Рабство и капитализм

Мало что будоражит наши болтливые классы больше, чем капитализм. На заре мирового экономического кризиса спор о нем преодолел политические границы: в консервативных газетах обсуждали «будущее капитализма» (как если бы оно вызывало какие-то сомнения), а корейские марксисты анализировали его будто бы саморазрушительные тенденции. Папа Франциск сделал капитализм центральной темой своего папства, а французский экономист Тома Пикетти завоевал статус рок-звезды 700-страничным трудом, полным таблиц и статистики, с лаконичным и решительно асексуальным названием «Капитал в XXI веке» (Harvard University Press).

На эту современную драму обратили внимание и историки. Они вполне справедливо отмечают, что мир, в котором мы живем, не понять, не разобравшись с долгой историей капитализма — процессом, развернувшимся более чем на полтысячелетия. Им подливают масла в огонь и слишком уж частые ошибки экономистов, склонных натурализовать отдельные экономические механизмы, с математической точностью выявляя «законы» их развития и предпочитая краткосрочные перспективы долгосрочным. Современные историки капитализма отличаются тем, что настаивают на его условной природе, прослеживая, как он менялся с течением времени, революционизируя общества, технологии, государства и многие, если не все, стороны жизни.

Нигде эта академическая тенденция не проявилась ярче, чем в Соединенных Штатах. И никакой другой проблеме здесь в настоящий момент не уделяется столько внимания, как связи капитализма с рабством.

Если капитализм, как многие полагают, — это наемный труд, рынки, контракты и верховенство закона и, важнее всего, если основан он на идее, что рынки естественным образом расширяют человеческую свободу, как тогда понять роль рабства в нем? Ни одна национальная история не поднимает этот вопрос столь же настойчиво, как история США: это ключевое для нашего времени капиталистическое общество к тому же долго пособничало рабству. Но тема эта выходит далеко за пределы одной нации. На самом деле, отношения между рабством и капитализмом — это ключ к пониманию основ современного мира.

Слишком долго историки не видели проблемы в противопоставлении рабства и капитализма. История американского капитализма у них обходилась без рабства, а рабство изображалось как по существу своему некапиталистическое. Вместо того чтобы анализировать его как институт Нового времени, каковым оно и было, они описывали его как домодерное: жестокая, но маргинальная по отношению к более широкой истории капиталистической современности непроизводительная система, задерживавшая экономический рост, артефакт из раннего мира. Рабство было «южной» патологией, облеченной в «господство ради господства», поддерживаемой «фанатиками» и в конце концов устраненной с мировой арены дорого обошедшейся кровопролитной войной.

Но были и ученые, не соглашавшиеся с такими оценками. В 1930-х и 1940-х годах Сирил Джеймс и Эрик Уильямс заявляли о центральной роли рабства для капитализма, хотя их открытия в значительной степени игнорировались. Около полувека спустя два американских экономиста, Стэнли Льюис Энгерман и Роберт Уильям Фогель, в своей противоречивой книге «Время на кресте» (Little, Brown, 1974) обнаружили современность (modernity) и прибыльность рабства в Соединенных Штатах. И хотя заслуги этих ученых часто не признаются, их идеи легли в основу целой лавины книг и конференций. В них говорится о динамичной природе рабства в Новом Свете, его современности, прибыльности, экспансионизме и центральном значении по отношению к капитализму в целом и экономическому развитию США в частности.

Историки Робин Блэкберн в Англии, Рафаэль Маркесе в Бразилии, Дейл Томич в США и Михаэль Зюске в Германии изучают историю рабства в Атлантическом регионе. К ним присоединилась и группа американских историков помоложе, таких как Уолтер Джонсон, Сет Рокман, Кейтлин Розенталь и Эдвард Баптист, чье исследовательское внимание обращено к Соединенным Штатам.

Хотя их работы различаются, и порой существенно, все они настаивают на том, что рабство было ключевой составляющей американского капитализма — особенно в XIX веке, когда этот институт неразрывно сросся с экспансией современной промышленности, — и развития Соединенных Штатов в целом.

***

В первой половине XIX века рабство лежало в основе американской экономики. Юг был экономически развивающейся частью нации (для ее белых граждан); его продукты не только позиционировали США в мировой экономике, но и создавали рынки для сбыта сельскохозяйственных и промышленных товаров, выращенных и произведенных в Новой Англии и среднеатлантических штатах. Более половины национального экспорта в первые 60 лет XIX века составлял сырой хлопок, почти целиком выращенный рабами. В своей важной книге «Река темных снов: рабство и империя в хлопковом царстве» (Harvard University Press, 2013) Уолтер Джонсон отмечает, что паровые двигатели были больше распространены в долине Миссисипи, чем в сельской местности Новой Англии, — эта говорящая деталь свидетельствует о современности рабства. Джонсон видит в нем не только неотъемлемую часть американского капитализма, но самую его сущность. Рабству, как писал в Southern Cultivator корреспондент из Саванны, «в значительной — очень значительной — степени обязана эта страна своей торговлей, производством и всем своим процветанием».

Большинство недавних работ подтверждает это наблюдение 1868 года, выводя нас за пределы главных рабовладельческих областей и настаивая на общенациональной значимости рабства вплоть до его отмены в 1865 году. Согласно им, рабство в той же мере угнездилось в конторах Нижнего Манхэттена, прядильных цехах Новой Англии и мастерских подающих надежды промышленников долины реки Блэкстоун в Массачусетсе и Род Айленде, что и на плантациях в междуречье Язу и Миссисипи. Рабовладение южных штатов волнами расходилось по всей экономике, не просто придавая ей форму, но и главенствуя в ней.

Торговцы в Нью-Йорк Сити, Бостоне и других городах, как Брауны в хлопковой отрасли и Тейлоры в сахарной, промышляли товарами, выращенными рабами, и накапливали при этом огромные богатства. Связь с рабством бывала косвенной, но далеко не всегда: к 1840-м годам Джеймс Браун, сидя в своей конторе в Нижнем Манхэттене, нанимал надсмотрщиков для рабовладельческих плантаций, доставшихся ему от его недобросовестных кредиторов. Необходимость вкладывать еще больше средств в землю и труд вывела плантаторов на мировые рынки капитала; без доступа к ресурсам Нью-Йорка и Лондона экспансия рабовладельческого земледелия на Юге США была бы почти невозможна.

Прибыль, которую приносил рабский труд, оказалась «долгоиграющей». И Брауны, и Тейлоры в конце концов перешли от товаров к банковскому делу. Брауны создали учреждение, частично дошедшее до нас как «Браун Бразерс, Гарриман энд Компани», а Мозес Тейлор встал во главе предшественника «Ситибанка». Некоторые из крупнейших финансистов XIX века, включая Барингов и Ротшильдов, были глубоко вовлечены в «южный промысел», а накопленную прибыль перенаправляли в другие секторы мировой экономики. Как говорили вольноотпущенники в Вирджинии в 1867 году, «наших жен, наших детей и мужей продавали вновь и вновь, чтобы покупать земли, на которых мы теперь поселились… Не мы ли тогда расчистили землю и вырастили на ней урожаи кукурузы, табака, риса, сахара и всего остального? Не на выращенном ли нами хлопке и рисе поднялись крупные города Севера?» Рабство, как они понимали, было вписано в самую ткань американской экономики.

Рабовладение на Юге США служило на пользу американскому капитализму и иными способами. Как обнаружили недавно историки и специалисты по менеджменту, из мира плантаций пришли новшества в расчетах стоимости и производительности труда. В этих местах хозяева наслаждались практически полным контролем над своими работниками и могли поэтому заново изобрести трудовой процесс и его учет — такой власти в середине XIX столетия не было ни у одного промышленника.

Кейтлин Розенталь доказала, что рабский труд позволил рабовладельцам испытывать новые, экспериментальные способы его контроля. А Эдвард Баптист, подробно изучивший бытовавшие на плантациях трудовые практики и подчеркнувший их современность в книге «Половина, о которой всегда молчали: рабство и становление современного капитализма» (Basic Books), даже объявил: как только хозяева плантаций включили в свой репертуар новые методы организации труда, широко распространились и пытки. Рабовладельческие плантации, а не железные дороги, на самом деле были первым «крупным бизнесом» Америки.

Более того, как показал Сет Рокман, основанная на рабстве экономика Юга сформировала также немаловажный рынок сбыта товаров, произведенных северными фабрикантами и ремесленниками. Снабжая плантации одеждой и метлами, плугами и изящной мебелью, северные предприятия господствовали на крупном рынке Юга, не затронутого сколь-либо существенной индустриализацией до конца XIX века.

Как всем нам известно со школьной скамьи, индустриализация в США первое время сосредотачивалась преимущественно на производстве хлопка: прядении хлопковой нити при помощи новомодных машин и в конечном счете ее плетении на ткацком станке, работавшем сперва на водяном, а затем на паровом двигателе. Сырье же, поступавшее на фабрики, почти всецело выращивалось рабами. В самом деле, крупные фабрики, возникавшие вдоль рек Новой Англии, с их растущими штатами наемных работников нельзя представить без надежных, постоянно растущих поставок постоянно же дешевеющего сырого хлопка. Кэботы, Лоуэллы и Слейтеры — что бы они ни думали о рабстве — сильно обогащались на доступности дешевого выращенного рабами хлопка.

Доходы от продажи, производства, выращивания хлопка и от поставок на южные рынки росли, и выгоду из этого извлекали многие культурные, общественные и образовательные учреждения: приходы, госпитали, университеты. Учитывая, что США в первой половине XIX столетия были буквально пронизаны рабством и доходами от него, неудивительно, что учреждения, на первый взгляд, совершенно далекие от плантаций с их насилием, тоже оказывались причастными к рабству.

Крейг Стивен Уайлдер в своей книге «Эбен и плющ: раса, рабство и беспокойная история американских университетов» (Bloomsbury, 2013) показал, как Брауновский и Гарвардский университеты, наряду с прочими, привлекали пожертвования вовлеченных в работорговлю предпринимателей, включали в свои советы производителей хлопка, выпускали целые поколения южан, возвращавшихся домой — в жизнь жестоких господ, и фактически несли ответственность за производство идеологических подпорок для рабства.

***

К 1830 году миллион американцев, в большинстве своем рабов, выращивали хлопок. Сырой хлопок был важнейшей частью экспорта Соединенных Штатов, он стоял в центре финансовых потоков Америки и нарождающихся предпринимательских практик, в основе ее первой современной обрабатывающей промышленности. Как утверждал в 1854 году беглый раб Джон Браун, «когда стоимость хлопка на английском рынке растет, бедные рабы тут же чувствуют это на себе: их гонят сильнее, а кнут хлещет чаще и чаще».

Когда хлопок, а вместе с ним и рабство, стал ключевой частью американской экономики, он сместился и в центр мировой экономики с ее последующими преобразованиями: созданием глобально взаимосвязанной экономики, Промышленной революцией, быстрым распространением капиталистических общественных отношений во многих частях света и Великим расслоением — моментом, когда несколько частей света совершенно неожиданно стали гораздо богаче всех остальных. Простые волокна, превращаемые в пряжу и ткань, оказались в центре возникновения промышленного капитализма, столь знакомого нам сегодня. Наш современный мир берет свое начало на хлопковых фабриках, в хлопковых портах и на хлопковых плантациях XVIII и XIX столетий. Соединенные Штаты были всего лишь эпизодом в гораздо более масштабной истории, объединившей индийских ремесленников, европейских промышленников и поселенцев, захвативших землю в обеих Америках. Именно эти связи, часто на больших расстояниях, и создали хлопковую империю, а вместе с нею и современный капитализм.

Чтобы понять американское рабство, нужно проанализировать относительную прочность социальных и политических структур в таких местах, как Оттоманская империя XVIII века и Западная Индия 1840-х годов. А чтобы понять связь капитализма и рабства, нужно рассмотреть, наряду с преобразованиями в индийской сельской местности, институциональными структурами капитализма в Великобритании и государственными структурами Египта, как земледельцы в Африке контролировали свою землю и труд.

Именно в этой точке история капитализма переплетается с другим новым полем исследований — мировой историей. Широко известно, что история как научная дисциплина возникла в одной связке с современным национальным государством и действительно сыграла важную роль в его становлении. Именно поэтому большая часть истории очерчивается границами современных государств. В последние годы, впрочем, некоторые историки пытались выйти за их пределы, сведя вместе истории регионального и даже глобального масштабов, — например, Чарльз Майер в работе «Левиафан 2.0: изобретение современной государственности» (Harvard University Press) и Юрген Остерхаммель в книге «Метаморфозы мира: мировая история XIX века» (Princeton University Press).

Особо важная роль в этой литературе принадлежит экономической истории, в частности таким новаторским работам, как «Великое расслоение: Китай, Европа и становление современной мировой экономики» Кеннета Померанца (Princeton, 2000) и «Рабочие мира: очерки мировой истории труда» Марселя ван дер Линдена (Brill, 2008). Экономическая история, так долго сосредотачивавшаяся на «национальных» вопросах — «пришествии управленческого капитализма» в США, «организованном капитализме» в Германии, «ростках капитализма» в Китае, — теперь все больше берется за вопросы пошире, рассматривая капитализм как глобальную систему.

Обращаясь к глобальной перспективе, мы по-новому осознаем центральную роль, которую в Соединенных Штатах и других странах сыграло рабство при возникновении современного капитализма. Она позволяет также понять, как эта зависимость от рабства в конечном счете была преодолена позже в XIX веке. Мы начинаем осознавать, что возможность европейских торговцев обеспечивать все возраставшие поставки хлопковой ткани из Южной Азии в XVII и XVIII столетиях была решающей для трансатлантической работорговли, поскольку ткань стала основным товаром, обмениваемым на рабов на западном побережье Африки. Мы понимаем, что быстро разраставшийся рынок южноазиатской ткани в Европе и за ее пределами мотивировал европейцев войти в хлопковую индустрию, процветавшую во всем мире тысячелетиями.

Глобальная перспектива позволяет по-новому осмыслить, как рабство оказалось в центре Промышленной революции. Когда машинное производство хлопчатобумажных тканей распространилось в Великобритании и континентальной Европе, традиционных источников сырого хлопка — особенно земледельцев в Оттоманской империи, а также в Африке и Индии — оказалось недостаточно. Не в силах поддержать монокультурное производство хлопка в этих регионах и преобразовать крестьянские хозяйства, европейские торговцы стали завозить хлопок, выращенный рабами, сперва из Вест-Индии и Бразилии, а к 1790-м — главным образом из Соединенных Штатов.

В итоге способность Европы индустриализировать поначалу целиком опиралась на контроль за экспроприированными землями и рабским трудом в обеих Америках. Она могла избежать ограничений на свои собственные ресурсы — в конце концов, никакого хлопка в Европе не выращивали — благодаря своему растущему и часто насильственному господству над мировыми торговыми сетями, наряду с контролем над огромными территориями в Южной и Северной Америках. В первые 80 лет существования современной промышленности самые существенные объемы сырого хлопка на европейском рынке производились рабами, а не завозились из Китая или Индии с их значительно большими урожаями хлопка.

***

К 1800 году 25 процентов хлопка, выгружаемого в Ливерпуле, важнейшем в мире хлопковом порту, доставлялось из США; 20 лет спустя эта доля выросла до 59 процентов; а к 1850 году 72 процента хлопка, потребляемого в Великобритании, выращивалось в Соединенных Штатах (эта доля характерна и для других европейских стран). Глобальная перспектива позволяет увидеть, что возможность получать больше дешевого хлопка помогла европейским и североамериканским производителям увеличить производство дешевой пряжи и ткани, что, в свою очередь, позволило им захватить старые хлопковые рынки в Азии, Африке и других местах, запустив в этих частях света волну деиндустриализации. Новшества в международной торговле, инвестиции капитала на больших расстояниях и институты, в которых укоренилась эта новая форма капиталистической глобализации, — все это производные мировой торговли, где господствовал рабский труд и колониальная экспансия.

Взглянув на историю хлопка в глобальной перспективе, можно обнаружить, что рабский труд был признаком не только слабости, но и мощи западных государств и капитала.

Способность подчинить труд в отдаленных местах свидетельствовала о возросшем влиянии европейских и североамериканских владельцев капитала. И в равной степени она демонстрировала их неспособность преобразовать крестьянские хозяйства. Лишь в последней трети XIX века крестьянские производители в Центральной Азии, Западной Индии, Африке и Джорджии, в самих Соединенных Штатах, смогли встроиться в мировую хлопковую империю; так возникал мир, где стало возможным резко расширять выращивание хлопка в промышленных целях, не порабощая при этом рабочих хлопковой отрасли. В самом деле, одно из слабых мест перспективы, всецело сосредоточенной на сказочно прибыльном комплексе «раб/хлопок» довоенного американского Юга, — в том, что она не объясняет, как могла возникнуть хлопковая империя без рабства.

Нам неизвестно, была ли хлопковая промышленность единственным путем к современному индустриальному миру, но мы точно знаем, что она вела к глобальному капитализму. Мы не знаем, могли ли Европа и Северная Америка разбогатеть без рабства, но мы точно знаем, что промышленный капитализм и Великое расслоение на самом деле возникли из котла, где смешивались рабство, колониализм и экспроприация земли. В первые 300 лет экспансии капитализма, особенно после 1780 года, когда он окончательно вступил в свою индустриальную фазу, экономическое положение Соединенных Штатов уж точно покоилось не на мелких фермерах из необработанных земель Новой Англии. Оно держалось на неоплачиваемом каторжном труде американских рабов в таких местностях, как Южная Каролина, Миссисипи и Алабама.

Когда мы прибегаем к важным аргументам о превосходных экономических показателях Запада и связываем их с «превосходными» же западными институтами, вроде права на частную собственность, бережливого правительства и верховенства закона, не нужно забывать, что мир, выкованный западным человеком, отличался и ровно противоположными чертами: обширной конфискацией земли и труда, государственным вмешательством в форме колониализма и верховенством насилия и принуждения. И не нужно злоупотреблять любимой сказкой о капитализме и свободном труде. Мировой капитализм отличают самые разные режимы труда, одним из которых, к тому же ключевым, было рабство.

В эпоху своего расцвета, впрочем, рабство рассматривалось как неотъемлемая черта экономики западного мира. Неудивительно, что в сентябре 1861 года, когда генерал армии Союза Джон Фримонт освободил рабов в Миссури, The Economist беспокоился, что такая «страшная мера» могла распространиться и на другие рабовладельческие штаты, «неся с собою полный крах и всеобщее разорение этих плодородных территорий», а также торговцев из Бостона и Нью-Йорка, «чье благосостояние… всегда извлекалось» в значительной степени из этих территорий.

Рабство умерло не потому, что было непродуктивным или невыгодным, как будут позже утверждать историки. Оно не было каким-то феодальным пережитком, доживавшим свои последние дни.

Рабство умерло из-за жестокой борьбы, оттого, что рабы непрестанно бросали вызов тем, кто держал их в неволе, — успешнее всего в 1790-х в Сан-Доминго (теперь Гаити, место, где родилась первая цветная нация в Новом Свете) — и оттого, что группа аболиционистов мужественно боролась с некоторыми господствующими интересами своего времени.

Отмиранию рабства способствовало то, что оно было системой не только трудовой эксплуатации, но и господства, воплощавшейся в конкретных формах государственной власти. Южные плантаторы имели огромное политическое влияние. Они нуждались в нем — чтобы сохранить сам институт рабства, чтобы расширять свое влияние на новые земли и позиционировать Соединенные Штаты в мировой экономике как экспортера сельскохозяйственных товаров.

Со временем интересы Юга станут все больше конфликтовать с интересами маленькой, но растущей группы северных промышленников, фермеров и рабочих. Способные мобилизовать труд за счет выплаты заработной платы северяне потребуют сильного государства, повышающего тарифы, выстраивающего инфраструктуру для внутренней индустриализации и гарантирующего территориальное расширение свободного труда в Соединенных Штатах. Боясь потерять контроль над основными рычагами власти, рабовладельцы попытаются добиться независимости.

После Гражданской войны в США и других странах возникнет новый тип капитализма. И все же этот новый капитализм с его определяющими чертами — наемным трудом и государствами с беспрецедентным бюрократическим, инфраструктурным и военным потенциалом — будет расти на доходах, институтах, сетях, технологиях и инновациях, порождаемых рабством, колониализмом и экспроприацией земли.

Это наследие по-прежнему с нами. Колоссальное неравенство — внутри страны и между странами, — коим отличается наш мир, во всяком случае, частично — итог продолжительной и жестокой истории капитализма.

Остается по-прежнему много открытых вопросов, как конкретных, так и более общих. Так, мы не можем понять до конца, как методы управления трудом переселились из мира плантации в мир фабрики. Нам нужно более детально исследовать, где именно в Европе и в Северной Америке накапливались доходы от рабства и какое значение они имели для других секторов экономики. Полезным было бы и лучше осознать, каким образом была преодолена плотная экономическая связь северных предпринимателей с рабством. И мы только еще догадываемся, чем чревато переосмысление рабства для более общего понимания капитализма.

Что мы точно знаем, так это то, что истории рабства и капитализма выглядят совершенно иначе, если их рассматривать в связи друг с другом. В следующий раз, когда мы будем гулять по улицам Нижнего Манхэттена или по садам Гарвардского университета, нам следует задуматься по крайней мере о смерти миллионов рабов, благодаря которым это величие стало возможным, и о том, как сегодня сохраняется наследие рабства.

Источник: The Chronicle of Higher Education