«Равные возможности» в науке?

Карьерный путь молодого ученого часто оказывается непростым. Принципы отбора в аспирантуру не всегда прозрачны. Написав диссертацию, молодые исследователи скоро осознают, что успех на этом этапе не гарантирует дальнейшего продвижения. Во многих академических традициях молодой ученый с кандидатской (или PhD) степенью имеет шанс получить постоянную работу только ближе к сорока.

При этом институциональная система современной науки гласно и негласно соотносит возраст ученого с тем, что он должен был бы сделать «к определенному возрасту» (аспирантура, публикации, выход книги, получение постоянной позиции). Это легко ведет к «эффекту отставания» вполне конкурентоспособных людей, у которых по разным причинам были перерывы в научной карьере (например, из-за болезни, для ухода за маленькими детьми и т.п.) или неудачный старт в молодости (например, учился не в престижном университете).

Карьерный рост не всегда связан с научными достижениями. Существует парадокс: в академическом мире постоянно говорят о важности оригинальных идей и творческих способностей, но структура профессии не всегда способствует продвижению талантливых и неординарных людей. Почти всем знакомы примеры «независимых ученых», работающих вне академических структур и не хуже других (а часто и лучше) справляющихся с задачами «чистой науки». Однако влияние этих людей на академический истеблишмент ограниченно, их исследования менее востребованы научным сообществом и в этом смысле менее перспективны.

Демографическая статистика профессионального научного сообщества также не демонстрирует «равенства возможностей»: в России, Западной Европе и США среди ученых невелико число представителей этнических меньшинств, а процент женщин чем выше в научной иерархии, тем меньше [1].

Каким образом должно быть построено обучение и продвижение в науке молодых исследователей, чтобы выявлять и «выталкивать наверх» наиболее талантливых и при этом обеспечить равенство возможностей?

Редколлегия «Антропологического форума» попросила участников «Форума» ответить на следующие вопросы:

1. Отношение к конкретному исследователю в научном мире складывается из многих составляющих, среди которых возраст, пол, принадлежность к столичному или провинциальному сообществу и другие характеристики, вплоть до национальности (этничности). Как это влияет на научную карьеру? Следует ли оказывать дополнительную поддержку представителям наиболее уязвимых групп?

2. Считается, что наиболее трудным (и важным) является первый этап — пребывание в статусе «молодого ученого»; этому этапу сопутствуют трудности с публикациями, участием в конференциях и др. Нужно ли что-то делать для облегчения первых шагов молодых ученых или такие ограничения вам кажутся естественными и даже полезными?

3. Поскольку протежирование является самым распространенным ответом на проблемы молодых ученых (например, путем создания «научных школ»), проблема возрастной дискриминации в науке вообще не звучит, как будто ее не существует. Насколько, по-вашему, протежирование эффективно? Насколько эффективны другие механизмы, компенсирующие изначальное неравенство: запреты на дискриминацию, всякого рода квоты или то, что принято называть «позитивной дискриминацией»?

4. Как вы относитесь к «научным школам»? Ведут ли «школы» к воспроизводству идей старшего поколения? Тормозят ли они развитие науки? Как сказывается на карьере молодых ученых влиятельность их научных руководителей?

5. Пожалуйста, поделитесь с читателями превратностями вашей собственной научной карьеры. Что было для вас самым трудным в карьерном продвижении и почему? Удалось ли вам справиться с этими затруднениями, и если да, то как? Что бы вы посоветовали тем, кто оказался в том же положении?

 

Владимир Богданов, Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова

Научные школы — понятие в историографии столь же важное, сколько трудно определяемое. В 1977 году М.Г. Ярошевский писал:

«Термин “школа” <…> при всей своей неопределенности <…> означает, по общепринятому мнению историков, во-первых, единство обучения творчеству и процесса исследования, во-вторых, позицию, которой придерживается одна группа ученых в отношении других» [Ярошевский 1977: 86]. При том что научная школа — это организация неформального (именно неформального) общения ученых разных поколений, обмена идеями и обсуждения результатов, она исполняет роль транслятора предметного содержания, неких культурных норм и ценностей от старшего поколения к младшему. Здесь важно наблюдение О.Д. Шемякиной о значительной патриархальности во взаимоотношениях внутри таких корпораций: «Равенство членов корпорации в сочетании с патриархальными традициями, до сих пор сохраняющимися в университетской среде, во многом напоминает традиции общинного самоуправления и ответственности старших в роде “за молодших”» [Шемякина 2010: 307]. В воспитательном плане важно, что научная школа является инструментом «воспитания исследовательского стиля мышления» и определенного методологического подхода к изучению проблемы [Ярошевский 1977: 29]. Довольно обстоятельно характеристика научных школ дана в статье В.К. Криворученко [Криворученко 2011]. Однако и она оставляет много неясностей. Например, остается открытым следующий вопрос. Научные школы подразумевают лишь вертикальные связи (учитель — ученик), т.е. это всегда коллектив, состоящий из разных поколений, или еще и горизонтальные (коллега — коллега)? Если второе определение также подпадает под понятие «научная школа», то почему его почти никогда не учитывают?

Автору этих строк пришлось заниматься изучением так называемой археографической школы Московского университета, к которой он сам себя относит [Богданов 2011]. В результате был составлен список лиц, участвовавших в полевых и камеральных исследованиях, проводимых под эгидой археографической лаборатории с 1960-х годов. Число их оказалось весьма впечатляющим — более 350 человек. Казалось бы, это и есть Школа. Однако выяснилась одна интересная деталь. Школа оказалась представлена только старшим поколением (собственно, ее основателем — И.В. Поздеевой), а также постоянно сменявшими друг друга «молодыми исследователями». Среднее звено оказалось перманентно уходящим. При этом авторами археографических работ стал достаточно ограниченный состав лиц, не превышающий 50 человек, чье число работ может варьироваться от одной до полутора сотен. На 2010 год защитили кандидатские диссертации 30 человек, докторские — 10. Но лишь пятая часть этих защит приходится на археографическую проблематику, а число диссертаций, защищенных по археографической проблематике в рамках МГУ, до сих пор не превышает пяти. Налицо явно некий «альтернативный коллектив», подавляющая часть которого занимается археографией как интересным времяпрепровождением и вовсе не относит себя к какому-либо исследовательскому сообществу. И если порядка пяти лет назад я с полной уверенностью мог назвать этот коллектив школой, то сейчас я не так в этом уверен.

Интересно, что при всей неопределенности термина «научная школа» в настоящее время он имеет важное институциональное значение, поскольку постоянно фигурирует как одно из направлений грантовой поддержки. При этом в большинстве случаев во главе коллектива должен быть «доктор наук», который и является «локомотивом» проекта вообще и пробивания гранта в частности. Однако если мы предположим, что большое значение имеют именно горизонтальные связи, то вопрос потребует рассмотрения совсем в иной плоскости. Но ответы на вопросы «Форума» вовсе не требуют детальной юридической проработки. В данном случае лишь обращаем внимание уважаемых коллег на то, что эта проблема существует.

1–2

Как представляется, первый и второй вопросы «Форума» достаточно близки. При этом вопрос о том, стоит ли помогать начинающему исследователю, может иметь только утвердительный ответ. То, каким образом эта помощь может осуществляться, зависит во многом от самого исследователя. Кому-то необходима твердая рука научного руководителя, едва ли не за него пишущего статьи, кому-то достаточно сказать, что есть такие-то конференции, есть такие-то издания, и человек сам начинает двигаться в этом направлении. Единственное, на что может влиять научное сообщество в целом, — это создание научных площадок для применения сил молодыми исследователями:

— привлечение начинающих ученых к большим научным проектам, где бы они могли трудиться со старшими коллегами. Собственно говоря, это и есть общая научная традиция. Именно совместная работа опытных и начинающих исследователей является лучшим транслятором накопленного багажа;

— проведение собственно молодежных форумов. Издание по их итогам сборников трудов, экспонируемых в РИНЦ и других наукометрических системах, представляется наиболее действенной формой поддержки.

Одним из старейших таких форумов следует назвать проводимые (с 1995 года) Самарским государственным университетом «Платоновские чтения», где ежегодно выступают молодые ученые (не имеющие степени кандидата наук) из разных научных и учебных центров страны. Прекрасной площадкой для фольклористов, этнографов, да и вообще «полевиков» стали школы, организуемые с начала 2000-х годов Центром типологии и семиотики фольклора РГГУ (см. сайт: http://www.ruthenia.ru/folklore/Mast4.html).

Иногда предлагается организация разного рода молодежных изданий (типа «аспирантских сборников»), где могли бы публиковаться начинающие ученые. Однако в этом случае начинающие исследователи развиваются изолированно.

3

В связи с бурной информатизацией вопрос какой-либо дискриминации в плане публикаций стоит все менее и менее остро. Раньше, когда начинающий исследователь сам приносил статью в уважаемый журнал, чисто психологически ее было легче не принять. Здесь-то и выручал принцип «протежирования», когда за молодым исследователем стоял маститый научный руководитель, чье имя открывало двери редакций. С развитием электронной почты и возможности пересылки статьи по e-mail автор в значительной степени обезличивается. Т.е. издатель в большей степени смотрит на содержание статьи, а не на возраст автора или имя его научного руководителя. Кроме того, если работа не подходит одному изданию, то ей легче найти место в другом издании. Еще 15 лет назад, когда изданий было значительно меньше, сделать это было гораздо сложнее. Общественный прогресс уравнивает возможности исследователей разных поколений. Это вовсе не отменяет протежирования (в котором в принципе ничего ужасного нет), но позволяет начинающему исследователю обходиться без протекции.

4

Поскольку само понятие «научная школа» достаточно обобщенное, то и сформулировать отношение к этому явлению трудно. Однако если говорить о школах как неких неформальных коллективах, то в их существовании есть свои плюсы и минусы. Так или иначе, научные школы могут как помогать исследователю (например, всем известно участие М.Н. Тихомирова в судьбе своего ученика Н.Н. Покровского), так и мешать ему.

Во-первых, любой представитель этой корпорации будет восприниматься не сам по себе, а как член этой самой школы, ученик того или иного Учителя.

Во-вторых, в любом человеческом сообществе конфликты неизбежны. И в случае конфликта с Учителем судьба ученика может быть весьма печальна. Он может быть изгнан не только из Школы, но даже из той или иной институции.

В-третьих, основатель Школы всегда находится в ситуации выбора: оставить ли после себя начатое им направление в виде многочисленных молодых генераций или сделать так, что данное направление будет ассоциироваться лишь с его именем. В этом случае начинается просто «вытаптывание» учеников.

В-четвертых (и это связано с третьим), Учитель может использовать учеников как «питателей», заставлять их делать всю черновую работу, а общие результаты труда подписывать своим именем.

Можно решить, что все это изъяны «вертикальных» связей. Но иногда (правда, значительно реже) горизонтальные связи тоже могут оборачиваться негативом. Стоит вспомнить дискуссию 1970-х годов о так называемом «новом направлении», в рамках которой произошел раскол среди учеников «Школы А.Л. Сидорова»: В.И. Бовыкина, П.В. Волобуева, К.Н. Тарновского…

5

Конфликтные ситуации, увы, в человеческом сообществе не редкость, и научная среда не исключение. При этом «конфликт Учителя и ученика», который в рамках научно-педагогических учреждений может вылиться в конфликт начальника и подчиненного, осложняется тем, что второго всегда легко выставить неблагодарным, зарвавшимся человеком, нарушающим принципы служебной субординации, превышающим полномочия и т.д. В этой ситуации действительно трудно давать отпор. Ученик-подчиненный не может использовать те же методы, что его Учитель-начальник. А такие конфликты не редкость, если, как было показано в ответе на предыдущий вопрос, Учитель действительно хочет оставить после себя «выжженное поле», т.е. сделать так, чтобы основанное им направление ассоциировалось лишь с его именем.

Единственный выход из этой непростой ситуации — четко выполнять свои должностные обязанности: диссертант, несмотря ни на что, должен писать диссертацию, научный сотрудник — выполнять возложенную на него научную нагрузку и четко соответствовать предъявляемым к его труду требованиям (подготовка определенного числа статей и монографий, участие в конференциях и т.д.). «Жена Цезаря вне подозрений». Важно не вступать в бесполезные дискуссии (тем более что «начальник всегда прав»), продолжать начатое дело с соблюдением всех формальностей (хотя я сам хронически далек от формализма, и это было самым трудным в моем карьерном движении).

* * *

Подводя итог вышесказанному, остается заметить следующее. Скорее всего, даже в будущем понятие «научная школа» так и останется крайне аморфным, лишь в самых общих чертах отражающим некий научный коллектив, действующий продолжительное время. Существование этого коллектива может как позитивно, так и негативно отразиться на судьбе того или иного его представителя. Однако «в коллективе всегда легче». Сейчас, в частности, принадлежность к той или иной школе стала значительно влиять на наукометрические показатели автора. Если он работает «в коллективе», то его коллеги (собратья по Школе) гарантированно его цитируют. В этом плане показательно, что академик В.Л. Янин (признанный глава школы изучения средневекового Новгорода), про которого на сайте исторического факультета МГУ написано «под руководством В.Л. Янина окончили кафедру археологии 60 человек, в числе его учеников 25 кандидатов наук, восемь докторов и один член-корр. РАН», является лидером среди истфаковцев по числу цитирования в РИНЦ: число публикаций, фигурирующих в этой базе, — 128, число цитат — 1996, индекс Хирша — 16 (на начало сентября 2014 года). В свою очередь, наукометрические показатели весьма сказываются на положении исследователя в той или иной организации. Таким образом, принадлежность к научной школе способна гарантировать некий статус.

Как бы ни складывалась судьба начинающего исследователя в коллективе, он должен как губка впитывать опыт старших товарищей: их отношение к труду, взгляд на проблемы, чтобы в дальнейшем ими руководствоваться или от них отталкиваться. При этом важно не забывать не только «вертикальные», но и «горизонтальные» связи в рамках коллективов. Это делает начинающих исследователей более устойчивыми и интегрированными в разные области знания. Более того, если для начинающего исследователя больше важны «вертикальные» связи, то в дальнейшем все большую значимость приобретают «горизонтальные». Однако конфликты в любом коллективе (в том числе и научных школах) неизбежны, и выход из них зависит от мудрости обеих сторон. Главное, чтобы личные пристрастия и амбиции не мешали делать общее дело.

В заключение не могу не вспомнить опыт одного из своих Учителей — Леонида Васильевича Алексеева (1921–2008), крупного отечественного историка и археолога. Сам он был учеником (одним из первых) академика Бориса Александровича Рыбакова (1908–2001). Так получилось, что их взгляды разошлись в 1968 году из-за событий в Чехословакии. Однако это никак не сказалось на их взаимоотношениях как начальника и подчиненного, что и создало почву для примирения уже в конце 1980-х годов. А сам Б.А. Рыбаков уже в 1998 году сказал: «Леонид Васильевич Алексеев не только крупный ученый, но и настоящий друг». Напомню, что из Школы Рыбакова вышли десятки известных историков и археологов. И все они сохранили благодарное отношение к Учителю, несмотря на то что нередко не сходились с ним во взглядах (ведь сам Борис Александрович, прожив длинную жизнь, стал свидетелем активного пересмотра своих концепций), особенно политических. Он никогда не ставил перед собой задачи «вытаптывания», а к младшему поколению (даже к первокурсникам) всегда относился как к потенциальным коллегам.

Библиография

Богданов В.П. Археографическая школа Московского университета: люди и судьбы // Язык, книга и традиционная культура позднего русского Средневековья в жизни своего времени, в науке, музейной и библиотечной работе XXI в.: Труды II Международной научной конференции (Москва, 30–31 октября 2009 г.) / Отв. ред. И.В. Поздеева. М.: [Б.и.], 2011. (Мир старообрядчества. Вып. 8.) С. 77–93.

Криворученко В.К. Научные школы // Информационный гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». 2011. № 2 (март-апрель). www.zpu-journal.ru

Вiцебскiя старажытнасцi. Матэрыалы навуковай канферэнцыi, прысвечанай 90-годдзю з дня нараждэння Л.В. Аляксеева. Вiцебск, 28–29 кастрычнiка 2010 г. Мiнск, 2011.

Шемякина О.Д. Противоречия российского модерн-проекта и традиционная культура. Историческое наследие и современный контекст // Диалог со временем. 2010. Вып. 33. С. 298–320.

Ярошевский М.Г. Логика развития науки и научная школа // Школы в науке / Под ред. С.Р. Микулинского, М.Г. Ярошевского, Г. Кребера, Г. Штейнера. М.: Наука, 1977. С. 7–97.

 

Виктор Воронков, Центр независимых социологических исследований, Санкт-Петербург

Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее

Чтобы понять мою точку зрения на предмет академической карьеры, надо учесть, что я более двадцати лет проработал в государственных институтах Академии наук и еще столько же в институте, независимом от государства (НКО). Мне есть что сравнивать. Из моей перспективы сегодня академическая социальная наука в России разделена на формальную, государственную, официозную и независимую, неформальную (с точки зрения чиновников, которые, впрочем, и диктуют правила существования в науке). Нет в России никакого единого научного сообщества. Поэтому вопрос карьеры для исследователя в области социальных наук — это вопрос о том, где вы делаете эту «карьеру»: в государственном университете (или академическом институте) или в негосударственных организациях (либо даже как независимый исследователь). Да и что, собственно, считать карьерой?

Привычная модель успешной профессиональной биографии опирается на представление, что трудовая жизнь — это лестница, по которой человек поднимается, ориентируясь на негласные правила присвоения рангов, которым соответствует определенное вознаграждение (в монетарной и символической форме) в рамках какой-либо формальной корпорации, согласно возрасту и другим аскриптивным признакам. Если по-прежнему ориентироваться на такую нормативную модель профессионального продвижения, то в современном обществе у молодых ученых возникает немало трудностей.

Я вспоминаю, как несколько лет назад во время известного студенческого протеста против плохого преподавания на соцфаке МГУ мой добрый приятель и отличный профессионал Александр Бикбов в дискуссии получил отповедь от МГУ-шного же профессора Юрия Аверина. Когда Саша критически оценил одного из профессоров, ухитряющегося десятками публиковать всяческие учебники и монографии невысокого пошиба, то заслуженный профессор попенял ему: «Вы сколько монографий опубликовали, молодой человек? Вот когда у вас их будет столько, сколько у N, тогда и будете иметь право критиковать».

Возможности проведения инициативных исследований у молодого ученого в этой модели невелики. Они определяются правилами корпорации и естественно ограничены должностными барьерами. Проще всего «лечь под профессора», т.е. приспособить свои научные интересы к интересам ресурсного начальника-руководителя. Такой руководитель согласно правилам академической корпорации должен быть заинтересован в формировании собственной «школы» — институции академического поля, создающей дополнительные ресурсы приумножения славы и материального благополучия — личного и коллективного. Такие «школы» характерны для вертикально выверенных академических (российских) институтов. Чисто административное явление с жестким правилом для подчиненных: «шаг в сторону считать за побег».

Государственная российская наука сегодня тяжело больна. Особенно это наглядно при анализе ситуации в сфере социальных наук. Коррупция, подлог, плагиат, кумовство во многом определяют правила формальной карьеры. Наряду с честными исследователями существует огромное число тех, кто купил или списал диссертацию, но получил начальственную должность благодаря вненаучному социальному капиталу. Захожу на сайт известной консультационной фирмы и читаю расценки на производство ученых. Кандидатская диссертация — от 110 тысяч рублей, докторская — от 350 тысяч, написание монографии — от 60 тысяч, написание статьи в «ВАКовский» журнал — от 5 тысяч (в иностранном журнале с импакт-фактором, естественно, вдвое дороже). Тут же описание скидок разного рода и доплат за срочность (в других фирмах диссертация «все включено» может содержать и гарантированные вопросы с ответами в процедуре защиты, и даже победный банкет). По деньгам вполне доступно чиновнику или депутату, так что после тяжких государственных трудов можно спокойно доживать профессором, а то и заведующим кафедрой. Вас устраивают правила корпоративной карьерной игры в России?

Мне кажется, что задаваемые журналом вопросы о проблемах научной карьеры исходят исключительно из перспективы государства и подведомственной ему науки. Науки, организованной когда-то для обслуживания общества советского типа, но не подвергшейся необходимым реформам за последние четверть века. Но появилась и другая модель карьеры, когда ученый стремится не к «кассе», не к начальственным должностям, связанным с большими ресурсными возможностями. Свои достижения он соотносит, в первую очередь, с признанием той части профессионального сообщества, которое также ориентировано в своей деятельности скорее на удовлетворение научного любопытства, нежели на деньги и славу (в большинстве не презирая, конечно, эти символы заслуг).

Если бы мы сформировали параллельно рейтинги ученых, отмеченных государством формальными должностями и званиями, с одной стороны, и тех, кого само профессиональное сообщество считает ведущими учеными, с другой стороны, то боюсь, что получили бы два набора имен, которые, вероятно, не пересеклись. Один список содержал бы имена важных академиков, ректоров, директоров академических институтов и т.п., никто из которых не попал бы в альтернативный рейтинг (поскольку научные заслуги многих из них никому не известны). Места же в альтернативном рейтинге распределялись бы в зависимости от признания в сообществе ориентированных на международные стандарты науки ученых и в международных исследовательских сетях.

Я понимаю, что «нет правды на земле, но нет ее и выше». И в карьерных правилах научного «зарубежья» много несправедливости, например относительной дискриминации женщин и некоторых меньшинств, барьеров для молодых. Но Россия — это «что-то особенного», как говорила моя немецкая коллега Ингрид Освальд. Правила продвижения в здешней социальной науке сплошь и рядом слабо коррелируют с научными достижениями. И неважно, какой университет вы оканчивали. Неважно даже то, получили ли вы профильное базовое образование. Это связано не столько с особенностями карьеры, в частности в социологии, сколько со слабым уровнем ее преподавания чуть ли не во всех университетах, начиная с МГУ. Так что профессиональными учеными становятся те редкие студенты, которые — вопреки латентно воспитываемому в университетах отвращению к социологии — упорно занимались самообразованием и которым посчастливилось вовремя встретить где-то «настоящего ученого».

Если же судить о роли «независимой» науки в обществе, то понятно, что будь ты хоть мировой звездой, не ты будешь устанавливать правила игры в науке официальной, а те «генералы», многих из которых за ученых-то счесть трудно, несмотря на все их научные регалии. Сегодня эти правила вполне соответствуют стране, в которой беззаконие принимается как норма.

Я не думаю, что в российских условиях молодые исследователи нуждаются в преференциях. Если они приобретают навыки, необходимые для исследовательской работы (а этому в университетах обычно не учат, поскольку сами учителя ничего не исследуют), то в современной науке формальная карьера перестает проблематизироваться. Стоишь чего-то, так тебе все карты в руки. Гранты на исследования, стажировки, приглашения на конференции, и не только за рубежом, но и в России. Наиболее интересные и значимые исследования во всем мире проводят аспиранты в ходе подготовки диссертаций. Они еще романтики, счастливы в полевой работе, их научной мотивации обычно нет предела. И именно их доклады вызывают особый интерес на конференциях и семинарах, привлекающих новые поколения исследователей. Речь здесь уже идет не о зажиме молодых, а скорее о дискриминации профессоров (что, чаще всего, и разумно!). Для этих профессоров и без того полно официозных конференций, где произносимые ими тривиальности удачно дополняются выступлениями важных чиновников.

В независимой, неангажированной социальной науке, которая не ставит своей целью обслуживать государство (я об этом уже когда-то писал [Воронков 2009]), престиж определяется не местом в корпоративной иерархии, не степенями и должностями, а значимыми научными достижениями. Индивидуализация, возможность выбрать чуть ли не любую биографию, новые виды ресурсов в современном обществе на фоне разрушения традиционных правил и ценностей позволяют по-иному понимать карьеру. Карьеру как рост признания коллег, таких же независимых ученых, членов «незримого колледжа», работают ли те в государственных институтах (реже), в НКО или числятся фрилансерами.

Конечно, им трудно получить поддержку в российских полугосударственных фондах (вроде РГНФ), которые созданы для финансирования в основном традиционных научных институтов и университетов. Я не говорю уже о своеобразии этических норм при распределении грантов в этих фондах. Однажды мне пришлось присутствовать при телефонном разговоре одного из экспертов фонда с другим маститым ученым. На вопрос эксперта, почему он не подал заявку на продление финансирования, был получен ответ, что собеседник думал, что поддержка продлится автоматически. Эксперт пожурил коллегу и попросил быстренько написать формальную страничку заявки (через добрых пару месяцев после дедлайна!), поскольку грант на продление исследования для него специально попридержали (!).

Но сегодняшний молодой ученый с его знанием иностранных языков, знакомством с новейшей зарубежной литературой, с его космополитической установкой открытости миру вполне находит нетрадиционные (для институционализированного профессора советского типа) источники финансирования собственных проектов. В мире существуют сотни и тысячи фондов, поддерживающих науку. Не так трудно найти заинтересованных партнеров на Западе, вместе с которыми можно подать заявку на проект, провести нужную конференцию, к которым можно поехать на стажировку. Можно искать поддержки у бизнеса, у которого своих исследователей нет, но может возникнуть практический интерес к теме вашего исследования.

Я отнюдь не идеализирую возможности научной карьеры в России для молодых ученых. В последние годы политический климат в стране резко сузил возможности развивать независимую от государства науку. Уходят иностранные научные фонды. Получение зарубежного финансирования сопряжено с угрозами стигматизации (закон об «иностранных агентах», даже возможные обвинения в шпионаже). Государство недвусмысленно требует лояльности, под угрозой исчезновения — целые направления исследований (в первую очередь, в области политики). Возвращается цензура, следствием чего становится повсеместная самоцензура. Карьера в государственных институтах требует компромиссов, которые многим представляются несовместимыми с честной научной деятельностью. В авторитарном государстве социальная наука задыхается. Наблюдается политически мотивированный отказ от карьерного роста: утечка мозгов за рубеж, уход из профессии, сознательное торможение символического признания, отказ от ответственности (такой вариант дауншифтинга политического происхождения).

Я убежден, что никакая формальная карьера не стоит свободы. Свободы исследовать то, что хочется, и с теми людьми, которые тебе близки по исследовательским интересам, мировоззренческим позициям, стилю работы. И во все более индивидуализирующемся обществе у нас уже хватает ресурсов выстроить собственную биографию по своему желанию. Это непросто. Выбор предполагает компромиссы. Но пессимизм разума необходимо сочетать с оптимизмом воли. А карьера? Карьера конструируется сама по себе. Как сказал когда-то Евгений Евтушенко, «я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее».

Библиография

Воронков В. О политизации общественных наук // Неприкосновенный запас. 2009. № 1. С. 33–44.

 

Александра Касаткина, Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН, Санкт-Петербург

5

Моя собственная научная карьера находится в становлении и пока складывается сравнительно благополучно. Мне повезло еще во время обучения в Европейском университете в Санкт-Петербурге (ЕУСПб) получить постоянную позицию в научном институте РАН, и сейчас осталось только закончить и защитить диссертацию, т.е. я нахожусь в той самой ситуации «карьерной задержки»: согласно академическому стандарту, в моем возрасте уже давно полагается защититься. Серьезное препятствие — специфическое разделение труда, связанное в том числе и с возрастом, в также отчаянная нехватка рабочих рук в наших научных отделах. Каждый отдел получает годовой план по музейной работе — сверке коллекционных предметов, редактированию карточек в электронной базе данных. В некоторых отделах, в том числе и в моем, выполнение плана, «естественно», ложится на плечи самых молодых сотрудников: старшим трудно осваивать электронную базу, кроме того, многие заслуженные научные сотрудники считают ниже своего достоинства браться за монотонную рутинную работу с предметами и карточками каталога. И они во многом правы: работа подчас действительно механическая, однообразная и изнуряющая. Технических сотрудников, лаборантов, которым можно было бы поручить этот труд, не требующий серьезной квалификации, в нашем отделе нет, и возможности получить такие ставки не предвидится. Поскольку мое диссертационное исследование не связано ни с музейным делом, ни с коллекциями отдела, времени на то, чтобы им заниматься, остается совсем мало. Работа в институте — мой единственный источник средств к существованию, поэтому уйти в отпуск за свой счет, чтобы закончить диссертацию, я не могу.

Схожие причины стоят за многими известными мне случаями карьерных «отставаний». Аспирантам факультета антропологии ЕУСПб, которые настроены на качественное, хорошо продуманное и обоснованное исследование, кажется, никогда не удается закончить диссертацию за стандартные три года обучения. Сейчас в ЕУСПб появилась программа поддержки перспективных диссертаций с очень неплохой стипендией на год, который можно посвятить только работе с текстом. Но, увы, те, кто закончил учиться до ее введения, должны искать поддержку сами. Кажется, наиболее распространенный способ — пойти учиться снова, обычно в магистратуру или аспирантуру западного университета, где будут платить достаточно высокую стипендию, которая позволит посвятить все свое время диссертации. Но это означает очередную карьерную задержку, еще на три, а то и на все шесть лет и отсутствие каких-либо четких перспектив после защиты. Еще немного побыть в учениках не так уж и плохо, у этого статуса есть свои преимущества. Однако в гуманитарной сфере конкуренция во всем мире очень велика, и получение степени отнюдь не гарантирует стабильной работы. Последнее и удерживает меня от такого пути и заставляет держаться за свое место в институте. В то же время без степени гораздо сложнее получить серьезный грант, попасть в научный проект или на стажировку.

2

У меня сложилось впечатление, что в российской гуманитарной среде для получения «пропуска» на престижную конференцию важен не столько возраст, сколько связь с определенным кругом, на который ориентируются ее устроители, — либо через личные знакомства или ученичество, либо через употребление «секретного кода» (принятого в этом кругу набора терминов и концепций или стиля исследования). В этом смысле «научные школы» оказываются эффективными для продвижения, но только в рамках узкого круга. Чтобы попасть в соседнюю «песочницу», где говорят на другом языке и думают в другом стиле, нужно предпринимать дополнительные усилия, заниматься культурным переводом и мимикрией.

Эффективным механизмом выявления и продвижения молодых талантов мне представляются коллективные исследовательские проекты, которые давали бы возможность и проявить свои способности, и получить поддержку при прохождении этапов профессиональной социализации, и обрести опыт и собственные наработки, с которыми можно отправиться в самостоятельное плавание. Если «научная школа» складывается вокруг серии таких проектов, где старшие коллеги работают плечом к плечу с молодыми, это, на мой взгляд, можно только приветствовать. Многое, конечно, зависит от человеческих отношений, стиля руководства, готовности старшего поколения воспринимать новые идеи и интересы молодых исследователей.

 

Катриона Келли (Catriona Kelly), Оксфордский университет, Великобритания

Равные возможности и академическая карьера: химера, идеал или реальность?

1

Я выступаю в данном случае как человек, который много и основательно соприкасался с целым рядом академических культур в Европе и за ее пределами, но чья научная карьера протекала в основном в Великобритании. В академической культуре, которую я знаю лучше всего, позиция по отношению к проблемам равенства и многообразия на протяжении моей жизни менялась очень сильно. Два ключевых законодательных документа: акт 1976 года о расовых отношениях и акт того же года о половой дискриминации (the Race Relations Act 1976, the Sex Discrimination Act 1976) — были приняты еще до того, как я начала свою университетскую жизнь, но потребовалось некоторое время, прежде чем дух этих законодательных актов стал частью политики найма. Я вспоминаю, что, когда я проходила в 1987 году собеседование для получения первой академической позиции, где я попала в список финалистов (я не получила ее), враждебный член комиссии упомянул о моих “commitments in Oxford” — «привязанностях в Оксфорде» (работа была в другом городе), отчетливо намекая на то, что «привязанности» означают гражданского мужа. Вопрос такого типа в терминах акта 1976 года о половой дискриминации был незаконным. Тем не менее, совет чиновника, консультировавшего в Оксфорде женщин, был таков: «Не стремитесь сделать себя непопулярными, прибегая к жалобам».

За последние двадцать с чем-то лет к правилам стали относиться гораздо более серьезно, и я не могу вспомнить случая на интервью по поводу получения работы — и как член комиссии, и как кандидат, — когда бы я столкнулась с откровенно дискриминационным вопросом такого типа. Когда вы включены в окончательный список или когда вы проводите собеседование для получения академической позиции в современной Британии, от вас ждут, что вы будете придерживаться продекларированных критериев и способствовать тому, чтобы интервью каждого кандидата следовало одному и тому же формату. Это может сделать процесс скучным для всех участвующих, но в целом кандидаты оказываются на высоте, а кроме того, их занятия и взгляды на жизнь являются достаточно различными, чтобы внести разнообразие.

Проблема возникает тогда, когда ты переходишь от «равенства» к «многообразию», от борьбы с дискриминацией к ситуации льгот и стимулов для представителей конкретных групп. Я в принципе этому симпатизирую, однако на практике часто трудно сделать выбор между категориями «особо незащищенных» людей. В настоящий момент британские академические институции пытаются выделить целый ряд «особенностей, находящихся под защитой» (“protected characteristics”). Помимо гендера и расы, основные среди них — это сексуальность и инвалидность.

Существуют и другие дифференцирующие факторы, которые могут не учитываться в процессе отбора и оценки. Например, отпуск по семейным обстоятельствам предоставляется в связи с рождением ребенка, но не в связи с уходом за неизлечимо больным супругом или родителем. Последний вариант может отнимать очень много времени, но не «пеленговаться» [2]. Равным образом никакого формального учета не делается для того, что можно назвать «академической прибавочной стоимостью»: замечательные достижения человека, не обладавшего в начале карьеры преимуществами образовательного бэкграунда, могут свидетельствовать о гораздо большем потенциале в долгосрочной перспективе, чем то, что демонстрируют люди, которые на раннем этапе своей карьеры производят лучшее впечатление [3].

Существует также проблема того, что реальные люди не всегда вписываются в четкие классификации, которые задаются благонамеренными людьми, определяющими политику. Например, является ли доктор А, представитель этнического меньшинства, имевший преимущества в финансовом и образовательном отношениях (вырос в столице, посещал ведущий исследовательский университет), менее или более достойным кандидатом (в чисто моральных терминах), чем доктор Б, который принадлежит к титульной национальной группе, но жил в бедном постиндустриальном городе и учился в тамошнем университете, а кроме того, он первый член своей семьи, вообще посещавший университет? Общество Англии (Шотландия, Уэльс и Ирландия несколько отличаются) в некоторых отношениях является не столько классовым, сколько сословным [4], так что возникают серьезные вопросы относительно того, какой «альтернативный» бэкграунд заслуживает большей поддержки.

Я не думаю, что другие академические культуры тоже решили эти проблемы, даже если они для начала их признали. Во всяком случае, сознательно или бессознательно, на комиссии, занимающиеся академическим отбором, очень влияет то, что они рассматривают (быть может, ошибочно) в качестве «объективных» критериев (например, число публикаций, появились они в престижных журналах или у престижных издателей). В лучшем случае «защищенные особенности» будут учитываться в финале отбора — чтобы решить, кто из двух кандидатов, равных в прочих отношениях, может попасть в список финалистов для получения места. Их значение опять сойдет на нет, когда будет сделан окончательный выбор.

Таким образом, хотя различные шорт-листы являются необходимым условием для приглашения кандидатов, не входящих в социальный мейнстрим, они, конечно, недостаточны. Британская академическая культура на сегодняшний день в значительный степени открыта для приглашаемых из других академических культур (извне Соединенного Королевства) [5] и в гораздо меньшей степени для меньшинств, живущих внутри самой Британии. Это отчасти связано с недостаточной представленностью этих меньшинств в рамках всей системы высшего образования — ситуация, которую сменяющие друг друга правительства пытались решить без особого успеха, так что реальный прогресс займет, по всей вероятности, года, если не десятилетия.

Случай женщин является несколько особым, поскольку они не принадлежат к «меньшинству», как в рамках населения вообще, так и в академическом мире. В этом контексте позитивная дискриминация (affirmative action) (которая, по крайней мере, помогает формировать идеалы) может иметь смысл. Например, мой собственный университет решил способствовать лучшей представленности женщин, отчасти через участие в “national Athena Swan charter” [6]. Эта схема нацелена на женщин в так называемых «стержневых» (stem) дисциплинах (т.е. в математике, естественных науках, технологии, инженерном деле и медицине). До сих пор подобная схема отсутствует для женщин, занимающихся гуманитарными науками. Здесь представленность женщин, по-видимому, выше на нижних уровнях, но столь же невысока, как в «стержневых» дисциплинах, на высоких [7]. Сам по себе этот разрыв указывает на все еще существующие проблемы восприятия, свойственные университетским администрациям: позиции, в описании которых упоминается «лидерство» (даже в стране, где главой государства является женщина и которая была первой крупной индустриальной экономикой с женщиной-лидером), по-прежнему в подавляющем числе передаются мужчинам. Прошло почти 40 лет с момента появления законодательных документов 1970-х годов о равенстве, но прогресс идет все еще медленно. И тем не менее существует возможность, что энергичное стремление к переменам приведет ко все возрастающему многообразию (как случилось, например, с чисто женскими шорт-листами в политике).

Гораздо более сложным вопросом и к тому же, по-видимому, нерешаемым, является гарантия «честности» в смысле избрания наиболее достойного кандидата — самого умного, научно продуктивного, талантливого преподавателя и т.д. Мобильность в академических карьерах низка, в течение работы в конкретной институции человек легко может перейти от статуса «исследовательской звезды» к статусу «балласта» и обратно. Хорошо функционирует не тот факультет, который регулярно нанимает так называемых «звезд», но тот, который дает молодым ученым приличные возможности для развития и где внесенный людьми вклад по-настоящему признан, что бы это ни было. В конце концов, люди редко показывают блестящие результаты во всех типах деятельности, из которых складывается успешный ученый. Один может писать и активно публиковаться, но является плохим организатором, или может быть хорош на бумаге, но ужасен в общении. Тот, кому очень хорошо удается выстраивать отношения с грантодателями или кто является чрезвычайно эффективным руководителем исследовательского центра или координатором курса, может быть совершенно не популярен у студентов [8]. На протяжении своей карьеры человек может сам перестать быть продуктивным исследователем, но у него прекрасно получается создавать вокруг себя такое пространство, в котором смогут продуктивно работать другие.

Если критерии отбора и продвижения узки и если люди приобретают догматическую убежденность, что можно отличить «первоклассного ученого» с первого взгляда, катастрофа, по всей вероятности, неминуема [9]. В общем и целом факультеты, обладающие многообразием, являются более интересными и живыми, чем факультеты, которым свойственна однородность. Когда я думаю о людях, с которыми работаю и у которых есть международная научная репутация, я совсем не вижу между ними сходства в том, что касается гендера, сексуальности, вероисповедания, этнического, образовательного, культурного бэкграунда или чего-либо еще. Просто они обычно работают больше, чем окружающие, и еще их объединяет то, что они смотрят по сторонам (в том смысле, что не считают свою собственную институцию центром мира).

Как показывает этот пример, ученые едва ли могут функционировать в полном одиночестве. Все эти математические гении-аутисты, столь любимые британской и американской массовой культурой, являются просто исключениями, подтверждающими правило. Я сталкивалась с людьми, занимающимися гуманитарными науками, которые убеждены, что только «ученый-одиночка» может создать значительную работу, однако мне кажется, что они заблуждаются (они просто не замечают или не признают помощь, которую получают от других). Но равным образом заблуждаются университетские администраторы и распорядители научных фондов, которые постоянно твердят о «коллективном исследовании» в смысле проектов, где каждый механически способствует исследованию одной конкретной темы.

Коллективные проекты предоставляют очень хорошее пространство для ученых в некоторых отношениях, но необходима гибкость; определенная степень автономии и возможность самостоятельного риска для участников являются существенными. Еще, конечно, стоит задуматься о том, как способствовать подобной гибкости в долгосрочной перспективе. Два возможных подхода: трудовые обязанности, которые можно пересмотреть по обоюдному согласию, и поощрительные денежные вознаграждения, которые учитывают достижения разных типов (в отличие от награждений лишь тех, кто достиг выдающихся результатов одним определенным способом, например получив предложения о работе из других мест или большие гранты) [10].

В настоящий момент заметно движение в противоположном направлении, с поощрением смехотворно бессмысленных индикаторов «заслуг», таких как индекс цитирования, пугающим уровнем доверия к показным стратегиям «усовершенствования», таким как курсы по эффективности, которые бездумно копируют менеджерский жаргон, а также все возрастающим влиянием институтов «преподавания и учебы». Последнее представляется уместным, когда возникает вопрос о поддержке людей, недавно оказавшихся в профессии, но ведущие этих курсов часто стремятся контролировать преподавательский процесс, демонстрируя незнание местных условий и конкретной динамики преподавания, которая работает иначе, чем эффективное преподавание в аудитории. И кроме того, подобные курсы требуют от преподавателей тратить очень много времени на прописывание методологических принципов, которые умный человек в состоянии понять за несколько минут.

2

Я, конечно, думаю, что молодым ученым надо предоставлять хорошее финансирование. Часто они занимают продуктивно иконоборческую позицию, у них есть энтузиазм и энергия для того, чтобы с пользой потратить деньги. Тот факт, что в сегодняшней Британии чрезвычайно трудно получить деньги для диссертационного исследования, завершения диссертации и работы после защиты, очевидно, негативно влияет на академическую культуру. Каждый год много блестящих претендентов, получающих места в ведущих британских университетах, в итоге не могут занять эти места потому, что не могут позволить себе приехать. И много весьма квалифицированных молодых ученых включаются в процесс «утечки мозгов», и до получения своей докторской степени, и после. Как только молодые ученые реально получают работу, финансирование (на сегодняшний день) становится относительно щедрым, эта ситуация улучшилась в значительной степени за последние 15–20 лет. Существует множество конкурсов для «начинающих ученых» наряду с престижными наградами, такими как премия Филиппа Леверульма (Philip Leverhulme Prize) и Гумбольдтовский фонд; обе институции исключают не молодых, а исследователей старшего поколения.

Гораздо более сложной является ситуация молодых (и немолодых) ученых, у которых нет постоянного места. В Соединенных Штатах существует понятная тревога относительно «адъюнктизации» — распространенной практики найма молодых ученых на кратковременные ставки, низкие зарплаты, а иногда в неблагоприятных условиях (например, контракты с «нулевыми часами», когда человек делает академическую «сдельную работу», причем почти без учета обстоятельств, в которых он работает). «Адъюнктизация», по всей видимости, менее распространена в Соединенном Королевстве, чем в Соединенных Штатах, быть может потому, что у профсоюзов там больше влияния. Однако постдокторанты и временные лекторы открыто исключены из числа получателей целого ряда грантов. Известны случаи, когда одаренные люди годами работают не в штате. Особенно беззащитны перед такой ситуацией родители маленьких детей (чаще всего матери), чьи супруги или партнеры работают в университете, который не может или не будет предлагать работу ему или ей [11].

Британская система также очень плохо работает в случае ученых, ушедших в отставку, хотя иногда люди достигают самого высокого уровня продуктивности именно в это время — когда они могут работать, не прерываясь, и опираться на десятилетия профессиональных занятий. Я уже указывала, что скептически отношусь к реформам политики найма, но полагаю, что щедрое финансирование исследований обладает фундаментальным влиянием на качество работы. Целенаправленно финансировать молодых ученых имеет смысл не только потому, что у них много энергии, но и потому, что раннее столкновение с конкурсом на получение финансирования поможет появиться слою преданных делу и опытных грантополучателей, когда эти люди достигнут среднего возраста.

Однако о тех, кому глубоко за 60 и больше, не следует совершенно забывать, как не следует забывать и об ученых, находящихся в середине пути и более старших, которым нужно время, чтобы реализовывать свои научные проекты; если от них ожидают, что они возьмут на себя организаторские функции (что является нормой) и не будут за это вознаграждены, это столь же нечестно. Если посмотреть на Россию, поразительной особенностью в данном случае, по сравнению со многими западными университетами, является отсутствие автоматического права на исследовательский отпуск, что неизбежно означает понижение научной продуктивности людей, которые заняты полномасштабным преподаванием. Несомненно, какие-то средства должны направляться государством на эти цели.

3

Я не сталкивалась ни с одной академической культурой (Соединенное Королевство, Россия, Ирландия, Германия, Франция, США, Австралия, Скандинавия… я могла бы продолжить список), где патронаж не играл бы определенной роли. Что касается Великобритании, весьма благоприятное письмо от научного руководителя, который известен комиссии, несомненно, является одним из основных факторов, влияющих на процесс отбора. Если один человек написал несколько рекомендательных писем, то комиссия обычно пытается понять (эксплицитно или нет), какова подразумеваемая в основе этих писем иерархия кандидатов. Тем не менее, есть справедливые сомнения относительно способности влиятельных патронов по-настоящему оценить таланты учеников, которые подрывают их собственные предубеждения: «любимые» студенты отнюдь не всегда являются наиболее способными. Обратное, конечно, тоже верно.

Иногда комиссия запрашивает рекомендательные письма только после того, как она выстроила кандидатов в иерархическом порядке. Но и это может вызывать проблемы, поскольку именно рекомендательное письмо часто содержит подробности, позволяющие понять, скажем, свидетельствует ли статья кандидата Х, опубликованная в престижном журнале, о его способностях в более общем смысле. Рекомендательные письма также могут объяснить разрывы в карьере и т.д. (т.е. как-то компенсировать асимметрию преимуществ, о которой я говорила в ответе на первый вопрос).

И наоборот, если письма отсутствуют, то колоссальная власть оказывается в руках отборочной комиссии — при сопутствующей опасности того, что члены комиссии вынесут поверхностное и даже предвзятое решение по кандидатам, чьи сферы занятий им незнакомы [12]. И хотя в Великобритании университеты остаются приверженцами практики непосредственных собеседований как третьего источника, свидетельствующего о качествах кандидата, совсем не очевидно, что люди, которые способны произвести впечатление на комиссию (за 30 минут), неизбежно окажутся лучшими на дистанции. Все было бы просто, если бы по всем трем критериям в лидеры выходил один и тот же человек, но так происходит отнюдь не всегда. В общем и целом, открытая война с патронажем, с одной стороны, может привести к победе мимолетного впечатления над заслугами, доказанными опытом; с другой стороны, слишком большое доверие явному успеху не может уверенно свидетельствовать о том, как человек справится в новой обстановке. Я думаю, у этих проблем нет единого решения.

4

Любая выстроенная интеллектуальная и педагогическая система обладает преимуществом порождать предсказуемые результаты, что, конечно, является и ее недостатком. Как привить общие ценности, ощущение профессионализма и интеллектуальной уверенности, не порождая стандартизацию и не делая людей узко мыслящими и самодовольными? Это сложный вопрос. Успешные ученые должны хорошо понимать то, что историк науки Томас Кун назвал «парадигмами», но если они хотят «сдвинуть» эти парадигмы, тогда их понимание должно идти дальше.

На практике очень трудно привить концепты и теории осмысленно, не легитимируя их, не превращая учащихся в сторонников этих построений. Результатом может быть что-то вроде академического «клонирования»; но без какого-то ощущения направления студенты и молодые ученые могут потерять свой путь вообще. Я думаю, что выход из этой дилеммы лежит, быть может, в понимании, что обучение научной работе строится на примерах и прямых рекомендациях (я вспоминаю замечание Лидии Гинзбург о Тынянове, что он «учил» именно так, т.е. давая в своих лекциях примеры того, как происходил его аналитический процесс, не объясняя каждому, что ему делать). Я сказала бы также, что молодые ученые учатся многому у своих коллег, так что академическая школа может, в конце концов, стать более разнообразной, чем кажется на первый взгляд, поскольку прямое влияние одного выдающегося человека может быть опосредовано (и поставлено под сомнение!) идеями и соображениями окружающих. И конечно, идеи могут трансформироваться, когда их автор делится ими на семинаре — в ситуации, не столь располагающей к неизменности, как лекционная аудитория, не говоря уже о статье. Возможность спорить с идеями, которые при вас проговариваются, является большим преимуществом традиционного университета — в противоположность «виртуальному». (Таков мой спор с нынешней модой на MOOCs [13].) В конечном итоге «школы» часто оказываются субъективно значимыми, а не объективно заметными явлениями. Учившиеся вместе люди легитимируют свои дружеские связи в качестве «школы»; это скорее жест маркирования, чем отражение каких-то важных особенностей.

5

Иногда читаешь заявление о приеме в аспирантуру и обнаруживаешь, что человек написал: «Я хочу быть ученым». Меня впечатляет такая степень уверенности, но не могу сказать, что когда-либо чувствовала это сама. Я очень постепенно приходила к мысли о том, что у меня есть интерес и способности, чтобы получить постоянную работу в академическом мире. И у меня не было никаких подобных мыслей о том, где и на что бы это могло быть похоже, лет до тридцати. Как и другие профессии XIX века (право и медицина — два случая, имеющих отношение к делу), это требует длительного обучения, во время которого встречаются большие препятствия, и все меньшему и меньшему числу людей позволяют переходить к следующему барьеру. Для того чтобы получить деньги на аспирантуру, тебе нужно получить степень бакалавра; только немногие аспиранты доходят до оплаченной постдокторской позиции; еще меньшее число получит постоянное место, а из них еще меньше в конце концов займет высшие университетские места. Более того, получение места и продвижение требуют (хотя отнюдь не все факультеты признают это) особого набора социальных и интеллектуальных навыков. Блестящего, но держащегося особняком (или просто несоциабельного), со всей вероятностью будут игнорировать. Есть ощущение, что большая часть академической жизни состоит в том, чтобы говорить, что то-то и то-то «недостаточно хорошо», и попадание в такую ситуацию может деморализовать. За последние несколько лет, кроме того, повысились ожидания, связанные с постоянным местом работы (количество публикаций, преподавательские навыки и административная нагрузка).

Все это вместе свидетельствует, что я не лучший советчик (никогда не «планировавший» свою карьеру систематически) и что академическая карьера в любом случае является процессом, сопряженным со случайностями: нередко закономерности возникают лишь ретроспективно, когда казалось, что плутаешь во тьме. Я полагаю, мне помогало стремление сохранить ощущение того, что интеллектуальные вопросы, к которым я обращалась, были изначально достойны изучения, и что по крайней мере работа, которую я делала, интересовала меня, даже если она и не казалась неизбежно «коммерческой». Кроме того, мне всегда нравилось писать. В самом деле, это удовольствие было чрезвычайно значимой причиной оставаться в академическом мире. И потом, мне страшно везло со студентами, которым я преподавала: их уровень — один из важных плюсов работы в большом, находящемся на хорошем счету университете, таком как Оксфордский или Лондонский. Если вы рассматриваете плату за работу, которую любите, как своего рода бонус, вы будете более счастливы, чем если вы пытаетесь угадать, что может быть необходимо для достижения карьерной цели X, Y или Z: то, что ученые старшего поколения и бюрократы рассматривают в качестве «достижений», в любом случае может измениться.

Главное — не ожидать чего-либо слишком быстро. Если вы хотите мгновенных результатов, вам надо заниматься журналистикой или вести блог. Часто у научной статьи нет никакого резонанса на протяжении недель или даже месяцев. А кроме того, резонанс может быть особого рода; хороший способ оценить это — подписаться на сайт academia.edu, где указывается число загрузок. То, что ты считаешь своей лучшей работой, может и не быть среди лучших с точки зрения читателей публикаций.

Столь же непредсказуем отклик в долгосрочной перспективе на то, что ты делаешь. Я помню, как несколько лет назад разговаривала с коллегой-естественником, который участвовал в национальном исследовательском аудите, RAE (теперь переименованном в REF, хотя процедуры, в частности упор на библиометрию и другие предположительно «измеримые» критерии, остались в значительной степени теми же). Он заметил, что у выдающихся ученых есть одна общая черта — почти всем им несколько за сорок. В данных условиях ранний успех может оказаться проблемой: ты можешь остаться с «великим будущим позади», а неоправдавшиеся ожидания вызывают тяжелое психологическое состояние. Когда мой возраст приближался к тридцати, я очень завидовала людям, у которых уже была работа (мне было 33, когда подвернулось нечто постоянное, что было по британским стандартам очень поздно, и к этому времени я не получила ни одной позиции, на которую претендовала).

Теперь я думаю, что мне повезло. Я жила на исследовательские гранты. У меня был хороший список публикаций до того, как пришлось начать не только одновременно преподавать и заниматься наукой, но и делать то, что в Британии известно как «администрирование» (неизбежная бюрократическая работа, которую предполагает постоянное место) [14].

Я чувствовала себя неудачницей в тридцать, но в пятьдесят картина выглядит по-другому. В середине карьеры не диссертация и не первая книга имеют значение, а то, что вы делали после них, а темы, избранные для получения первой степени, вряд ли пригодятся вам на всю жизнь [15]. Некоторые детали академической жизни весьма варьируются в зависимости от места, но эти соображения (работайте для себя, готовьтесь к длинному пути, во время которого придется менять маршрут) являются, как я полагаю, универсальными.

Пер. с англ. Аркадия Блюмбаума

 

Примечания

1. В Британии, например, несмотря на прокламируемые более 35 лет принципы равенства и разнообразия (equality and diversity initiatives), число женщин-профессоров колеблется от 10 до 20% (http://www.timeshighereducation.co.uk/news/gender-survey-of-uk-professoriate-2013/2004766.article). Если исключить женщин, являющихся профессорами по должности (statutory professors), а не по званию (ad hominem professors), процент будет еще ниже. Членов Королевского общества (т.е. Академии естественных наук) всего 5%. В России при общем числе женщин в науке 42% среди членов РАН их 2% (http://www.strf.ru/material.aspx?CatalogId=353&d_no=45603#.Ut5WG9LHnVQ). В США среди преподавателей самого низшего ранга женщин 46% (при том что получивших PhD свыше 50%), Associate Professors — 38%, Full Professors — 23%. У женщин с детьми на 38% меньше шансов на утверждение в профессуре (tenure), чем у мужчин. На каждой ступеньке женщины зарабатывают меньше мужчин (http://chronicle.com/article/The-PyramidProblem/126614/). В Германии среди получивших PhD женщин — 50%, среди Habilitierte (защитивших докторскую диссертацию) — 22%, среди профессоров — 15%, а среди ректоров — 7% (http://www.humboldt-foundation.de/web/kosmos-opinions-94-1.html).

2. Тем не менее, людям обычно предлагают рассказать о факторах, которые могли бы означать, что их кандидатуры требуют особого рассмотрения (например, в случаях, когда от кандидатов «обычно ожидается», что им еще нет сорока лет или что с момента написания диссертации прошло не больше трех лет и т.д.). В данном случае могут быть упомянуты и любые семейные обстоятельства. Однако официальный отпуск ухаживающим не предоставляется, и поэтому их проблемы в известном смысле остаются «невидимыми».

3. При отборе студентов смотрят именно на «потенциал» такого рода: чего достиг человек относительно тех возможностей, которые у него были? Однако на более позднем этапе это не учитывается.

4. Я имею в виду, что выход из социальной страты вашего рождения может оказаться чрезвычайно трудным; в Англии выходцу из рабочей среды легче достичь благополучия в академической сфере, чем в юриспруденции или медицине, однако только в том случае, если у него прежде всего есть хорошее образование (это менее вероятно теперь, чем в 1950–1970-е годы, в эпоху расцвета гимназий).

5. К сожалению, этой открытости начали довольно сильно мешать усложнения в правилах получения визы, которые рассчитаны на то, чтобы максимально сократить количество приезжих не из ЕС. Но характерно, что эти трудности прежде всего критикуют представители академического мира, например ректор Кембриджского университета: http://www.theguardian.com/uk-news/2014/jun/02/cambridge-vice-chancellor-leszek-borysiewicz

6. См.: https://www.athenaswan.org.uk/content/charter

7. В то же время в ведущих британских университетах довольно много женщин являются членами Британской академии, что на национальном уровне традиционно рассматривается как высшая форма признания ученых, работающих в сфере гуманитарных наук. По-видимому, Академия в большей степени ориентируется на принципы равенства и многообразия, чем университеты.

8. Конечно, существуют профессиональные фандрайзеры, однако на практике доноры часто хотят общаться именно с учеными, поскольку желание встретиться с ведущими интеллектуалами нередко оказывается мотивирующим фактором их щедрости.

9. Могу назвать конкретный пример: в одном британском университете несколько лет назад начались сокращения на основе статистики продуктивности преподавателей. Пять лет спустя этот университет в международных рейтингах занимает не 17-ю, а 41-ю позицию.

10. Ученые традиционно сопротивляются подобной гибкости по совершенно здравой причине, заключающейся в том, что отсутствие контроля над условиями найма может означать принуждение к выполнению неприемлемых обязанностей или другие формы незащищенности перед прихотями управленцев. Однако подобная гибкость может быть выстроена на добровольной основе.

11. Существует и другая сфера, где трудно достичь абсолютной справедливости. Британские университеты сопротивляются приему на работу супругов и партнеров, даже когда это люди исключительно квалифицированные. В американских университетах прием супругов порой может означать, что нанимают людей, чьей основной квалификацией являются отношения с тем, кого называют «звездой». Обе ситуации одинаково несправедливы.

12. Пример из личного опыта. Недавно я подавала на большой грант проект о позднесоветской и постсоветской культуре, весьма позитивно оцененный разными экспертами, которым я его показывала. Проект попал в комиссию, состоявшую главным образом из специалистов по культуре Западной Европы, причем понятой весьма узко — как литература и искусство. Их отзывы сочетали предвзятое отношение к междисциплинарной работе: «Это смесь антропологии, истории и социологии» — что ж, об этом и шла речь — с предвзятостью по отношению к любым занятиям современной культурой: «Работа по современной истории всегда приводит к спорным заключениям». Человек, который не является экспертом по данной теме, заявил, что существует «большая литература о проблемах перехода», в то время как в проекте было указано, что это не так для областей, которые должны стать предметом исследования. Меня обвинили в «незнании» литературы на нескольких европейских языках там, где никакой литературы не существует. В этом случае пара экспертных писем могла бы умерить высокомерие оценивающих, авторитетно рассказав про области, где они просто ничего не знают.

13. MOOCs, Massive Online Open Courses (массовые онлайновые открытые курсы), были инициированы крупнейшими американскими университетами в недавнем прошлом (см., к примеру, http://www. mooc-list.com). Они предоставляют свободный доступ к академической науке для потенциально бесконечной аудитории, однако от традиционного дистанционного обучения (представленного, скажем, Открытым университетом в Великобритании) отличаются тем, что консультации и семинары, например, в таких условиях нельзя устраивать в массовом порядке, по крайней мере не бесплатно, так что учебный опыт оказывается фундаментально иным; это скорее напоминает учебные программы в средствах массовой информации, чем обычные лекции. Все это оказывается чем-то вроде рекламы высшего образования, но едва ли его заменой.

14. В Британии это неизбежно, поскольку такая позиция, как декан факультета, подвергается жесткой ротации. Болезнь, связанная с угрозой для жизни, является единственным приемлемым оправданием для того, чтобы не выполнять подобные обязанности. Никакая степень выученной беспомощности ни к чему хорошему не приводит.

15. Очевидно, существуют некоторые исключения. Если вы занимаетесь историей Второй мировой войны или всемирно известной фигурой вроде Шекспира или Кафки, даже тогда сравнительный аспект обычно является полезным. Впрочем, мои самокритичные размышления указывают, что я меняла предмет занятий слишком часто: минус этой ситуации в том, что к тому моменту, когда люди добираются до книги, которую ты опубликовал три года тому назад, энтузиазм, который был у тебя по отношению к данной теме изначально, иссяк. К тому же академический престиж зависит в значительной степени от «глубины, а не от широты».

Фрагменты дискуссии приведены с любезного разрешения редакции журнала «Антропологический форум»

Источник: Антропологический форум. 2014. № 22. С. 7–34.