Суверенизация России: из споров 90-х годов

1. Новгородский осколок Руси, не ставший Россией: рукодельщина. «Единая и неделимая» Россия — русофобская идея. Россия — страна стран

Михаил Гефтер: Был в Новгороде, бродил по нему и не мог понять тайну и прелесть новгородских церквей. Девушка из музея меня приютила, а рядом церковь в Кожевниках. Утро, солнце стояло, и до чего же церковь была красива. Я говорю хозяйке: удивительно, но как это сделано? Она и говорит: у нас это зовут «рукодельщина»!

Зодчие были вольные люди, свободные. Основной каркас ставили простой лепки. Углы, ребра здания — все нарочито грубо. Поднимается к небу барабан — и лишь тогда резьбой на него накладывают ажур; это изящество, где каждая деталька светится, будто над ней годами трудились.

Контраст грубой первопостройки с ажуром и образует эту — ах, до чего прекрасное слово! — новгородскую рукодельщину. Остаток чего-то русского, который не стал и не станет российским.

Глеб Павловский: Это прекрасно, но я из той русской культуры, которая не была ни этнической, ни земской.

М.Г.: Та культура была вселенски-державной. Но кроме нее была культура текущей жизнедеятельности. Эта культура повседневности сложно соотносилась с имперской культурой.

Г.П.: А почему бы не попытаться связать империю с повседневностью людей заново? Почему нет? Русскими я признаю только людей, у которых стоят на полках книги русских писателей в том — имперском, от XIX века — смысле слова. Тех, кто несут книги Чехова, Тургенева, Ленина к мусоркам, как я вижу в каждом московском подъезде, я русскими не считаю.

М.Г.: И в тебе та же ярость, эта клокочущая сегодня пена ненависти. Противоборствуя, раскалываясь, сея кругом себя ненависть, мы только возвращаем себя к социуму власти.

Дело не в названии. Назовется Россия федерацией или конфедерацией — что нам бояться названий? Дело в том, что мы страна стран, и нельзя это делать в обход русских. А «единая и неделимая» сегодня — псевдорусская идея! Стоящий за единую и неделимую сегодня, в сущности, — политический русофоб. Один из самых опасных врагов будущей России, ее возрождения как уникального планетарного тела. Все еще возможного.

Г.П.: За «русофоба» спасибо, только есть еще и страна. Московский центр для меня не догма, а центр коммуникаций, как электрощит. Отключил — и страны нет.

М.Г.: Нужно прямо признать парадоксальную вещь: Россия не была страной. Она была встречей и конфликтом протостран. Русь была протостраной, был Новгород, были иные протостраны… Потому что страна — это общество и государство, а тут власть, притязающая на все, исключила место для общества и для нации. И явилась в страшном феномене социума власти.

Мы страна стран, как родословная и как потенция. Россия либо страна стран, в том числе русских стран, либо «социум власти», антирусский в принципе.

Обычная страна — это непреложность. Это оптимальное пространство неповторимой человеческой жизни. Где людям просторно и в поле их зрения остаются условия и плоды их жизнедеятельности. Они могут обнять взглядом это пространство, могут в нем породниться, не тесня и не мешая друг другу. Страна в таком смысле для русских крайне нужна, но пока что мы ее не имеем. Русские страны — вот ключ ко всему. Ничего не решим, даже пойдя навстречу регионам и автономиям, даже если не станем отвечать танками на каждое превышение воли на местах — мы не решим проблемы.

Вот центральный вопрос: разве можно было выстроить единое общество всея Евразии? На этом русские надорвались и получили социум власти.

Вспоминая человека, чья могила в Донском монастыре, — Чаадаева, мы как-то не понимаем, что должны решить чаадаевскую проблему. Мы повторяем и повторяем: «общечеловеческая цивилизация» и тому подобное — а нам предстоит войти в состав нынешнего Мира.

Россия сегодня вообще возникает впервые, поскольку Россия никогда не бывала страной. Либо она так и не возникнет. И мы должны, наконец, честно ответить на вопрос о России, который задавал Чаадаев. В этом нет ни унижения, ни мессианизма — мы просто не такие, как другие. Если мы не расслышим чаадаевского вопроса, если не озадачимся им, не увидим равноправия наших несовпадающих мертвых, то мы обрушим себя и Россию во мглу.

 

2. Возвращение чаадаевского вопроса. Плюрализм наследства и русские суверены

Г.П.: А какую ценность сегодня представляет антиквариат чаадаевской задачи?

М.Г.: Как ни странно, мировой революцией по Ленину Россия еще раз воспроизвела сотворившее некогда ее саму степное нашествие. Ведь степняки соблазнили нас пространством Евразии. Создали пространственную тягу и государственную задачу, для которой не нашлось решения в институтах и смыслах истории. Октябрь-1917 повторно и еще сильней соблазнил нас Миром.

На России мировая история спотыкается. Эта запинка имеет вид рока и тупика личности, о чем Чаадаев изъяснялся столь резким образом. Не буду говорить языком мистики, хотя рациональным языком его мысль и сегодня высказать трудно. А ведь она не чужая нам — она исходная фаза русской рефлексии.

Сейчас мы снова заблудились. И не найдем себя, не войдя кем-то в Мир, который тоже не стоял на месте. Он давно не Мир Ялты, не Мир 1945-го и полета Гагарина — нет! Это Мир, где западные демократии социально обновились, исчезла колониальная система и в глобальной перспективе обозначилась коллизия Север-Юг. Все это уже сосредотачивается у нас внутри. После испытания коммунизмом и Сталиным, того перенапряжения пространством, где перестают работать смыслы и образы истории, мы не найдем себя, не войдя в этот меняющийся Мир. Но как нам войти в Мир, не воспроизведя его перемен внутри России? Итак, мы опять вернулись к чаадаевскому вопросу.

О чем нам Явлинский вчера толковал, клеймя «неистовство казанское»? Разве оно не напоминает неистовство африканское, неистовство ближневосточное? Разве это не откладываемое столько лет упразднение Россией внутреннего колониализма? Едва выскользнув из мировой холодной войны, мы близки уже к холодной войне внутри России. Притом что исподволь возвращаемся и к ее классическим жанрам — торгуем оружием, пикируемся с Западом и т.п.

Итак, чаадаевский вопрос…

Г.П.: …своей нерешенностью проясняет нам масштаб будущих задач?

М.Г.: Да. Мы повторяем старую коллизию русской мысли, но в другое время и при худших обстоятельствах. Вопрос Чаадаева опять стал вопросом. Узкое место России — дефицит связи в паре: повседневность и вселенскость. А что посредине? Как связать русскую повседневность с человечеством?

Внутри повседневности каждый достаточен в своем существовании. Он свободен от тщеты и гордыни управления судьбами, но достаточен лишь, если найдет маршрут от повседневности к самоопределению в составе Мира. Что наш мост — нация? Чаадаев, между прочим, принцип национальности отклонял. И отклоняя, он прибег к универсуму религии, в наиболее принятой для этого универсума католической форме.

На деле чаадаевский вопрос открыт по сей день, поскольку существование человека в России не упрочено ни правом, ни бытом. Признание места России в Мире сегодня все в шрамах миродержавия да пустых речах про общечеловеческие ценности. Что станет рабочей промежуточной станцией — парламентарный строй? Нет. Такой станцией мне видится возникновение русских стран внутри России. Вот форма общежития, которая может протянуть руку Миру и которая необременительна для человека в его повседневности. Зато существование в качестве подданного РФ — правопреемницы Советского Союза и Российской империи — обременительно. Гражданином в этих рамках он стать не может, и не становится, что уже видно.

Г.П.: Хорошо, но как вписать столь необычную модель в Конституцию и Федеративный договор?

М.Г.: Вот предварительные формулировки. Первая: русская страна (наряду с нерусскими странами, какие в РФ уже есть) — это интегральная часть пространства России, которая вправе и во взаимодействии с другими русскими и нерусскими странами России войти в Мир. Пока же РФ входит в Мир то с протянутой рукой — помогите стране-инвалиду! — то колотя кулаком по международному праву.

Земли как интегральные составные части России могут протянуть руку Миру, сделав это каждая по-своему. Вместе с тем такие русские интеграты достаточно жизненны, чтобы человек в России не чувствовал себя бесприютным «бюджетником», чтобы он действительно смел стать гражданином. Чтоб в его политическое поле зрения помещалась вся его страна — ведь невозможно быть гражданином в евразийской размазне.

Г.П.: Хорошо, но прокламационно. Это освободит человека от региональных баронов-разбойников, но как вписать это в повседневность?

М.Г.: Вот почему дóлжно возобновить оборванную нить русской рефлексии о России. И, опираясь на не продуманный никем русский советский опыт, заново научить ставить вопрос, прежде чем давать ответы.

Но сегодня мы не ставим вопросы и некомпетентно пользуемся понятием «глобальности». Мир для нас — на одно усредненно-западное лицо, и само «западное» понято пошло. Из понимания Запада исключены их страдания, зато мы требуем, чтоб они признавали наши. Делая вид, будто Запад извечен, закрываем глаза на путь, каким они шли к нынешним благам, — забыв, как менялся Запад под русским и советским влиянием. То все западное принимаем, то все клянем.

Внутри России настаиваем на правах человека и его суверенности, будто в принципе мыслима государственная связь личности с Евразией: опять же, вопрос поставлен неквалифицированно. Политически это нереализуемо напрямую.

Говори что угодно, а я стану повторять: ничего не увяжется, пока мы внутри России не сорганизуемся по принципу интегрированных суверенных территорий — включая русских суверенов. Земля делегирует центру минимум доступных ему реализуемых полномочий: внешние дела, военные, страховой фонд, фонд развития — для выравнивания перепадов уровней между богатыми и бедными землями. Что-то еще для поощрения фундаментальной науки и поддержки культуры, а все прочее — землям! и все жизнеобеспечение на них. До тех пор мы вообще ниоткуда не вылезем. Вот тебе и «один трактор в день»!

Если Россия сохранится в виде человеческого пространства, то столкнется с плюрализмом наследства. Нам не стать наследниками только пути, пройденного Западом, даже считая его более привлекательным в его нынешней форме, — кстати, совсем недавней. Русские обречены на множественное наследование, а внутри него уже обозначились разломы.

Г.П.: То есть мы обречены вечно быть моделью того, что нельзя привести ни к общему виду, ни к единому знаменателю?

М.Г.: Да. Не повторяя путь других, а перерабатывая все опыты, не исключая своего собственного. Тогда и китайский опыт самоограничения при самоостановке не так бесполезен, как кажется. И японский опыт скромного ученичества, перерастающего в новаторство в формах того же ученичества. Но главное не сумма опытов — восприимчивый к ним интеграт, вот где принципиально новое. И в нем решение чаадаевской проблемы.

 

3. Необходимо восстановить русские земли, существовавшие до административных сталинских реформ. Президент — лидер союза стран, составляющих Россию

М.Г.: Надо смотреть вперед. Надо видеть, как национальные республики упорно поднимают планку суверенности, и путь компромисса, на который Ельцин встал по отношению к этому, — это единственный путь возможного решения проблемы. Но когда поднимается планка суверенности национальных республик, разве могут ли оставаться в неоформленном положении земли с русским населением? Это бессмыслица! Переструктурированной должна быть вся эта огромная территория, все историческое пространство России.

Еще недавно, до административных новаций Сталина, в 1930-е годы в составе России существовала и отдельная Сибирь, Западная и Восточная, был целостный Дальний Восток, был Большой Урал, был крупный предкавказский Юг, Центральный район России и так далее. Я не говорю о том, чтобы просто вернуться к этому, но ведь это же было!

Сейчас речь идет о большем. О том, что основная тяжесть забот о ведении текущих дел возлагается на сами территории. И процесс суверенизации этих земель, по истории, масштабу, характеру населения растущих в целые страны — русские страны! — этот процесс неустраним. По отношению к нему есть только двоякое решение. Либо сила запрета, и тогда превеликая кровь, либо настоящая реформа — доведенный до конституционного основания федеративный союз. Включающий и русские страны, как бы те ни звались: земли, края, республики и так далее. В качестве главы государства, но не главы исполнительной власти Президент должен стать лидером союза стран, образующих Россию. Лидером новой Федерации.

 

4. Советская и русская идентичности. Русские были советскими. Новый тип человека старой власти

Г.П.: Я не знаю уже, что считать советской идентичностью, а что русской.

М.Г.: Первым делом избегай ошибки — не ищи русское в чистом виде. Отбирать русских с точки зрения того, «чем они русские (исключительно)». Все не так. Как неточно было записывать всех граждан в СССР в «советские люди», со специфическими чертами сознания и поведения. Но тем не менее — русские были советскими.

Специфика момента — в нерастраченности вложенного десятилетиями своеобразного менталитета. Связанного с идейным сталинизмом — подходом к действительности как к чему-то само собой разумеющемуся. С однозначностью поступков, вытекающих из идеологических постулатов либо им противостоящих, но в пределах однозначного стиля поведения. Это убывает, но не ушло и катализируется обстоятельствами. Так называемый «гомо советикус» едва начал уходить, как его на выходе активизировали. Ситуация его призвала наружу. В том числе воспоминания и иллюзии равенства.

Поначалу равенство на низовом уровне отождествляли с революцией и принимали за вселенский императив. Потом терпели как неизбежное. Произошло глубинное сращивание человеческой массы со стереотипами равенства — мнимого и действительного. Включая равенство народов. Свою государственность в СССР получили почти все нерусские народы.

Стереотипы равенства связались с культом власти как распорядительницы благ, источника всех возможностей — и с потребительским отношением к власти. Обстоятельства катализируют характерные советские свойства, а не подавляют их.

Что собой представляет сегодня русский человек? Это человек, который тяжко расстается с миродержавием и трудно идет к себе, отдельно взятому. А навстречу ему, заполняя трещины в советском мифе, спешит возрожденный миф-родословная. Апелляция к «голосу крови»; комплексы величия и неполноценности, сумасшедшим образом переплетенные со сталинским киномифом о русскости. Неуходящая советскость сознания и поведения, катализируемая событиями, сама подстраивается под архаику. Образ одного входит в пазы другого, не совпадающего с ним по генезису — предреволюционное, вековое и постреволюционное — патологизированный синкретизм.

Процесс уже несколько раз возвращался на круги своя, укрепляясь при этом. Сегодня в России растут нерусские национальные образования, опережая проявление русских стран. Все ищут «партократию», а не видят, как формируются этнократии. В нерусских республиках партократия в симбиозе с этнократией представлены одними и теми же людьми.

Нынешний натиск на образ жизни людей резко катализирует черты и травмы советского, вот что важно! И эти черты неубывшего сознания, скрещиваясь, входят в пазы ожившей мифической родословной, с ее сочиненными кинопреданиями. Встреча ведет к гибридизации. Патология гибридов выражена то в фантомах равенства по миродержавному изоляционизму, то в синтезе ущемленности с превосходством. Гибрид связан с пространством, с государственностью, размазанной по Евразии.

И с тем, что в отношении к Советскому Союзу Россия единственная правопреемница. Еще один лгущий символ — РФ якобы правопреемница и всей бывшей Российской империи. Вот место плотного вхождения патологий в пазы.

Формируется новый тип человека старой власти. Болезненный гибрид советскости, скрещиваемой с реставрацией мнимых «русских» родословных, — вот где социум власти уже ищет себе и найдет добычу!

 

5. Фикция российской нации — реальность нерусской власти

М.Г.: В Москве верят, будто символом довольства для России стала колбаса. Но на первый план вышла проблема места России в Мире и престижа всего, связанного с российским как тем, с чем дóлжно считаться. Политики уже пристраиваются, чтоб не выпасть на повороте. Национальная Россия — это фиктивная цель, реальностью могут стать только страны-цивилизации.

Фикция российской нации — это реальность нерусской власти. Никак им, видите ли, не прожить без Грановитой Палаты! Представь себе, что власть переселят из Кремля, превратив тот в музей: в обычном здании их сброд вообще не смотрится.

Ты прав, в слове «нация» есть понятийная шероховатость, оно из XIX века. И зачем? Просто чтобы так себя называть? Все-таки нация — это ощутимая близость. Начинать сейчас исправлять императора Петра — это не пройдет. Нельзя быть близкими друг другу от Смоленска до Тихого океана. Вне русскости мы не близки.

Г.П.: Понятно. Зато непонятно, как стать близким хотя бы в пределах Северо-Запада или Нечерноземья.

М.Г.: Дав свободу и поощрив протоцивилизационные различия русских. Только так, если свести к самому ключевому моменту. Не исчерпываясь им, но обязательно вводя его. Да, таков ключевой момент. Хватит держаться за сталинскую систему областей.

Г.П.: Ну, это какие-то призывы… Проще укрупнить регионы.

М.Г.: Из деления на 25 краев тоже цивилизации не выстроишь. Страна не выстроится так, различия идут в более крупных пропорциях. Не могут быть калужская нация, владимирская нация, рязанская нация, смоленская… Это просто глупость. Поэтому есть резон и право говорить о русских странах. Есть Центральная Россия, у которой свое лицо. Европейская Россия, по отношению к которой Сибирь была пристяжной, но соотношение меняется. Почему? Понятно — нефть, газ, золото, алмазы и так далее. Но ведь Европейская Россия может заново стать собой за счет интеллекта Питера и Москвы. За счет современных наукоемких отраслей и просто за счет развития культуры и интеллекта, который сконцентрирован здесь в больших масштабах, чем на Востоке. И пойдет не усреднение, а выравнивание. Но для этого нужен новый масштаб.

Г.П.: Так ведь масштаб и есть исходный пункт. Почему бы не назвать его национальным?

М.Г.: Весь вопрос о «российской нации» вбит в административно-бюрократическую теснину. Понятие «нация» до известной степени условное. Освободим его от восторженного оттенка: сказал «нация» — и встал на цыпочки, руку на сердце и поешь гимн. Почему? Нация — историческая случайность, ограниченная временем и пространством европейского региона. Мир не состоит из наций. Китай не нация, Индия не нация тем более. Украина и Казахстан не будут нациями никогда. Наполнение сакральным смыслом простого политического термина вообще путает карты. Что в ней священного, в нации? Да, так сложилось в Европе и США. Есть в этом свои преимущества, есть минусы. Минусы самодовольства, прежде всего… Но вижу, в тебе есть законный червячок сомнения.

Г.П.: Сомнения в силу того, что точка политической возможности для иного пройдена.

М.Г.: Потому что регионализация пошла неверно. В рамках административной структуры она не реализует русский протоцивилизационный потенциал. России нет места в суверенных нерусских анклавах среди студня неопределившейся русскости. Протоцивилизационные различия существенней. И разговоры о сепаратизме и федерализме неверны вообще. Вот, мол, как придет к власти прежняя номенклатура… А в Кремле какая сидит? Так лучше пусть будет власть на местах, где рядом с ней местный житель, который может сказать свое «фэ».

Но есть иное русло. Укрупнение до земель-стран, делающее возможным принципиально другую реинтеграцию. Беря за основу формы, типы, уклады человеческой жизнедеятельности русских, я вижу огромные различия. Дать культурную программу.

Политическим фактом является тупиковость этой России. И опасность рецидива «единой и неделимой» в рамках ядерного мира. Отталкиваясь от зачатков русской суверенности и отвечая существующей угрозе, мы ищем альтернативу. Альтернатива срабатывает через невозможность. Единая неделимая не несет будущего для России, она его лишает. Здесь — есть ресурс.

Что ж, мы формулируем некоторую неисключенность, с опережающей альтернативой. Как таковой ее еще нет. Но мы знаем, что регионы сами не выплывут к русскому цивилизационному уровню, пока мираж «Москва-Кремль» не растает. Тогда нас снова ждет булгаковский финал в гибнущей Москве. Либо мы успеваем предложить опережающую альтернативу.

 

6. Множественность стран русского мира или «русский сионизм»?

Г.П.: У политических промежутков есть свои обязательные повестки. Характер промежутка диктует нам промежуточную идеологию, а та должна быть конкретной и привязанной к реалиям. Шокирую я или нет, но России нужно что-то вроде русского сионизма. У евреев сионизм — это ведь идеология промежутка, кому религиозная, кому светская, а главное — предельно практичная.

М.Г.: Она и объединяет, и вдохновляет… и вместе с тем никого не обязывает.

Г.П.: Всеядность, ограниченная кратким списком ближних государственных задач. Чем русские хуже? Меня все больше занимает русский список первоочередных задач. Повестка самого необходимого для того, чтоб Россия состоялась.

М.Г.: Если бы от меня зависело, я бы долбил в одну точку — множественности стран русского мира. Что конгениально твоему «русскому сионизму». Конкретизировал, привлекал внимание. И все время напоминал об этом как о проекте.

Г.П.: Для такого нужен слишком глубокий разрыв с обычаями централизма уже на старте, а это добавочный риск. Перевод твоего философского концепта многоцивилизованности русского мира в регистр текущих задач — сам по себе философская трудность.

М.Г.: Согласен. Критерии, логика, иерархия… Да, нелегко, конечно.

Г.П.: Но мне это подсказывает, как двигаться дальше.

 

7. Демократизация как суверенизация «снизу»

М.Г.: Исходят из ложного предположения, будто центральная проблема — это проблема демократизации в либерально-западном смысле. Но центральная наша трудность — это демократизация в совершенно новом смысле — новый интеграционизм в самоорганизованном евразийском пространстве, выстраивающийся снизу.

И моя будто бы химерическая, на деле реалистичная задача выстраивания России суверенизацией ее снизу — ключ к тупиковой, взрывчатой мировой ситуации невмешательства пополам с вмешательством.

Несовпадение стартовых позиций — не теоретическая проблема. Это и проблема будущего евразийского сотрудничества. С этой точки зрения опыт Европейского сообщества интересен. Для того чтобы войти в Мир (о чем у нас любят поговорить), нужно приблизить внутреннюю жизнь России к типу содружества наций-государств. Тогда только проблемы интеграционного типа могут решаться — не единообразно, но в какой-то связности.

Г.П.: Сегодня повторно «сокращают государство» при расползании социума власти. Ты не думаешь, что и это кончится тем же?

М.Г.: Конечно! Ведь что, собственно, мы беремся у себя завести? Власть, которая будет «вводить рынок», всем распоряжаясь — то ли в пределах Садового кольца, то ли в очертаниях всей прежней Евразии. Иначе здесь нельзя: либо ты президент Садового кольца, либо повелитель Евразии, либо — либо! Или мы наконец готовы от этого абсурда уйти к государству в действительном смысле?

Тогда встанет вопрос: кто решает? Кто и чем управляет? Если решают за меня, дела плохи — если каждый решает в отдельности на пространстве посреди трех океанов, дело неисполнимо. Опять открытый вопрос.

Источник: Гефтер М. Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством. Опыты политические, исторические и теологические о Революции и Советском мире как Русском. Разговоры с Глебом Павловским. М.: Европа, 2015.