Власти, эмоции и протесты в России

Выступление на конференции в Берлине (май 2014 года).

Тему лучше всего начинать с текущей ситуации, когда поддержка президента Путина держится в районе 80–85%. Причем в первую очередь в крупных городах — в Москве, в Петербурге, Екатеринбурге, Новосибирске — базах массового недовольства еще недавно, год-два назад. Среди поддерживающих власть очень заметно преобладание людей с хорошим доходом, образованных. Итак, средний класс, который два года назад был раздражен и с симпатией следил за московскими протестами, сегодня с восторгом присоединяется к власти. Слова, которые при этом произносят — «Наконец-то у нас власть, которая нас представляет!», «Наконец-то мы солидарны с властью!»

Эти люди два года тому назад поддерживали массовые протесты с либеральной повесткой, а сегодня называют угрозой себе и стране — либералов, западников, демократов, какую-то «пятую колонну». Собственно говоря, рост поддержки Путина на 25–30% за два месяца — это «дельта» за счет прежней недовольной трети населения, которую показывали опросы 2012 года.

Это новое путинское большинство, я его называю «новороссийским» или «посткрымским большинством», состоит не из мрачных люмпенов (в группе совсем бедных граждан рост поддержки был наименьшим). Во главе нового большинства — средний класс и интеллигенция.

А теперь вернусь в прошлое. За 20 лет существования Российской Федерации драйвером политики был страх элит перед революцией, переходящий в технику пресечения возможности появления недружественного власти большинства внутри системы. После двух московских уличных мятежей, 1991 и 1993 года, у правящих страной политиков возник вопрос: допустимо ли вообще в системе РФ спонтанное уличное действие? И демократические элиты сочли, что, скорей всего, нет. Формально оно есть, но доктринально и практически исключено.

Уже в это время в окружении Кремля нарастают практики политического манипулирования протестом. Когда в 90-е годы говорили о «массовых протестах», уже имели в виду, что это — протест мэра Москвы Лужкова или медиа-магнатов Гусинского и Березовского, а не самих людей на улицах. Начинает казаться, что с помощью телевидения и масс-медиа нетрудно инсценировать публичную политику. (Эта мысль, перейдя из опасения в убеждение, похоронила лояльность власти к любому независимому телевидению в России. Боялись не разоблачений и не свободного слова — боялись контрудара со стороны медиализированных избирателей, спланированного некоей «теневой силой».)

Уже в это время начинает меняться роль телевидения, во главе которого стояли и по сей день стоят выдающиеся мастера телевизионной информационной драматургии. Один из них, шеф Первого канала государственного телевидения Константин Эрнст, рассказывал мне, как восхищался трансляцией CNN расстрела парламента в октябре 1993 года: «Вспомни, как это было красиво: Белый дом, голубое небо — и танки, бьющие прямой наводкой в прямом эфире! Величайшее шоу в истории телевидения!»

Эрнст говорил об этом с грустью, описывая то, чего как раз тогда его надолго лишили. Именно тогда мы создавали новую систему правления Россией — управляемую демократию. (Говорю «мы» потому, что в этот период я убежденно участвовал в ее создании.) Систему, в которой нет больше места уличным страстям и открытым конфликтам, политическим эмоциям на улице и в парламенте. Мы создавали «антиэмоциональный фильтр» системы стабильности. Спонтанные конфликты удалялись из публичного поля, лояльность исключала публичную их демонстрацию телевидением и политиками. Считалось, что когда у общества есть причина для протеста, надо обращаться в администрацию президента, а не выходить на улицу. Жалоба властям должна быть изложена «корректно», и тогда есть вероятность, что она будет удовлетворена. Тот, кто нарушит это условие, будет наказан уже тем, что о его протесте не узнают — телевещание об этом гарантированно промолчит. Но Кремль никогда не должен терять свое первенство, свою гегемонию в принятии важных решений: это принцип.

Так было 12 лет — в течение двух президентств Путина и президентства Медведева. Сломалась эта система на т.н. рокировке Медведев-Путин осенью 2011 года. Рокировка исходила из ложного предположения, что управляемая демократия стерпит любые перегрузки действиями власти — опасны лишь действия улицы. Но на этот раз общество отказалось это проглотить. После нечестных выборов в парламент в декабре 2011 года люди вышли на улицу и заявили о себе. Это был спонтанный всплеск эмоций, причем эмоций меньшинства. Я тогда тоже вышел на улицу, впервые с 1993 года. И первое мое ощущение было — что мы здесь делаем? Мы вышли на улицу, но далее делать было нечего. Выйдя на улицу, надо или драться с полицией, или идти домой. Меньшинство, которое оказалось на улице, не имело политических инструментов и никакой схемы действий, не говоря уже о цели.

Но оказалось, что одну работу мы выполнили — создав новую аудиторию для власти. Огромную телеаудиторию, которая разглядела в нас активное и, с точки зрения зрителей, агрессивное меньшинство. Так эта аудитория спонтанно и неожиданно для себя превратилась в опору для власти. Это понравилось в Кремле. Власть стала экспериментировать с аналогичными постановками, всякий раз с помощью телевидения рисуя одну и ту же раскалывающую картину — меньшинство против всех. «Патологическое» меньшинство против здорового, подавляющего большинства. Так на экраны управляемого телевещания неожиданно вернулся конфликт.

Телевещанию как генератору драматизации нужен реальный конфликт, страсти толпы, крики и искаженные лица. Всякий телеканал мечтает показать Армагеддон в прямом эфире. Но для Кремля важно, чтобы все это держалось подалее от его стен. Чтобы зритель, припав к экрану, переживал за «свою» власть, пока Армагеддон развертывается где-то подальше. Вот почему украинский Армагеддон — Евромайдан в Киеве — стал подарком российскому телевещанию.

Для российского телезрителя Украина — это «вторая Россия», но удаленная и условная, где он может безопасно для себя отождествляться с любой из сторон конфликта, не отвечая за собственный выбор и ничем не рискуя.

Я полагаю, к 2013 году российское телевидение перешло грань пропагандистского ресурса власти, оставив далеко позади программную цензуру управляемой демократии. Телевидение стало ветвью власти — равноправной и в чем-то не менее самостоятельной, чем аппараты ФСБ, Генпрокуратуры и Следственного комитета. Погрузив десятки миллионов людей в поддельную реальность, где их устрашают вымышленными патологиями («либералами», «гомосексуальными педофилами», «фашистами» и т.п.), государственное телевещание РФ стало репрессивным патовещанием, замещающим функцию государственной идеологии.

Путин может легко не считаться с Государственной Думой, с Конституционным судом, с ФСБ или прокуратурой — но обязан считаться с патологической картиной поддельной реальности, которую телевещание творит в коллективных эмоциях населения. Когда «патовещание» завладело Путиным, в России исчезло последнее место, где еще отличали инсценировки страхов от проработки политических решений. Ум Кремля одержим эмоциями поддельной реальности. Теперь это одно чувство, одна логика, одно поведение.

Итак, круг замкнулся. Власть, которая попыталась увести протестующих с улиц, чтобы отменить революции навсегда, из заказчика-цензора превратилась в невольницу истеричных телешоу — откуда сама вырваться не может. Массовый зритель вернул себе вкус к спонтанному конфликту и политической эмоции, хотя все его чувства искажены телевизионным «патовещанием» и нацелены на фикции.

Еще 3–5 лет назад правила «управляемой демократии» (весьма ограничительные) требовали от желающих создать политическую партию рациональных действий — разработки программы и проекта, стратегии, подбора политических кадров. Все это было затруднено и велось в долгих переговорах с властями. Сегодня политическое событие и его нарратив творятся властями online, из любого «подручного» материала.

Это хорошо видно в восточных областях Украины, по составу тамошних российских ополченцев. (Я тут не говорю о массе украинских граждан-волонтеров, участников конфликта.) Российские волонтеры, воюющие в Донецкой и Луганской областях, очень любопытная группа — осколки прежних оппозиционных движений, перемешанные с отставными менеджерами «управляемой демократии» и отдельными идеалистами. Это не дисциплинированные отставники российских военных структур, каких мы видели при овладении Крымом. Это композитная масса среднего класса. Фьюжн идей Белого дома-1993 и актива массовых антипутинских протестов 2011-2013 гг (т.н. «Болотной площади»). Участники русской националистической среды перемешаны здесь с энтузиастами-«реконструкторами» и «ролевиками», т.е. волонтерами реконструкции батальных сцен русской истории. Выразительна фигура лидера донецких повстанцев Стрелкова (Гиркина), который еще недавно был среди участников постановки сцен гражданской войны или защиты Москвы в 1941 году. Но тут же и Олег Мельников — активист правозащитных кампаний, участник драк с полицией при столкновениях на Болотной площади в Москве.

В отличие от Крыма, на Юго-Востоке Украины Москва решила проявить сдержанность. Она не использовала регулярные части, но не мешала инфильтрации для участия в украинском конфликте всех, кто хотел воевать. Украинская революция практически обнулила украинскую армию и государственность, и композитные волонтерские отряды неожиданно (думаю, неожиданно даже для Москвы) превратились в правящую силу Донбасса. Сегодня Москва едва ли сумела бы ими управлять, а отказываться от них не дает эмоционально кипящая российская масса поддержки. Те же 85% поддержки Путина превращаются в этом случае в ограничительный фактор. Если только он захотел бы убрать этих людей из Украины, ему пришлось бы вторгнуться на ее территорию вооруженными силами и, оккупировав Юго-Восток, фильтровать волонтеров и вывозить их в Россию. Помимо того, что это политически немыслимо, Кремль знает — в этом случае он рискует встретиться с ними где-то под Москвой. Ведь они уже вошли во вкус свободы, понятой как решение вопросов с оружием в руках. Сегодня единственная суверенная гражданская сила в России — вне ее пределов: она воюет на востоке Украины.

Я хочу сказать, что попытка бороться с человеческими эмоциями, с человеческой волей к спонтанному поведению безнадежна. Все они вернулись обратно в нашу систему — став зверьми, опасными для дрессировщика, окруженного лжецами.