Тезисы о суверенизации: Михаил Гефтер и Глеб Павловский

— Многие современные российские эксперты в который раз сейчас заменяют термины — и говорят не о «российском», а о «русском». А у Михаила Гефтера это, похоже, один из основополагающих вопросов?

— Как историк Гефтер всегда предпочитал, вслед Карамзину, Ключевскому и Покровскому, говорить о русской истории, даже когда речь шла о советском ее отрезке. В последние годы его жизни, совпавшие с первыми «постсоветскими», понятие «русского» становится для Гефтера особенно напряженным. Именно в это время он все чаще возвращается к проблеме, обозначаемой его же вопросом — как русское оказалось советским? И вытекающему отсюда вопросу-утверждению — не было ли советское единственным вполне реализованным русским. Эта тема просвечивает в наших с ним разговорах довольно часто, но сейчас не об этом, а о его понятии «русский Мир». Сегодня оно приобрело довольно дурную славу, и его часто пишут с прописной буквы — «Русский мир». Но Гефтер-то писал наоборот: «русский» — с маленькой, «Мир» — с прописной.

Ключевым для него было понятие «Мир», находящееся в центре его теологии всемирной истории. Русскость, в той мере, в которой она присутствовала в России, определялась через отношение к Миру, а Миром для России стала Европа и европейское человечество — универсалистский взрыв, совпавший, собственно говоря, со взрывом, создавшим саму Россию. Так вот, гефтеровская Россия — великий мировой маргинал, выбравший судьбу в наиболее окончательной форме волей Петра Великого, не забывая при этом и вклада обоих царей Иванов.

— Но как Гефтер понимал «русский Мир»?

— Как нечто, что было в прошлом и погибло, и как нечто, что все еще предстоит, что возможно, но уже как «русский мир» в «Мире миров».

— Да, но как различать этапы формирования «русского мира»?

— «Русскость» по Гефтеру никогда не была и в принципе не может быть моноцивилизационной. Это многоцивилизационная русскость. Она творилась и возрастала в русских странах еще до возникновения России — в русском Новгороде, в русской Твери, русской Москве, русском Киеве. И, однако, стала жертвой централизованной государственности, сперва московской, затем российской. Москва была принесена в жертву тому, что и составило Российскую империю. Затем, в момент крушения Российской империи, которое, независимо от революции 17-го года, Гефтер считал таким же предрешенным, как и крушение дуалистической Австро-Венгрии, Османской империи и рейха Гогенцоллерна, настал драматический и отчасти мистический переворот в судьбе «русскости». С одной стороны, «русскость» как культура слова, сотворенная Пушкиным и длинным рядом вслед ему, не исключая Владимира Ульянова, породила феномен российской интеллигенции в момент революции. С другой — она спасла постимперскую Россию от неминуемого распада, обеспечивая большевизму чудо и честь создать Советскую Россию — в принципе невозможное русское государство в оболочке умерщвленной утопии.

— То есть советская Россия — проект, давший «русскости» какую-то особую фору?

— Да, и это — государство Сталина, окончательно перемоловшее остатки многоцивилизационной русскости в унитарном коммунистическом миродержавии. В государстве Сталина, ядром которого стала двухголовая меритократия советской интеллигенции и партократии КПСС, возникла первая и, как Гефтер не исключал, последняя государственная версия русской государственности, надломившаяся и погибшая в конце 80-х — начале 90-х гг. ХХ столетия. Ценой этой унитарной, а следовательно, неполноценной «русскости» оказалась реальная русская многоцивилизационность: множественность русских стран — русской Сибири, русского Севера, русского Юга, русского Поволжья.

Гефтер еще с 70-х гг., начиная с попыток набросать концепцию новой Конституции, а затем в конституционных беседах с Сахаровым и в предложениях Горбачеву и Ельцину, мечтал о «новой федерации» русских и нерусских земель России. А возможно, о «конфедерации», или «русском союзе», стран Европы и Азии.

Он полагал, что такая Россия легче найдет путь в Мир миров и сможет установить те оптимальные пропорции, соответствия индивидуальной личности, страны, культуры и мира, которые в европейском круге так или иначе разрешались в балансе «нации» — в «национальной» модели, которая удалась немногим и от которой Россия, вслед Петру, необратимо отреклась.

Тема «русских земель» или «русских стран» (здесь Гефтер иногда использовал термин, принадлежащий, насколько я знаю, покойному Лену Карпинскому, — «интеграты») виделась ему единственным способом воскрешения фундаментальной «русскости» во многих ее ипостасях, в живой нераздельности. Все унитарные варианты русского, все исключительные и исключающие варианты русского национализма Гефтер считал убийственными, даже русофобскими, в чем он однажды всерьез обвинил меня. Это дает мне право на небольшую реплику по личному вопросу.

— Да, пожалуйста.

— В момент, когда мы спорили с Гефтером в начале 90-х гг., я (еще даже не вполне оплакав свой дорогой Союз, как я тогда ошибочно полагал, умерщвленный в Беловежье!) находился под обаянием новых национализмов, созданных в ХХ веке буквально из ничего: израильского и турецкого. Жаботинский и Ататюрк на какое-то время были моим любимым чтением. Я все еще был страстно одержим идеей «русского сионизма» и пытался заразить ею то Льва Аннинского, то Ксению Мяло, то Сергея Чернышева, то самого Гефтера. Правда, у меня были трудности в определении сакрального центра — чему быть Храмовой горой «русского сионизма»?! Как всякий южанин, скептически относясь к Крыму и с еще живым недоверием относясь к Москве и Ленинграду — этим убийцам советской государственности, я не мог понять, где должен быть размещен «новый сакральный центр»… В 1991–1992 гг. подумывал было даже о Киеве…

Но во всех вариантах ближайшее будущее России виделось мне антиконфедералистским, если и не централизованным. Чем-то вроде русской Америки, перенесенной из XIX в ХХ век, строго говоря, неограниченным пространством свободных общин, сквотов, бродячих банд под управлением мудрых культуртрегеров. Гефтеру ничего не стоило похоронить всю эту ахинею. Но здесь мы разошлись навсегда… Гефтер заканчивал свой путь, а я надолго ушел в апологеты «русского проекта» и «русского Мира» в его централистском варианте.

— А что же сегодня?

— Сегодня для меня очевидно одно, что Гефтер был полностью прав в отрицательном смысле слова: централизованная «русскость» невозможна, и она всегда будет готова пожертвовать существительным ради прилагательного. Для того, что я именую «Системой РФ» — государством без государственности, — централизация интересней наследования, а поддержание атмосферы чрезвычайности важнее любой идентичности внутри «русского мира». И поэтому она всегда готова выдавливать носителей русскости вовне, независимо от того, готова ли она их затем поддержать, либо предать или даже раздавить.

Это нерешенная проблема любой русской политики, и все предлагаемые варианты, осуществленные или неосуществленные (а одних недоосуществленных за 20 лет набралось уже немало: РСФСР 1991–1993 гг., ельцинская демократическая Россия 1994–1999 гг., либеральная питерская Москвороссия Путина 2000–2003 гг., управляемая демократия Путина – Медведева 2004–2012 гг. или Новороссия 2014 года), подтверждают мрачное, но ответственное заявление уходящего Гефтера о том, что Россия «либо сумеет стать русским человечеством внутри себя самой, множественным русским Миром, либо мы взорвем Мир».

— Но даже если возможно становление новой «русскости», ее безболезненное вхождение в «Мир миров» — самостоятельная проблема. Понадобится ли эта новая Россия в мире? Не утопия ли это?

— Гефтер не считал «Мир миров» чем-то существующим или даже реализующимся в ходе глобализации. «Мир миров», с точки зрения Гефтера, — это постчеловеческая и постисторическая возможность выживания рода Homo sapiens, которая ничуть не гарантирована и, как он под конец думал, скорей всего не состоится. (Отсюда и его убежденность: «третьего тысячелетия не будет».) Но возможность эта не исчезла, и Россия, создав новую ячеистую множественность для развития «русскостей», являемую в множественности типов русского человека, живущего и творящего в русских землях различные модели социального и даже правового устройства, может создать и постнациональную перспективу для мира глобализации и объединенной Европы. Он видел в своей идее русских стран «суверенизацию России снизу», как он говорил. И, начиная с этих наших диалогов, тема суверенитета вырастает в центральную и для моего политического мышления. Суверенная Россия Гефтера — это множественная Россия. По сути, в трансверсальном пространстве, очерченном множественными русскими, а также «нерусскими среди русских» суверенами, возникает, возможно, единственное место для субъектов-партнеров будущего «Мира миров».

— Стилистически это чем-то сродни патетике Достоевского…

— Собственно говоря, это выглядит мистически лишь на убогом русском политическом языке второго десятилетия XXI века. В дискурсе постмодернистской объединенной Европы все это считается реализуемым, даже банальным. Правда, в центре у них находится не Россия, а именно ЕС как эталон (вслух так не называемый!) будущего мультикультурного человечества. Но Гефтер и эту европейскую веру считал не меньшим обольщением, чем российскую веру в «централизованную», «унитарную», «новую» Россию. Он знал, что из этого ровным счетом ничего не выйдет… Гефтер вообще не мыслил прямыми историческими переходами. Для него нет мостов и магистралей «эпоха-эпоха» — плавных, последовательных переходов от чего-то к чему-то. Важно неназванное промежуточное, обычно потерянное звено!

— И каково оно?

— Необходима новая промежуточность, и «Россия русских стран», в партнерстве с объединенной «Европой Отечеств» (понятие, если не ошибаюсь, принадлежащее Миттерану и очень нравившееся Гефтеру) и другими «Мирами» — американским Миром, японским Миром, китайским Миром, — могут создать именно ту промежуточную платформу, конечно же, конфликтную и диалектическую в смысле множества прямых и обратных связей, конечно же, полную борьбы за первенство, чемпионство, лидерство, но все же открытую маловероятному, но не исключенному будущему Homo sapiens. Об эпохе, мостом в которую является эта промежуточная версия, Гефтер считал абсолютно бесполезным гадать! А американскую версию New World Order и европейскую версию «постмодернистской гегемонии» он даже не критиковал: либо с презрением отклонял, либо рассматривал как угрозу, прежде всего, для ее носителей — США и ЕС. Ему достаточно было примеров Сомали, Сараево, Ирака времен войны в заливе, Абхазии и окровавленных Бендер, чтобы описать мне мир, где создание горячих точек превратится в способ управления и порабощения народов.

— Что ж, благодарим!

Беседовала Ирина Чечель