренними и внешними феноменами. Клиническая картина показывает, что когда структура психики распадается и области психики начинают наползать друг на друга, как бывает при остром психотическом кризисе, тогда насилие настолько отягощает тело, настолько грозит отчаянием, что индивиду уже не хочется жить.

Отчаявшийся носитель насилия невротичен: ему не хочется признать правду вещей, потому что она нарушит мнимое единство его индивидуальной жизни. Все вызовы извне он сразу превращает во внутренние проблемы психики, которые настаивают на истинности его собственного вожделения или вожделения чего-то другого. Речь, конечно, не о действительных вожделениях, а о внутренних фантазмах. Невротик рвет последние связи с реальностью, чтобы никогда не прекращать своего движения, которое только и держит его на плаву текущего опыта.

Клинические исследования показали, что нельзя сводить возникновение невроза только к одному событию — к детской травме, которую исследовал Фрейд. Важно учитывать, и что индивид нафантазировал, — ход фантазий, особенно фантазий о насилии со стороны другого, не менее важен, чем само событие насилия. Сам Фрейд признавал мегаломанию как источник невроза: но что есть мегаломания, как не внутреннее занятие, как не то энергичное стремление претерпеть травму не как результат внешнего воздействия, но как событие внутреннего опыта, оправдывающее все дальнейшие твои действия? Поэтому психоаналитик не должен быть догматиком: не следует всякий раз подставлять «внешнюю реальность», якобы неизбежную и безусловную, в то время как внутренние переживания обосновались и дали свои всходы в психике.

Внешняя реальность, чаще всего отражающаяся в жестах, проникает внутрь психической жизни: то, что мы вытесняем, то и возвращается. Когда продукт вытеснения вновь привлечет внимание сознания, то сознание окажется на этом крючке, и всякое напряжение, всякое усилие сознания будет лишь усилием сорваться с крючка. Важно то, что человеческая психика с напряжением пытается расстаться со своим опытом, но след этого опыта оказывается вписан в само существо этой психики.

Возвращение вытесненного оказывается клеймом на всю жизнь, а стремление вновь повторить и исправить неудавшийся опыт оказывается невротической попыткой вытащить себя же за волосы. Травма оказывается повторной, потому что ее вновь причиняет жизненный порыв, не обеспеченный настоящей терапией, когда многие смыслы оказываются смещены и сами условия жизненного опыта являются лишь речевыми условности. Если повторение травматического опыта не растворяется в либидо, то оно переживается трагически, а для наблюдателя такое повторение — фарс, система подмен. Ведь субъект возвращается к тем же своим предрассудкам и не знает, как вновь мыслить здраво, хотя хочет мыслить здраво, и поэтому начинает мстить самому предметному миру.

Некоторые психоаналитики пытаются поэтому доказать, что существует «фундаментальное насилие», от природы свойственное человеку. Но гораздо точнее утверждения П. Оланье, которая настаивает на том, что опыт насилия предшествует опыту «я» как противопоставленного миру. Всякая встреча с другим как предметом оказывается насилием, так как человек начинает ощущать недостаточность мира и настаивает на его восполнении. Когда уста младенца встречают материнскую грудь, то младенец оторопевши видит некий образ: он одновременно испытывает удовлетворение, но и не знает, куда деть свою энергию. Он не может понять, откуда у него это удовлетворение, и считает это удовлетворение своим настроением, тем самым уже уходя от реальности в мир настроя, напряжения, оказываясь вытесненным самой реальностью.

Таким образом, уже первая встреча с реальностью оказывается отсрочкой насилия: столкнувшись напрямую со своими идеями о мире, субъект создает особый образ, который объясняет причины и их же истолковывает [2]. Предметная реальность выглядит уже не как реальность, а как вопрос, который одновременно требует решения и объяснения. Сам этот образ предметной реальности оказывается подменой: он не дает никакого решения проблемы насилия, но только показывает недоступность для каждого из нас окружающего мира. Каждый из нас начинает мучительно истолковывать самого себя, и отсюда возникает психоз насилия. «Загадочные означаемые», по Лапланшу, и оказываются значениями уже состоявшегося насилия. В таком случае терапия должна показать пациенту несостоятельность уже состоявшегося — показать, какой образ мира стоит за всеми смысловыми подменами, которые превращают жизнь в ее след или в ее временное отсутствие.

Примечания

1. Русскому читателю Атанасиос Александридис известен как автор одной из глав в книге: Работа с родителями: Психоаналитическая психотерапия с детьми и подростками / Под ред. Дж. Циантиса, С.Б. Ботиуса, Б. Холлерфорс, Э. Хорн, Л. Тишлер; Пер. с англ. М.: Когито-Центр, 2006. 196 с. (Детский психоанализ) http://www.studentlibrary.ru/documents/ISBN5893531671-SCN0006.html

2. Сходные процессы изучал Беат Висс, немецкий историк искусства, показавший, как возникает такая подмена внутри казалось бы разумного образа социальной действительности. Культурные попытки обосновать абсолютизм в эпоху Ренессанса всегда приводили к появлению нового стиля. В 1550 году вышла знаменитая книга Вазари «Жизнеописания знаменитых художников, скульпторов и архитекторов». Во Введении Вазари давал богословское обоснование изобретения искусства: Бог открывается миру как первый художник, создавший людей «по образу и подобию». И Вазари, и Дюрер видели в художнике земного бога, но для нас важно то, что для Вазари Писание оказывается одновременно первым трактатом по искусству. Вазари начинает свою историю искусства с библейских повествований о художественном творчестве древних вавилонян, халдеев и иудеев. Тот самый золотой телец, который привел Моисея в гнев, доказывал хороший вкус и пластическое мастерство иудеев. Иудейские мастера потом преуспели в крупной и мелкой пластике, щедро делясь своим талантом даже с неодушевленной материей. Таким образом, насилие, языческий идол как моральное насилие, начинает пониматься как способ увидеть «правду» даже в такой области вымысла и неправд, как искусство. Но Вазари столкнулся с той трудностью, что история искусства, которую подразумевает Библия, отличается от той истории искусства, которую вводят античные авторы, говорящие о движении образов из Эфиопии через Египет в античный мир. Видя непримиримое противоречие в источниках, Вазари обращается к фактам; и оказывается, что древнейшие образцы изобразительного искусства найдены в Тоскане. Речь шла о найденной в Ареццо, родном городе Вазари, этрусской химере, найденной при перестройке города под руководством Козимо I. Для самого Вазари, происходящего из рода изготовителей ваз, было важно вернуться к этрусским истокам гончарного дела, к сосудам, отмеченным различными химерами. Его понятие Возрождения вовсе не было абстракцией: напротив, оно включало в себя сильный региональный момент: возрождение искусства именно там, где оно было погребено. Но чтобы искусство встало из-под земли, явилось во всей своей монументальной полноте, и нужен был вождь Этрурии, иначе говоря, герцог Тосканский. Именно политическое значение Тосканы потребовало искать повсюду погребения этрусков, которые иногда использовались для погребения жертв гражданской междоусобицы между гвельфами и гибеллинами. Так учреждающее насилие, через ряд опосредующих образов, должно превратиться в ту энергию образа, которую уже никому не понадобится вытеснять. — Ред.

Реферат по книге: Αλεξανδρίδης Α. Η Βία. Αθήνα: Ίκαρος, 2007. 44 σ. (Ίκαρος Ψυχαναλιτική σειρά.)