Ожог родного очага

Михаил Жеребятьев. По ту сторону империи

Возможно ли русское национальное самосознание?

Осознание народом собственного величия — важный симптом. Не ставлю под сомнение серьезные основания для зачисления русских самими собой и всем миром в число «великих» народов, но вот оборотная сторона «титанизма» кажется не менее интересной, чем лицевая.

Подход к историко-политической сфере русского самосознания начну, пожалуй, с вызывающе простого, но в то же время крайне показательного явления — национальной символики. Сегодня, когда почти во всех республиках легализованы национальные цвета и флаги, вдруг оказалось, что одни русские ходят как безродные, без собственной национальной символики, как будто они не народ, за плечами которого многовековая история, а сброд Иванов, родства не помнящих.

 

Нация ли мы?

Действительно, был ли когда-нибудь у русских свой национальный флаг? Трудно назвать русским национальным флагом петровский имперский «триколер», переделанный из голландского, и тем более церковную хоругвь Куликова поля, предлагаемую в качестве державного символа агитаторами «Памяти». Ведь потребность в цветовом оформлении национальных идентификаций появилась в наиболее развитых европейских странах по крайней мере в XVII–XVIII веках. По этому пути создания национальной символики последовали и все другие рождавшиеся в XIX–XX веках национальные государства. Согласитесь, трудно приравнять к национально-государственным символам достаточно определенную иконографию: да и как быть с чувствами неверующих или инаковерующих?

Отсутствие в русской истории естественно возникшей общенациональной символики поддается истолкованию при анализе фундаментальных исходных принципов построения и функционирования русской общины. Модель общинного микрокосмоса указывала на способы компенсации прикрепленности крестьянина к земле — выходом рядового общинника в создаваемую им и ему подобными Великую Русь. Не стану останавливаться подробно на хозяйственно-демократической оправданности подобного способа освоения территорий, но сдается, что при посредстве общины, через ее символико-космологическое уподобление всему сущему можно заглянуть в недра русского мессианства. Это явление — некий род вселенской компенсации рамок территориальной обособленности.

Этноним «великоросс» выражал факт этнической принадлежности, так сказать, по «государственному реестру»; в обиходе же великоросс продолжал оставаться кем угодно — помором, пошехонцем, щеряком, терцем, кубанцем, даурцем… Сказанное вовсе не относится к существовавшей тогда строго фиксированной (почти как теперь национальность в документах) абсурдной иерархии вероисповеданий, определявшей правовой статус личности. К тому же для украинцев и белорусов понятие «великоросс» означало непризнание за ними права быть отдельными народами, свободно развивать свои языки и национальные культуры.

 

Альтернативы империи

Укрепленность империи в недрах общины подводит к неизбежному вопрошанию: могло бы быть иначе? Как быть с неукрощенным, если довериться Льву Гумилеву, духом пассионарности русских? Ученый вряд ли согласится на то, что вся пассионарность народа выгорела в социальных катаклизмах XX века.

Ответить на эти вопросы поможет разбор альтернатив империи и имперскому самосознанию, успешно дожившему до наших дней и вдобавок «обогащенному» теорией и практикой сталинизма. Важно и то, что эти альтернативы укоренены в мессианстве и вполне могли бы произрасти на его основе.

Спрашивается, зачем царю Ивану Грозному надо было «рубить» такое дорогостоящее «окно в Европу», когда русские владели Корелой и Орешком? Тем более что в чем-чем, а в прозападнических настроениях организатора опричнины заподозрить просто невозможно. Так ли это, что Москва — единственный град Руси, предназначенный судьбой быть центром русского государственного образования, а ее князья, взвалившие на себя миссию собирателей русских земель, являлись истинными выразителями чаяний народа?

Политическая модель Пскова и Новгорода, сохраняя верность русским мессианским установкам, по сути своей может рассматриваться как антипод империи. Эта модель дает простой и естественный выход пассионарности — в освоении территорий начинаниями промысловыми, торговыми, монастырскими. Возможно, поэтому в Новгороде были какое-то время терпимы даже иудействующие еретики.

Такое видение своего места в раздвигающем границы мире в чем-то схоже с концепцией эллинской колонизации Сицилии и понтийских берегов. Никакая изначальная государственно-централистская принудиловка не вызвала бы к жизни хозяйственный расцвет в условиях длительной колонизации восточноевропейского Севера с его природными особенностями. Недаром на шею северорусским общинам не удавалось посадить барина. Империи приходят на готовенькое, умело или не очень умело распоряжаясь плодами труда предшественников.

Другой погибшей альтернативой русской государственности было самое крупное государственно-политическое образование, существовавшее на территории бывшей Киевской Руси, — Великое княжество Литовское. Несмотря на все социальные издержки, сопряженные с неизбежным, в силу невероятной многочисленности шляхетского сословия, покушением со стороны этого слоя служилых людей на свободу общин, эта историческая альтернатива может показаться предпочтительней, нежели на нашу беду реализованная московско-имперская.

Преобладание русского населения в Великом княжестве Литовском позволяет порассуждать о нереализовавшихся тенденциях исторического развития. Единое русское национальное государство — Великое княжество Литовское в составе Речи Посполитой, — доведись ему осуществиться в нашей истории, направило бы мессианскую энергию русских на выработку социально-адаптивных механизмов, знакомых нам сейчас по истории других народов.

Остановлюсь еще на одном обстоятельстве. Недовольство со стороны русских литовцами, «узурпировавшими», а точнее, передавшими полякам верховные символы власти, компенсировалось бы участием в постоянно изменяющейся внутриполитической борьбе. Упор в таких случаях делается на подчеркивание местных интересов, без которых немыслима никакая шкала измерения национальных ценностей. И горячо любимое многими поколениями русских православие в таких условиях было бы гораздо более естественно живучим, даже пойдя на крайность — церковную унию. Последние ромеи, сделавшие так, прежде ничего особенного не выиграли, но ведь и не проиграли! Не знаю, конечно, но по мне лучше жить с наместником Христа на земле — Римским Папой, чем с бюрократическим сатаной Победоносцевым.

Такая специфичная социальная структура способствовала бы приватизации общественной жизни, формированию пусть очень своих, но по большому счету адекватных западным представлений о свободе. Про приоритеты национальностей при такой расстановке социальных сил остается только гадать, но ясно одно: это государственное образование мало было бы похоже на знакомую нам империю.

 

Русский регионализм

Региональный способ разрешения экологических проблем представляется мне более отвечающим интересам русских как народа, нежели глобально-государственный, не дающий реальных результатов. Русский регионализм как совокупность хозяйственных инициатив местного значения видится мне в социальной цепочке: трудящиеся — местная администрация — общефедеральный центр. Прибалтийский феномен национального единства и сотрудничества в экологических вопросах (консолидация народа и властей) кажется русским каким-то недостижимым идеалом и, возможно, объектом тайной зависти. Одна из ключевых неразрешимых для русского национального самосознания проблем — может ли народ существовать только как подданный империи или же сам по себе?

Традиционный общинный способ освоения новых территорий предполагал личное начало. Теперь же русский действует не сам по себе, а исключительно как полпред (винтик) большой системы.

Повторяемую на все лады мысль об аренде в сельском хозяйстве как спасительнице русской деревни представляется важным перевести в плоскость рассматриваемого русского вопроса. Хозяйственная регионализация, если она станет фактом нашей жизни, сгруппировав по-новому ныне обезличенное русское население, связав людей устойчивой территориально-хозяйственной общностью, создаст тем самым новые региональные национальные общности, в связи с чем потребуется новая, возникшая естественным путем структура национального самосознания. Контуры этого национального самосознания вырисовываются уже сейчас в одном направлении — диаспоризации сознания. Процесс неизбежной диаспоризации может стать управляемым (в чем, по моему разумению, крайне заинтересован общесоюзный центр) в том случае, если сам центр в законодательном порядке признает за русскими право на создание на территории РСФСР автономий на уровне района, села и т.д. по этнографическому и этноконфессиональному признакам. Вне пределов РСФСР, само собой, там, где это целесообразно, также нужны русские автономии, не исключено, что и более высокого уровня, например как Калининградская область в составе Литовской ССР на правах Русской АССР.

Откладывать создание малых автономных форм для конфессиональных групп русского населения, самых подготовленных на сегодняшний день к принятию такой автономии, дальше нельзя. Главные цели существования таких малых этноконфессиональных автономий в России — учет и сохранение на светской основе сложившихся в лоне разных вероисповеданий хозяйственных, бытовых и психологических особенностей разных групп русского населения. Можно не опасаться религиозных корней в этих автономиях — слишком сильны в обществе интегративно-секулярные процессы, а вот непризнание существования в стране целых земель, где преобладающим населением являются верующие (представители определенных вероисповеданий), по меньшей мере лицемерно.

 

Риск «исламизации»

Создание земельных автономий способно будет в обозримой перспективе смягчить «исламизацию» (имеется в виду смена не конфессиональной, а культурно-бытовой ориентации) русского населения и создать обстановку взаимной терпимости. К такому выводу подводят довольно очевидные события последнего времени.

Не столько вообще неблагоприятная для русских демографическая ситуация, сколько планируемый и проводимый уже вывоз населения из традиционно мусульманских районов Северного Кавказа и Средней Азии на постоянное жительство в сельскую местность центральных областей России поставит перед многими русскими выбор — какая культурно-бытовая ориентация для них более приемлема?

Благоприятными факторами «исламизации» русских следует считать: 1) прекрасную приживаемость ислама там, где отсутствуют прочные национальные корни; 2) практическое отсутствие в русской имперской идеологии антиисламских мотивов, несмотря на все сложности в отношении с исламскими странами за всю историю России; 3) простоту нравственных заповедей этой религии, органичных человеческому естеству; 4) прочность внедрения ислама посредством бытовых стереотипов; 5) предельно развитый эгалитаризм ислама; 6) активную общинную жизнь и высокий статус родственных связей; 7) преобладание мужского начала.

Для полноты картины необходимо указать на положение русских в союзном государстве, сравнить его с положением русских в империи Романовых, то есть ответить на вопрос: престижно ли в наших условиях оставаться русским?

Слагаемые довольно низкого общественного статуса русских, на мой взгляд, следующие: 1) неадекватный другим народам способ определения своей национальности (причисление себя к народу не через принадлежность к традиционным этнографическим группам, а через соотнесение с государственным целым); 2) формирование высших эшелонов партийного, государственного аппаратов, а также армии и дипломатического корпуса из русских или лиц других славянских национальностей, только по документам продолжающих значиться украинцами или белорусами (замечу, сама по себе национальная принадлежность вовсе не гарантия получения должности для любого русского); 3) навязываемый административными инстанциями как общеобязательный русский язык (даже в тех случаях, когда это противоречит здравому смыслу, как, например, в диссертациях о национальных языках и литературах, выполняемых представителями этих народов) при сплошь распространенном незнании русскими языков народов страны; 4) некомпетентность и несамостоятельность русских чиновников при решении хозяйственных проблем, чреватых в своих последствиях гибелью для отдельных народов. И когда у человека, русского по традициям, языку, есть выбор на основании анкетных данных родителей записаться или русским, или кем-либо другим, он зачастую записывается «другим» довольно охотно, где бы ни жил.

Изменение положения русских в стране возможно при условии их этнографической регионализации и культурной диаспоризации, но это только внутринациональный срез. Решение русского вопроса в контексте общесоюзных межнациональных отношений представляется мне осуществимым при переходе к союзному государству, сам принцип федерализма в котором будет избавлен от национальной окраски. Противоречия центра и национальных районов будут смягчены при трехуровневой схеме национального самосознания у всех народов нашей страны (роль и функции национальных районов для евреев, армян советской диаспоры, немцев, курдов, ассирийцев, цыган и в каких-то случаях русских, украинцев и белорусов могут выполнять общесоюзные советы по делам национальной культуры этих народов).

Первый уровень самосознания — общинно-этнографический, второй — собственно национальный и третий — общесоюзный. Принятое в застойные годы для обозначения последнего уровня понятие «единый советский народ» в том виде, в котором оно фактически сформировалось и понималось власть предержащими, конечно же, теоретически неубедительное, а на практике дискредитировавшее себя, все же указывает на то, что подобный уровень для союзного государства характерен, и главная задача всех народов, населяющих страну, — создать приемлемый для всех общесоюзный уровень национального самосознания на ненациональной основе.

Самая большая сложность ожидает страну в вопросе о языке. Двуязычие русской элиты XIX — начала XX века придавало ей в глазах народов страны больший вес, могло быть психологически сопутствующим фактором, способствующим усвоению русского языка другими народами, а также заставляло русских из среды простолюдинов, живущих по соседству с другими народами, овладевать их языками.

Как будет развиваться языковая ситуация в СССР в дальнейшем — представить трудно. Частично снять напряженность, думаю, поможет кампания, поднятая в национальных республиках за признание национальных языков государственными. Но как быть с русскими, проживающими в РСФСР, особенно в районах с ярко выраженной русской языковой и культурно-исторической доминантой?

 

На Волгу!

Первейшим шагом на пути создания принципиально нового уровня союзной Федерации мог бы стать акт символического значения, знаменующий отказ русских от роли имперского народа, превращение их в «простых» великороссов, уважающих малейшие этнографические различия в собственной среде, стремящихся жить в согласии с другими народами Союза, сообща с другими решать вопросы выживания всех народов, населяющих Союз: перенос общесоюзной столицы из Москвы. Для таджиков, армян, грузин, литовцев, имеющих собственную богатую национально-государственную историю, просто оскорбительно иметь столицей Федерации город, олицетворяющий апофеоз русского имперского начала. Не сомневаюсь, что такой акт даст импульс диаспоризации русской культурной жизни, поможет разрядить острые проблемы московского мегаполиса. Вот только где быть новой столице?

Ясно, что этот город не должен находиться на территории, традиционно населяемой русскими. Подходящей может оказаться местность со смешанным населением. На мой взгляд, главная идея новой столицы — единство народов страны, ее главных этнокультурных массивов — славянского и тюркского. Этой идее как нельзя лучше соответствует местность, уже некогда объединявшая эти народы, — Поволжье.

Город, выстроенный в «чистом поле», при всем своем космополитизме не должен быть напрочь лишен русских мотивов просто оттого, что русскому человеку, как никому другому, важно ощущать идею исторической преемственности. Без этого новая столица и символизируемые ею идеи так и останутся чуждыми русскому сознанию (пример Петербурга). Сами же эти идеи нисколько не противоречат фундаментальным основам русского характера, являясь альтернативами господствующей тенденции, из рода в род, из века в век подводящей русских к глобальной пропасти.

Гасан Гусейнов, Денис Драгунский. Новый взгляд на старые истины

Национальный вопрос в СССР десятилетиями считался решенным, межнациональные конфликты объявлялись незначительными пережиточными явлениями, а советский народ — уже готовой новой исторической общностью. И хотя большинство экспертов знали цену пропагандистским штампам (обточенным не без их участия), все же разразившийся в 1986–1988 годах кризис межнациональных отношений застал врасплох всех.

Первый, казавшийся спасительным, уровень объяснения событий: конфликтность межнациональных отношений то обостряется, то затухает во многих точках земли — от Северной Ирландии до Шри-Ланки. Искусство политиков в демократическом обществе позволяет локализовать и минимизировать конфликты. Советский Союз, становясь все более открытой страной, повернулся лицом к общемировым процессам.

Но конфликтность продолжала нарастать. Страна, вздохом облегчения встретившая решение о выводе советских войск из Афганистана, не может оставаться открытой перед лицом автоматчиков в касках и танков на улицах столиц «братских» республик. За этим — видимым — планом глубокий информационный вакуум. О происходящем и происходившем в собственной стране общество осведомлено хуже, чем о событиях на Ближнем Востоке.

Информационный вакуум и пропагандистский гипноз запрограммировали неподготовленность как всего общества, так и его элиты к серьезному, стратегически ответственному обсуждению «национального вопроса» как самой острой социальной проблемы нашего ближайшего будущего. Эта исходная констатация позволяет понять, почему довольно многочисленный корпус специалистов не может выйти из оцепенения; слишком быстро произошла смена причин — от страха перед репрессивно-пропагандистской машиной к страху перед неконтролируемым насилием толпы.

Вот почему перед создателями этой книги — издателями, составителями, авторами — встала задача заново взглянуть на старые истины, памятуя о том, что в общественном сознании они существуют в разных ипостасях: управленцы понимают их по-своему, ученые — по-своему, массовое сознание безотчетно руководствуется своими вариантами старых истин.

Любые позитивные, т.е. лишенные конфликтного содержания, тезисы по национальному вопросу можно свести к трем общезначимым максимам:

1. Национальное самосознание есть одна из важнейших составляющих самосознания личности.

2. Высшая ступень национального развития есть образование суверенного национального государства (или союзного образования в рамках Федерации), которое только и сможет обеспечить сохранение и развитие культуры и языка граждан (соответствующей национальности) и обеспечить им достойное место в мировой семье народов или в рамках Федерации.

3. Наиболее достойным модусом существования в указанной мировой семье народов или внутри Федерации является дружба и взаимное уважение между народами.

На первый взгляд эти три старые истины очень привлекательны, тем более что они начертаны на знаменах национальной политики практически всех стран (за исключением проводящих политику геноцида и апартеида). Однако многие наши беды, связанные с национальным вопросом, восходят как раз к прямолинейному толкованию этих истин-догм, а то и к использованию их в качестве прямого руководства к действию в национально-государственном строительстве.

Как получается, что с какого-то момента общественное движение, вовлекающее целые народы, начинает двигаться в направлении, противоположном тому, какое было задано безусловно позитивной, для всех приемлемой программой?

Задавая этот вопрос самим себе, мы должны сосредоточиться на нескольких главных опорных точках.

Это, во-первых, фундаментальные социально-психологические аксиомы национального самосознания, или этничности, составляющие, по большей части бессознательно, основу, на которой произрастают или держатся указанные выше позитивные максимы. Эти аксиомы касаются самоотождествления личности, поисков выхода из социальной фрустрации, наличия в обществе различных противостоящих друг другу уровней национального самосознания (см. ниже «Личность и тождество», «Опыт поражения», «Определение», «Этничность интегральная и дифференциальная», «Доманифестная и манифестная этническая напряженность», «Четыре уровня национального самосознания»).

Вторая опорная точка — это наша, советская специфика. В чем она? Почему «одна шестая часть земли» вдруг обернулась для многих и «теснотой», и «обидой»?

Мы так привыкли к сугубо позитивному значению самого слова «советский», так привыкли к тому, что всякая — даже сверхдоброжелательная — критика не может не быть «антисоветской», что в обществе, еще не успевшем осознать и воссоздать себя как гражданское — через систему демократических институтов, обусловленности обязанностей государства правами человека, независимости печати и т.д., — все еще очень силен недуг отказа от самопознания. В свое время, когда этот недуг считался высшей формой социального здоровья, он помогал репрессивной машине (без всенародной поддержки бессильной!) уничтожать науку, проникающую в тайну человека и общества (генетика, кибернетика и общественные науки), и развивать исследования, направленные на уничтожение человека (ядерная физика). Мы будем говорить «без гнева и пристрастия» о советской специфике, которую мы все хорошо знаем, но — в силу застарелого словесного фетишизма — все же не вполне понимаем (см. ниже «Советская специфика», «Мнимая государственность», «Словесный фетишизм»).

Третья опорная точка — это необходимость осмыслить недавние кровавые события, среди которых особенно выделяется сумгаитская резня, эпизод, ставший ключевым для окончательного осознания личной ответственности каждого из нас за то, что происходит в нашей стране.

 

1. Личность и тождество

Очень немногие и при этом очень рафинированные интеллектуалы могут похвастаться полной личностной независимостью, автономией персонально переживаемых ценностей и уникальностью собственного духовного опыта. Но на самом деле эти личности тоже не лишены отождествления себя с другими. Иное дело, этот их круг себе подобных («референтная группа») чрезвычайно узок. В остальных случаях референтная группа, т.е. люди, с которыми себя отождествляет личность и оценки которых принимает на себя, стремится соответствовать их ожиданиям и даже подражает им, значительно более широка, чем круг общения рафинированных интеллектуалов. Можно полагать, что референтных групп у одной личности бывает несколько — от весьма обширных и аморфных до компактных и строго организованных. Но главное, как нам представляется, — это то, что личность связана с референтной группой интимно и тесно.

Референтная группа — это не только примерочная, где человек постоянно проверяет, вертясь перед социальными зеркалами, свое соответствие требованиям окружения.

Референтная группа — это еще и в полном смысле «группа поддержки» — от сохранения хорошего социального самочувствия до прямой физической защиты. Сама по себе, чтобы считаться таковой, референтная группа должна обладать некоторыми конституирующими ее особенностями, среди которых — общие социальные ценности в их конкретности, а также определенный статус, позволяющий группе выступать как целое, защищая своих членов. Это, на первый взгляд академическое, рассуждение пригодится нам в дальнейшем.

Грандиозные, не имеющие аналогов в истории мероприятия по установлению социальной однородности (увы, таким холодным термином мы, вслед за С. Кордонским, назвали здесь жернова сталинских репрессий) практически уничтожили все общности и объединения, которые могли играть (и играли) роль референтных групп — от крестьянского двора до союза поэтов, от кооператива маслобойщиков до университетской профессуры. Роль референтной группы для каждой личности взяло на себя государство в целом.

Правда, оставалась еще семья, но она в послесталинский период стагнации потерпела сокрушительную катастрофу (вряд ли есть нужда указывать здесь процент разводов или число сирот при живых родителях) и в массе своей не может выполнять ценностно ориентирующую и защитную функции со времен Павлика Морозова и «сына, не отвечающего за отца».

Разница масштабов слишком велика для отдельной личности: с одной стороны, государство, пусть справедливое и заботливое в какой-то конкретной человеческой ситуации, а с другой стороны, семья, пусть тоже весьма благополучная. С одной стороны, зона самоотождествления необъятно широка, с другой — стеснительно узка. Дома тесно, а на миру пусто: в промежутке между домом и миром прислониться не к чему. Что уж говорить о людях, к которым и государство повернулось спиной, и в семье разлад? Что же касается труда, основного поприща и меры самореализации личности, то в последнее время добросовестный активный труд, как точно заметил Н. Шмелев, в глазах большинства стал если не позором, то чем-то близким к юродству (см. «Знамя», 1989, № 1).

Личности не с кем отождествиться, превратить свое одинокое «я» во внушительное «мы». «Мы», которые научим, поддержим, поможем…

Растет неудовлетворенность, обида, безнадежность. Это состояние — социальная фрустрация. Национальность воспринимается здесь как аварийная группа поддержки.

Социальная фрустрация связана, однако, не только с потерей референтных групп.

 

2. Опыт поражения

В конце 60-х годов американский психофизиолог М. Селигмен провел следующий эксперимент. Заключенная в клетку собака получала удары электрическим током. Вначале собака пыталась вырваться из клетки; позже, осознав, если можно так говорить о собаке, тщету своих попыток освободиться, она безропотно переносила удары током. Наконец, клетку открывали… Собака, продолжая получать болезненные удары, уже не пыталась бежать, хотя освобождение было, что называется, за порогом. В животном выработался «рефлекс беспомощности». В более широком смысле есть основания говорить об опыте поражения, оставляющем обезображивающие рубцы на социальном облике личности. Прежде всего, это социальная апатия.

«Ничего не надо делать, просить, добиваться, искать, потому что все равно не доплатят, не дадут, не положено, вообще нету» — вот краткое кредо личности, страдающей социальной апатией. Соберем все свое общественное мужество и признаемся, что наш народ приобрел опыт поражения в превосходящих всякое реальное разумение масштабах.

Опыт поражения накапливается в быту и на более высоком уровне социальной рефлексии, ибо примерно раз в 10–15 лет всему народу объявлялось, что в целом мы шли верным путем, но не той тропинкой и чуть не заплутали, потому что наш тогдашний провожатый был не на высоте положения, лозунги его были бессмысленными, статистика — лживой, а политика — недальновидной. И даже в людях, наименее склонных к политическим философствованиям, подобное положение дел уже на бессознательном уровне, да еще вкупе с бесконечными «нельзя» в быту, вызывало стойкую социальную апатию. Добавим к этому всевластие ведомств, глобальные природопогубительные проекты, сжирающие изрядную долю государственного бюджета, критическое состояние здравоохранения, народного просвещения…

Трудно, горько, но нужно сказать и о том, что наш народ не сумел полностью вкусить плодов самой великой победы — победы в Великой Отечественной войне. Аресты, спецпроверки и каторга для вернувшихся из плена; «наказанные народы», чьи сыновья сражались на фронтах; и в довершение новая волна сталинских репрессий. «А побежденные — конфеты едят», — как сказал Виктор Астафьев. Сознание этого тоже как-то не прибавляет социальной бодрости, тоже, как ни парадоксально, есть момент субъективно воспринимаемого поражения на фоне Великой Победы.

Возможно, бессознательным преодолением этого парадокса является социальный мазохизм, проявляющийся, правда, главным образом на словесном уровне и чаще всего — у представителей старшего поколения. Основной максимой социального мазохизма является следующее утверждение: «Разбаловались мы что-то совсем, забыли, как хлеб был по карточкам!» Но эти словеса лишь маскируют агрессивные поиски выхода из социальной фрустрации.

Одним из таких выходов и является этничность как состояние сознания.

 

3. Определение

Этничность функционально есть установка на поиск такой референтной группы, отождествление с которой не составило бы труда и помогло бы избавиться от опыта поражения.

Таким образом, этничность есть поиск выхода из социальной фрустрации в обоих вышеуказанных аспектах — в аспекте «социальной неприкаянности», вызванной отсутствием морально и юридически полноценных общностей, и в аспекте «социальной беспомощности», вызванной неблагополучием экономики, отсутствием ряда прав и свобод, а также естественно вытекающей из этого интерперсональной агрессивностью.

Дать содержательное определение этничности как состоянию духа труднее. На первый взгляд, она заключается в безусловном преобладании национального аспекта при выборе референтной группы, в поисках путей избегания социального поражения. Но это только на первый взгляд.

В понятие «национальный» люди вкладывают столь разный смысл, от чисто антропометрического до чисто ценностного, что поневоле можно подумать: а не является ли само это понятие скорее отношением, логическим оператором, чем конкретной реальностью?

Но тем не менее этносы с их языками и культурами суть объективная реальность, и это заставляет нас удержаться от чисто структуралистских трактовок. Впрочем, в отдельных случаях в судьбе этноса может превалировать функциональный аспект, что приводит к весьма драматическим последствиям.

 

4. Этничность интегральная и дифференциальная

Представим себе крупное моноэтничное государство, в котором успешно развивается наука, литература, искусство (что, собственно, представить довольно трудно, ибо развитие национальной культуры стимулируется инокультурными воздействиями). Представим себе, что жители этой страны гордятся своим языком, культурой, храмами старины, воздвигают монументы гениям науки и искусства и в положенные дни возлагают венки к их подножию, произнося при этом речи о том, каких высот достиг их народ и какое счастье быть сыном этого народа. После чего расходятся по своим домам, полям и заводам, приумножать материальную и духовную культуру своей замечательной нации.

Подобный вид этничности можно назвать интегральным, поскольку национальное самосознание и национальная гордость не противопоставляются здесь культурным, политическим и иным достижениям всякого другого этноса. Разумеется, такая стопроцентно интегральная этничность возможна лишь в условном мире, подобном изображенному только что.

Реальный мир полиэтничен, и поэтому этничность в своей функции выхода из социальной фрустрации носит более или менее выраженный дифференциальный характер. Таким образом, если чисто интегральная этничность во всех бедах и несчастьях своего народа ищет утешения и вдохновения в славных деяниях своего прошлого, в ценностях собственной культуры, то выраженно дифференциальная этничность в ситуациях социальной фрустрации ищет виноватого, каковым оказывается чаще всего этнос, проживающий на данной или соседней территории (или легко выделяемая «виноватая» часть собственного этноса, объявляемая «переродившейся»).

Дифференциальная этничность в чистом виде вырождается в идеологию расизма или национализма, в практику апартеида или геноцида. Выше мы указывали, что абсолютно интегральной, т.е. существующей в вакууме, этничности в реальности не существует, диалог этносов идет без остановок, и идеальным тоном такого диалога является интегрально ориентированная этничность, или идеология готовности к благожелательному контакту.

 

5. Доманифестная и манифестная этническая напряженность

В настоящее время идеальный Космополис, в котором представитель одного этноса способен переживать чувство национальной гордости за успехи этноса-соседа, Космополис, в котором народы вместе решают нависшие над планетой экологические проблемы, Космополис, в котором, перефразируя Маркса и Энгельса, свободное развитие каждого народа станет залогом свободного развития всех народов, — пока такой Космополис существует лишь в мечтах (в том числе и в мечтах авторов книги).

Меж тем на земле почти повсюду существует этническая напряженность. Что касается манифестной, т.е. открытой, проявившейся этнической напряженности, то она, будучи почти всегда связана с насилием, видна невооруженным глазом и вызывает соответствующие действия властей предержащих, а также известного рода выступления представителей творческой интеллигенции, трудовых коллективов, духовенства, мировой общественности, журналистов и публицистов радио и телевидения.

Но существует не менее опасная — доманифестная, скрытая, тлеющая межэтническая напряженность. Без нее — в большей или меньшей степени выраженности — не обходится ни одно полиэтническое сообщество. Уменьшение доли коренных жителей какого-либо региона за счет мощного миграционного потока; вторжение «большой индустрии» в районы традиционного ведения хозяйства; несправедливые, с точки зрения различных этносов, административные границы; факт проживания части этноса за границей СССР (как это имеет место в Азербайджане или на Западной Украине); ошибки регионального планирования; просчеты в культурной и языковой политике; бытовой и неофициальный национализм; пропорции представленности различных этносов в науке, культуре, административных органах; засекречивание информации, касающейся недавней истории; наконец, наследие сталинизма в виде различного государственно-правового статуса различных народов — все это отнюдь не полный перечень обстоятельств, вызывающих скрытую межэтническую напряженность. В конце концов сама жизнь в инонациональном окружении (а в СССР в таком окружении живут не менее 55 млн человек) — это жизнь в состоянии скрытой межэтнической напряженности.

Деструктивное воздействие скрытой межэтнической напряженности огромно. Она исподволь разобщает людей, надевает на сограждан оскорбительные маски Угнетателя, Угнетенного, Обделенного, Нахлебника, Мигранта, Лимитчика и т.п. — соответственно этносам-ролям, распределенным в пьесе с тлеющим межэтническим конфликтом: «У армянского радио спрашивают… Приехал чукча в Москву… А в России всегда…»

Эта же скрытая напряженность раскалывает изнутри сами этносы, делит их на Прислужников и Непокорных, на Предателей Народа и его Верных Сыновей…

Мы не напрасно назвали этот род межэтнической напряженности не совсем удобопроизносимым словом «доманифестная»: она не просто скрытая, она может вспыхнуть и вспыхивает в самый неожиданный момент. Бороться с ней трудней, чем с явной вспышкой насилия: здесь недостаточно комендантского часа и почтенных старцев на экране телевизора. Кроме того, есть основания полагать, что крутые меры не ликвидируют межэтнический конфликт, а снова загоняют его на доманифестный уровень, грозящий разгореться новым пожаром.

 

6. Советская специфика

В историческом смысле она состоит во взаимодействии имперского прошлого России с советской политической практикой 20–80-х годов. Империя погибла, но не распалась на части (если не считать появления небольших независимых национальных государств в Прибалтике — Польши, Литвы, Латвии, Эстонии, Финляндии): была предпринята попытка построить новое государство на принципах федерации равноправных народов. Русская государственность должна была уступить государственности классового или наднационального типа. От этой первой попытки по сей день остаются некоторые узлы, плохо встроенные в систему. Но если стратегия Ленина состояла, по-видимому, в том, чтобы на развалинах империи построить федерацию народов, чье национальное развитие должно было вырваться из оков государственности, то стратегия Сталина и его окружения, работающего в режиме неуклонного снижения интеллектуального потенциала, состояла в том, чтобы в исторически короткий срок создать государство, в котором русскому народу предстояло сыграть печальную роль великого ассимилятора инородцев, — монструозное имперское образование с идеологией национального государства-карлика.

Расплатой за сохранение этой новой политической целостности в прежних исторических границах стали Гражданская война и невиданный террор, охвативший всю вторую четверть XX века. С точки зрения развития межнациональных отношений в СССР, и Великая Отечественная война, и раскулачивание, и депортация т.н. малых народов, и изощренное уничтожение национальной интеллигенции всех народов способствовали общему замораживанию этничности как одной из важнейших составляющих массового сознания и переводу этнической напряженности на доманифестный уровень.

Вот почему не следует удивляться живучести старых, еще имперских мотивов, владеющих массовым сознанием: среди русского населения страны растет недовольство «неблагодарными инородцами», «зажравшимися» на своих плодородных южных землях (если речь идет о южанах) или не желающими делиться своими более высокими экономическими и национально-культурными достижениями (если речь идет о прибалтийских народах). Среди самих «инородцев» растет недовольство «старшим братом» — русскими, навязывающими им свои стратегические цели (хлопок, уничтожающий сады, — узбекам, целину вместо скотоводства — казахам, химические производства — армянам, атомные станции — украинцам) и пользующимися статусом народа первого ранга, олицетворяя весь Союз, который неслучайно назван союзом республик, а не союзом народов.

Коренным для массового сознания остается вопрос о тождестве советской власти и власти русских — тождестве, которое одним представляется незаслуженно утраченным, другим — законным, традиционно оправданным (например, «оптимальным опытом решения военно-стратегических задач»), третьим кажется неприемлемым, нуждающимся в пересмотре.

В целом же проблемы этнических контактов и конфликтов в СССР стоят так остро потому, что национально-политическая структура страны предельно усложнена и сама собою может вызвать этническую напряженность при всех прочих благоприятных обстоятельствах.

Дезориентирующим для массового сознания и вредным для политической практики оказался также отказ (иногда только декларативный) от всего опыта Российской империи в области «национального строительства»: абсолютизация тезиса о «тюрьме народов» парализовала волю к беспристрастному исследованию таких сторон национальных отношений в Российской империи, которые обеспечивали складывание в ряде регионов этнокультурных общностей более высокого ранга, чем мононациональное государство. Вместо вдумчивого отбора положительного опыта в ход пошли действия по принципу «разделяй и властвуй»: элементы конфликтности оказались вмонтированы в территориально-административные структуры.

В ходе этого структурирования произошло не только сокращение числа народов. Оставшиеся «в списке» свыше 100 народов разделены на четыре ранга, или категории, представляющие собой определенный уровень внутрифедеративной государственности. Эти категории суть следующие:

— 15 союзных республик, обладающих всей полнотой закрепленного в общесоюзной и республиканских конституциях суверенитета, гербом, флагом, гимном, имеющих обширную культурную программу (университеты / академии наук, национальные театры, республиканские творческие союзы, энциклопедии, киностудии…). Союзная республика имеет Верховный Совет, Совет Министров, национальную коммунистическую партию, входящую в КПСС.

— 20 автономных республик (из них 16 входят в состав Российской Федерации). Автономные республики обладают Верховным Советом и Советом Министров, но партийную работу на их территории ведут областные комитеты соответствующей компартии. Они не имеют герба, флага и гимна, и культурная программа их скромнее (например, отсутствуют академия наук и киностудия).

— 8 автономных областей; законодательную, властно-распорядительную и политическую работу здесь ведут областной Совет народных депутатов и областной комитет партии.

— 10 автономных округов, управляемых окружными Советами народных депутатов под руководством окружных комитетов партии. Культурные программы в автономных областях и округах значительно скромнее, чем в автономных республиках: они ограничиваются изданием книг и газет на национальном языке, национальным театром (в автономных областях) и фольклорным ансамблем (в автономных округах).

Таким образом, 53 этноса распределены по четырем различным уровням государственности (мы даже не касаемся здесь крайне важной истории создания этих автономий). Но, зная, что всего нашу страну населяют более 100 народов, мы видим, что не менее половины этносов лишены внутрифедеративной государственности, которая, в частности, выражается в праве делегировать своих представителей в Совет Национальностей согласно установленному пропорциональному представительству. Уже здесь можно усмотреть явное юридическое неравноправие народов.

Национальное самосознание чрезвычайно ранимо, и мы не раз были свидетелями межэтнических конфликтов даже там, где формальное юридическое равноправие народов было соблюдено с должной скрупулезностью. Поэтому разделение народов на различные категории, а тем более наличие народов, не обладающих даже минимумом внутрифедеративной государственности, постоянно будет источником скрытой этнической напряженности.

Одной из точек этнической напряженности, возникающей именно в плоскости национально-государственных образований, является «русский вопрос». Некоторые считают, что русский народ является своего рода «суперэтносом», стоящим над и вне категорий внутрифедеративной государственности. Объясняется это утверждение прежде всего «союзно-республиканским», т.е. «русско-патерналистским» характером многих учреждений и важнейших политических институтов: нет компартии России, а есть КПСС, нет Российской АН, а есть АН СССР и т.п. Двуязычие существует на базе обязательного партнерства с русским языком. Одним словом, русский народ, согласно этой точке зрения, находится в исключительном, привилегированном положении, как и надлежит Старшему Брату.

Противники такого взгляда считают, что дело обстоит как раз наоборот и русский народ, хоть он и превосходит все остальные по численности, культурному вкладу и исторической роли в создании СССР, на деле влачит жалкое существование и ему уготована незавидная роль цементирующей массы, теряющей свое культурное, языковое, этническое своеобразие в процессе склеивания в единое целое полиэтнического сообщества нашей страны. В качестве аргументов выдвигаются те же самые тезисы: нет своей компартии, нет своей столицы, нет своей академии наук и даже Русскую энциклопедию только что запланировали к изданию.

Игра в аргументы-перевертыши несерьезна, но именно в эту игру всерьез играет массовое сознание. А между тем «русский вопрос» существует, и озабоченность судьбой русского этноса абсолютно справедлива.

Источником скрытой этнической напряженности может служить загадочность, иррациональность традиционной ранжировки союзных республик.

Если же сопоставить численность народов СССР с их внутрифедеративно-государственным статусом, то нашему взору предстанет весьма запутанная картина. Рассмотрим первенствующие по численности народы СССР (не менее 1 млн человек). В данном случае численность населения неважна, важен ранг, обозначаемый порядковым номером слева. Справа обозначим внутрифедеративно-государственный статус.

1. Русские. ССР
2. Украинцы. ССР
3. Узбеки. ССР
4. Белорусы. ССР
5. Казахи. ССР
6. Татары. АССР
7. Азербайджанцы. ССР
8. Армяне. ССР
9. Грузины. ССР
10. Молдаване. ССР
11. Таджики. ССР
12. Литовцы. ССР
13. Туркмены. ССР
14. Немцы. — Отсутствует статус
15. Киргизы. ССР
16. Евреи. АО
17. Чуваши. АССР
18. Народы Дагестана. АССР
19. Латыши. ССР
20. Башкиры. АССР
21. Мордва. АССР
22. Поляки. — Отсутствует статус
23. Эстонцы. ССР

Несоответствие рангов населения союзных республик, представленных в таблице, рангам численности народов ясно из того, что и республики населены не только представителями коренной национальности, и народы живут не только в пределах своих республик.

В ранжир пятнадцати союзных республик «вклиниваются» народы, имеющие низший статус, а также не имеющие статуса вовсе. Подобная же картина возникает и при рассмотрении народов СССР численностью менее 1 млн человек, например:

28. Корейцы. Нет статуса
29. Болгары. Нет статуса
30. Буряты. АССР
31. Греки. Нет статуса
32. Якуты. АССР

и так далее.

Разумеется, можно привести с десяток веских причин, оправдывающих сложившуюся ситуацию, — здесь будут и указания на высокую диспергентность внестатусных народов, на отсутствие исторических традиций внутрифедеративной государственности именно у этих народов, на территориальные трудности, даже на внешнюю политику — «не можем же мы создавать третью Корею, параллельную Польшу или, например, Советскую Социалистическую Грецию!». И, разумеется, все эти аргументы будут звучать чрезвычайно убедительно — для всех, кроме представителей того народа, о котором будет идти речь.

Существующая в стране этнофедеративная путаница обусловлена, во-первых, самим фактом разделения народов на категории, приписыванием им различного государственного статуса, а также наличием народов, какого-либо государственного статуса лишенных. Сама по себе идея подобного «категорирования» народов была ошибочной, и это надо признать.

Во-вторых, этнофедеративная путаница была усугублена тем, что образованные категории и их ранг часто не соответствовали ни населению, ни площади, ни промышленному потенциалу, ни историко-культурному развитию того или иного внутрифедеративного государственного образования.

 

7. Четыре уровня национального самосознания

Противоречивость национально-государственного устройства СССР и надрывный характер миграций, попеременно снижающий качество жизни целых пластов населения («оргнабор», «лимитчики», «стройбат», нищенство и бомжество, в последнее время — беженство), не мешают увидеть в движении общую картину национальной ориентации различных этнических и иных групп населения.

1) Бесспорно, снижается число людей, вообще безразличных к этничности и/или не обращающих особого внимания на собственную национальную принадлежность.

2) Скачкообразно возрастает число так или иначе этнически озабоченных — от тех, кто предпочитает теперь обедать в кооперативном кафе со «своей» национальной кухней, до тех, кто считает необходимым для развития национальной культуры возвращение языка и традиционной письменности (таджики, тюркские народы).

3) В особую группу следует выделить людей, охваченных этническим отчаянием. В этой группе могут находиться как целые народы (армяне, юкагиры, ханты), так и определенные прослойки, профессиональные группы (например, теснее других вовлеченные в процессы разрушительного взаимодействия с природой или его осмысления). Этническое отчаяние появляется, собственно, там, где для всей совокупности социальных перемен предлагается единое описание и объяснение через «давно задуманную и успешно осуществляемую программу истребления (или высшего испытания) нации». Гипертрофированная идея «заговора» ориентирует массовое сознание на беспрерывный поиск новых подтверждений, которые находятся без всяких усилий со стороны ищущих.

Этническое отчаяние не является кратковременным массовым психозом: это постоянно насыщаемое бесчисленными новыми подтверждениями состояние уверенности в том, что «народ уже не спасти», а значит, остается единственная надежда — на чудо. Ради чуда спасения те, кто испытывает этническое отчаяние, готовы пойти на любые жертвы и лишения. Наличие одного-двух примеров удач других народов на пути к своему «чуду» затмевает десятки примеров неисполнения подобных народных чаяний.

4) Последний крупный тип этнической ориентации — космополитизм, т.е. гражданская идеология, признающая приоритет личностных (общечеловеческих) ценностей перед этническими (национальными) и ценностей этнических (национальных) — перед государственными. Вбирая в себя элементы трех перечисленных выше типов, космополитизм может быть охарактеризован и как безразличие к этничности во всех сферах государственной жизни, сочетаемое с подчеркнутым уважением или вниманием к этничности в сфере гражданского общества и его культурно-хозяйственных институций, межличностного общения. Космополитизм — это и род этнической озабоченности, направленной, однако, не на один этнос, но на характер межэтнического взаимодействия и разрушительного соседства этносов с природой. Космополитизм — это и этническое отчаяние, но только — преодоленное и уповающее не на чудо, а на межэтническое сотрудничество.

Нам могут возразить — и основательно, — что называемое нами космополитизмом есть просто здравый смысл в национальном вопросе. Если это так, нам необходимо ответить на важнейший вопрос: почему тогда этот здравый смысл столь слабо представлен в общественном сознании, почему этот, по нашему счету — четвертый, тип этнической ориентации практически лишен пока шансов на превращение в ту «идеологию массового сознания», которая могла бы остановить мучительный процесс этнической дезинтеграции страны?

 

8. Словесный фетишизм

Мы исходим из аксиомы: пропаганда достигает цели в условиях господства словесного фетишизма, или такого поведения сознания, которое стремится к четкому качественному противостоянию «своего» и «чужого», «дурного» и «хорошего», «правильного» и «неправильного». Слово в этих условиях сигнализирует о вещах, по отношению к которым слушатель занимает априорную устойчивую позицию — «принцип», «неуязвимую и неразрушимую моральную опору».

На уровне социального поведения этому свойству соответствует «принципиальность»: демонстративное неприятие слова-фетиша, маркированного как «плохое», и прославление слова-фетиша, маркированного как «хорошее». Таковы пары «национализм» и «интернационализм», «патриотизм» и «империализм».

Этот подход требует выбора такого объекта противостояния, который заведомо обречен на моральное, словесное поражение, ибо он — абсолютный враг. Слова же, обозначающие промежуточные социальные или идеологические феномены, парадоксальным образом вовсе лишаются статуса принимаемых всерьез оппонентов, становятся худшим врагом, чем сам абсолютный враг. В рамках действовавшей на протяжении жизни нескольких поколений пропагандистской программы такова была судьба «либерализма», «консерватизма» (на линии противостояния «коммунизма» и «фашизма»), а также «космополитизма» (на линиях противостояния «национализма» и «интернационализма», «патриотизма» и «империализма»).

В условиях господства словесного фетишизма мы рискуем заслужить обвинение в том, что спорим о словах. Конечно, мы никогда не успеем возразить, что важнейшее свойство словесного фетишизма как речевой основы идеологии и как социального недуга как раз и состоит в готовности жрецов идеологии мгновенно остановить любой разговор на том основании, что он зашел в область спора о словах, пустой риторики, «манипулирования гласностью» и т.п.

Слово-фетиш (как «хороший», так и «плохой») обыкновенно запретно для разбора: его противник — не другое слово, но сакральное безмолвие. Именно поэтому необходим разбор слов-фетишей, лежащих в основе пропагандистских программ последних десятилетий, пусть и возможен он лишь в рамках «предлагаемых обстоятельств» или — поначалу — в рамках все того же словесного фетишизма.

Мнимое противостояние «патриотизма» и «интернационализма» «национализму» и «империализму» десятилетиями вытравляло из массового сознания космополитическую альтернативу тому и другому. В рамках двоякой идеологической программы, основанной на пропаганде «патриотизма» и «интернационализма», которая была призвана поддерживать ширящуюся «классовую борьбу», или «войну всех против всех», космополитизм оказался самым опасным врагом, ибо именно космополитическая установка («здравый смысл» в национальном вопросе) с безошибочной точностью указывает на патриотизм как прикрытие национализма, его благопристойный парадный наряд, а на интернационализм как на прикрытие государственного империализма.

Жизнестойкой сделало эту программу напряженное противостояние государственных (империализм) и групповых (национализм) интересов, равновесие между которыми поддерживалось за счет учреждения своеобразного крепостничества (тотальной зависимости под видом дисциплины в различных сферах народного хозяйства на одном полюсе социальной иерархии и торжества абсолютной безответственности верхушки госаппарата — под видом радения о геополитических интересах державы — на другом).

Чем выше уровень культуры, тем больше ослабляют такое напряжение многообразные словесные, смысловые альтернативы. Чем выше поляризация, тем стремительнее падает уровень культуры, политической культуры — прежде всего.

В области внутренней политики упряжка «патриотизм» — «интернационализм» обеспечила стремительное уничтожение окружающей среды едва ли не во всех регионах страны: под видом радения об общегосударственных интересах в жертву «интернациональной» стройке приносился, например, любой «национальный» ландшафт — от костромских лесов и полей до среднеазиатских садов, от Аральского моря до калмыцких степей, от архитектурного облика Москвы до тюменской тундры. Под видом заботы о «малой родине» в разных слоях общества (как осознанно, так и неосознанно) возбуждается синдром «вражеского окружения», «инородческого» (а для «инородцев» — «русского») заговора против местного очага жизни и традиции. Растет число непосредственных жертв обоих «пунктов» программы: в жертву «патриотизму» приносятся жизни подростков в Казани, в жертву «интернационализму» приносились жизни своих и чужих в Афганистане.

Космополитизм как идеология, действуя в условиях господства словесного фетишизма, обеспечивает прорыв от идеологии патриотического интернационализма к здравому смыслу, который помогает отрешиться от неизбежного и в конечном счете кровавого конфликта народов между собой «в розницу» и с центральным правительством — «оптом».

Вот почему сразу после Великой Отечественной войны, войны Второй мировой, космополитизм как реальная идеология, не получившая еще, но вот-вот готовая получить широчайшее поле сторонников — людей, изувеченных мировой бойней духовно, а не только и даже не столько физически, — был подвергнут жесточайшему разгрому, будучи приписан только еврейским интеллектуалам, тогда как на деле ожиданием мира в мире, жаждой строить «миры в Мире» (М.Я. Гефтер) жили все без исключения народы — как в Европе, Азии и Америке, так и в СССР.

Если уж говорить о потенциальных космополитах, то главная угроза для сталинской этноцидной и геноцидной системы исходила от возвращающихся с войны солдат, освобожденных из плена, вдвойне свободных — русских и узбеков, армян и азербайджанцев (стоит ли продолжать ритуальный список?). Миллионы новых космополитов возвращались по домам — солдаты с Запада, а потом — с Востока, эвакуированные из-за Урала и с Юга. Процесс космополитизации, или очеловечивания системы, не мог быть, конечно, совсем похож на то объединение Западной Европы, которое должно привести к созданию «Общеевропейского дома» в 1992 году, но в потенции новая космополитическая идеология была столь сильна, что по ее зародышу необходимо было нанести сокрушительный удар. И вот десятки тысяч бывших военнопленных «остывали» в собственных лагерях, сотни тысяч мирных жителей были депортированы по национальному признаку, был даже обнаружен главный народ-предатель, и в среде интеллектуальной элиты была развязана новая гражданская война между «патриотами» и «безродными космополитами».

Именно последнему обстоятельству сегодняшнее общественное мнение обязано неподдельным страхом перед словом-фетишем у многих, кого можно считать как раз носителями космополитической идеологии (не в силу национальной предрасположенности, а в силу того, что, как говорил герой Сервантеса, «истина иной раз истончается, но никогда не рвется и в конце концов оказывается поверх лжи — как масло поверх воды»).

 

9. Мнимая государственность

Суверенные права и государственные институты наших внутрифедеративных образований носят скорее декларативно-декоративный, чем прагматический характер. Но в нашей полиэтничной и мультистатусной реальности эти права и институты усугубляют межэтническую напряженность тем, что оскорбляют национально-политическое самосознание:

а) самих носителей этих прав, сознающих декоративный характер республиканского суверенитета, права выхода из СССР и т.п.;

б) жителей государственных образований низшего ранга, а также народов, лишенных государственного статуса, поскольку у них нет даже такой, пусть и декоративной, государственности;

в) представителей русского этноса, указывающих на отсутствие у России политических институтов и культурных программ, существующих у союзных республик; что же касается права выхода из СССР применительно к Российской Федерации, то здесь оно выглядит оскорбительной бессмыслицей. Напротив, на РСФСР в силу «союзно-республиканского» характера многих ведомств как бы навешивается обязанность блюсти территориальную целостность всего СССР.

Острый национальный кризис в регионах, где за несколько предшествующих столетий, хоть и в рамках «тюрьмы народов», сложилась многонациональная этнокультурная общность более высокого ранга, чем национально-республиканское государственное образование последних десятилетий, управляемое коррумпированными кланами алиевых, демирчянов, рашидовых и им подобных,— этот кризис настоятельно требует сжатого описания общих для так называемых национальных республик признаков мнимой государственности.

Во-первых, это бесправие местных властей в созидательной социальной и экономической сферах. Подчиненность вненациональному центру охватывает все стороны жизни — от строительства атомных электростанций до рецептуры начинки для пирожных и шоколадных конфет. Массовое сознание «инородцев» четко отождествляет «власть центра» и «власть русских»; массовое сознание «русских» склонно отождествлять «вненациональность» центра и его «инородчество».

Во-вторых, это вытекающие из «созидательного бесправия» широчайшие полномочия распределительно-репрессивного аппарата, с каждым десятилетием приобретающего все более отчетливые национально-провинциальные черты. Один из примеров — мощные земляческие формирования на всех этажах системы: «днепропетровцы» Брежнева, «нахичеванское» ядро в клике Алиева, «южный жуз» в аппарате Кунаева, «сибиряки» в академической и архивной верхушке и т.п.

В-третьих, это нарастающая конфликтность сосуществования этнических групп. Становясь национальной республикой, каждая часть того или иного региона (Туркестана или Закавказья) автоматически оформляла более или менее отчетливое насилие по отношению ко всем инонациональным группам. Отметим в дополнение, что «национальное насилие» (этносоциометрический концепт И.И. Крупника) — это едва ли не вынужденный политический механизм, именуемый в официальном просторечии «дружбой народов».

Этнические группы, еще раньше, в составе империи выработавшие частичный иммунитет к разного рода незаметным формам угнетения, становятся объектом всеобщей враждебности или сдержанного недоброжелательства (напр., курды, цыгане).

В-четвертых, это неуклонное снижение культурного уровня интеллигенции, консолидирующейся на национальной платформе и легко променивающей свое внесословное (или третьесословное) первородство и космополитическое достоинство на «плебейскую» ориентацию. В контексте карабахского кризиса обращает на себя внимание популистский восторг работников культуры Азербайджана и Армении от внезапной гомогенизации своих народов вокруг национально-государственной идеи.

Под лозунгом «единства с народом» и необходимости стать выразителями «истинных народных чаяний» национальные интеллигенты постепенно теряют по отношению к обществу, в котором живут, свои контрольно-критические функции и приобретают новый для себя статус чиновников национально-освободительного движения: в этом качестве они приобретают право показать «народу», где скрыт его «настоящий враг»: азербайджанский писатель заговорит об «армянских экстремистах» и «неблагодарных гостях», армянский — будет стращать армян и русских «извергами-мусульманами», а русский писатель — сколачивать молодежные отряды (какие угодно — хоть литературные) для противостояния «инородческому засилью».

Для ряда республик этот процесс снижения уровня культуры элиты обостряется быстрым ростом крупных городов за счет интенсивного и всегда поощряемого верхами притока на низкие и средние ступени партийно-хозяйственной иерархии, в сферу обслуживания и образования выходцев из деревень и перенаселенных райцентров. Следствием этого процесса стала повсеместная дисквалификация кадров, деградация системы образования, очевидная профессиональная непригодность абсолютного большинства работников коммунального хозяйства.

Индустриализация, сопровождаемая дезурбанизацией национальных культур, снижает качество жизни и при этом с успехом скрывает от населения вненациональный источник разложения, запрограммированного государственным устройством образца 20–30-х годов XX века.

Пятый признак государственных образований, именуемых национальными республиками, — это наличие активной теневой экономики как социального института, компенсирующего неэффективность централизованной госсистемы и — в кадровом отношении — представляющего собой в каждом конкретном случае более или менее заметную часть местного партийно-государственного аппарата. В этом, собственно, и состоит смысл эпитета «теневая».

Шестой признак — этноцентризм стихийных массовых движений, заслоняющий гражданское самосознание личности идеологией национально-освободительного движения (суверенитет этнической группы вступает в конфликт с автономией личности). Массовидность и, в сущности, репрессивный по отношению к отдельной личности характер демократического движения в национальных республиках вызывает у пассивногo большинства населения отрицательную реакцию не на этноцентризм, а на демократию и делит все общество на безучастных («мудрых») и агрессивных («горячих»).

Седьмой признак — бессилие религиозных организаций, преобладание в массовом сознании суеверий и дегуманизированной, национально окрашенной и своеобразно «безбожной» религиозности, одной из особенностей которой оказывается не знание собственного традиционного вероучения, но ненависть к чужому.

При определенном стечении обстоятельств этот, седьмой по нашему счету, признак может приобрести трагический размах. Так, массовое истолкование землетрясения в Армении как «кары Аллаха» (у псевдомусульман) или «Божьей кары» (у псевдохристиан вне Армении) свидетельствует о том, что официальные религиозные институты духовную связь с людьми уступили идеологии презрения к человеку, для которой повышенной ценностью обладают пустые абстракции: вчера это были «интересы общества», сегодня — «интересы нации».

Вышеперечисленные признаки помогают понять драматическую сложность, с какой сталкивается наша страна в качестве наследницы Российской империи, пересоставленной на основах новой государственности. Эта сложность в том, что большинство населения страны связывает национальный суверенитет со сложившимся национально-государственным устройством и склонно связывать светлые перспективы своего развития с наращиванием суверенности через укрепление именно такой национально-государственной системы.

Быстрая консолидация стихийных общественных движений во всех регионах страны по этническому признаку, объясняемая отсутствием в стране гражданского общества, сочетается с безграничной верой в незыблемость государственного насилия: отсюда — вполне демократическое стремление поскорее вычистить из органов управления «чужих» («инородцев», «русских», «бюрократов») и заполнить их «своими» («коренными», «честными парнями»).

Такое развитие событий, если оно будет иметь место в ближайшем будущем (не только, скажем, в Закавказье, но и в Средней Азии и в Прибалтике), грозит превращением десятков миллионов людей разных национальностей в заложников принципа национальной государственности, или суверенитета наций, или права наций на самоопределение. Этот вариант может иметь насильственное решение, что не в последнюю очередь будет зависеть от уровня подготовки вооруженных сил, доставшихся в наследство от империи.

Другой сценарий, связанный с попыткой во что бы то ни стало оторвать «тень» от «тела» — «коррумпированные кланы» от партийно-государственных аппаратов, — отрабатывается в настоящее время в Узбекистане и, возможно, в Азербайджане и Армении. Ближайшее следствие этой политики в плане национальной ориентации массового сознания — это рост феодального изоляционизма: сколь бы ни было благотворно вмешательство центральных органов в местные феодальные структуры, оно все равно вызовет в массовом сознании сильную ответную реакцию и будет стимулировать национально-освободительный процесс, в чьих недрах только в неопределенном будущем возникнет и гуманистическое движение, для которого суверенитет личности во всех случаях будет преобладать над суверенитетом группы, в том числе — этнической группы.

С другой стороны, оправданная попытка разрушить саму систему национально-государственных образований и перейти к федерализму на региональной, а не национальной основе встретила бы еще более резкий «этнический отпор» как проявление неоимперской политики, антидемократизма и т.п.

Демократические ценности, конечно, неоспоримы, но только там и тогда они приносят плоды и не уносят миллионы жизней, где и когда «демос» — народ — наделен самосознанием, общественным знанием о себе и общественным мнением по разным вопросам своей и чужой жизни.

В современных советских условиях объявленного перехода от тоталитаризма и авторитаризма к демократии наиболее массовыми оказались два демократических движения — кооперативное и национальное. Существующее национально-государственное устройство («бюрократия») стремится всеми силами поддержать возникающую на пересечении этих движений мафию, а этот симбиоз латиноамериканского образца в наших условиях, попросту говоря, непобедим.

Сдерживаемая гласность и неспособность государственных органов в республиках вступать в диалог с массовым сознанием, монополизм официальной печати, радио и телевидения — все это до такой степени изолирует руководящих от руководимых, что они вполне понимают друг друга только в момент разгона демонстраций или ввода войск в столицы суверенных братских государств-республик.

В этих условиях национальное движение — чем дальше, тем больше — будет оставаться для людей «простого званья» единственной положительной жизненной платформой. Уже сегодня ради сохранения этой платформы многие люди готовы существенно сократить свой и без того скромный достаток, а некоторые — и жизнь.

Радуясь демократизму движений за национальный суверенитет, не следует забывать, что в нашем случае (отсутствия или недостатка общедоступной информации и системы обратной связи) авторитарному управлению «верхов» соответствует охлократизм «низов». Очень возможно, в рамках национальных движений демократия вообще не в состоянии преодолеть охлократическую стадию: народная толпа, направляемая самыми безответственными, но и оказавшимися самыми авторитетными ее элементами, убивала людей в Сумгаите, народная толпа, «сдерживаемая» или/и «подогреваемая» местной интеллигенцией, изгоняла людей из Армении и Азербайджана, народная толпа сплачивается пролитием чужой крови, поруганием чужих святынь.

Народная толпа обменивается политическими методами с правительством, вот почему либеральная интеллигенция чтит ее за «обнажение» подлинной физиономии властей, а «наши современники» — за своевременное напоминание властям об их обязанностях всеединого пресечения.

Логика борьбы за демократию неумолимо снижает кое-как достигнутый уровень социальной защищенности так называемых широких слоев населения, на глазах расслаивающегося по этническим признакам и обреченного на новый виток насилия — от мягчайших форм борьбы за национально-культурную автономию или за государственный статус языка до межнациональных распрей в стиле тамильских «тигров освобождения».

Понять, что имперское наследие и новая республиканская государственность довели все без исключения народы страны до состояния взаимного угнетения, — дело нехитрое.

Понять механизм этого взаимного угнетения и динамику его активизации — это уже сложная социально-политическая задача.

Пытаться исправить положение в рамках существующей государственной системы, пока еще не гарантировавшей создание гражданского общества, системы, пока еще запрограммированной на подавление личности, — в рамках этой системы делать ставку на перераспределение этнической собственности — значит подражать в безответственности тем политикам 20-х годов XX века, которые в свое время и возглавили, сменяя друг друга, беспримерное самоистребительное народное движение.

Участвуя в мировом историческом процессе не только (и не столько) как великое целое, но и вполне автономными частями, наша страна отрабатывает несколько моделей «демократического развития»: в Закавказье события развиваются по, условно говоря, ливанской, в республиках Прибалтики — по среднеевропейской, в Центре и в Азии — по латиноамериканской модели. Развитие национальных движений покажет, какая именно модель окажется синхронизатором общего движения к демократии и в какой мере оно вообще может реализоваться.

Собственно, под вопросом такая возможность оказалась после событий вокруг Нагорного Карабаха: перед нами — реальность гибельной модели.

 

10. Путь

В начале нашей статьи мы отметили, что существуют три позитивные этнополитические догмы: Национальное Самосознание, Национальное Государство и Межнациональные Отношения.

Мы постарались показать, что эти старые истины фиксируют определенный этап этнополитического развития и не являются универсальным ключом к решению многообразных проблем, связанных с этническими контактами и конфликтами.

Реальность перерастает смысл и содержание старых этнополитических догм, и они становятся препятствием на пути установления достойных человеческих отношений между людьми.

Вместе с тем реальность предлагает и другую ситуацию: существуют этносы, для которых указанные догмы являются либо пока еще не достигнутой целью, либо отнятым достижением. Эти народы с упорством и иногда жестокостью, характерной для национальных движений, стремятся к развитию национального самосознания, формированию национальной государственности, завоеванию прочного места в системе отношений между нациями, понимаемыми как государственные институты.

Эту ситуацию, столь характерную ныне для нашей многонациональной страны, оценить нелегко.

Осудить людей, отчаянно стремящихся к достижению устарелых целей, сказать, что их активность лишь тормозит демократический процесс в нашем полиэтничном сообществе, — это значит проявить удивительное бездушие, неспособность почувствовать чужую боль, ущемление чувств своих сограждан.

Заявить, что народ всегда прав, — это значит с ханжескими увертками выказать полное равнодушие к происходящему: тем более что народ отнюдь не всегда и не по любому поводу бывает прав. «Глас народа — глас Божий» — пословица умывающих руки. Поддержать тех, кто, потрясая перечнем «болей, бед и обид», требует национальной сатисфакции, — это значит немедленно нырнуть в пучину межэтнических конфликтов, неизбежно разряжающихся вспышками насилия.

Что делать и на что надеяться?

Мы надеемся на человека. Не на человека вообще, а на конкретных, живых, вот этих людей, чей здравый смысл и добрая воля преградят дорогу насилию, злу, нетерпимости.

В историческом процессе на первый план выходит личность — единственный по-настоящему реальный носитель общественного прогресса. Именно личность в полноте своих прав и свобод, суверенитета и социальной ответственности является самым надежным гарантом против любых форм насилия, в том числе и национального. Мы живем в эпоху становления личности как субъекта исторического процесса.

Но вряд ли такое становление будет легким. В течение тысячелетий (начиная с процесса над Сократом) личность всячески принижалась. Сравнение единичной личности с могущественным государством было не в ее пользу. Веками людям вбивалась в голову ложная мысль — «страна без тебя проживет, а ты без страны — нет». Это точка зрения самодержца, взирающего на многомиллионную массу черни и отлично сознающего, что судьба одного смерда никак не поколеблет его трона.

Крах монархического, патерналистского воззрения на общество показал, что на деле все обстоит как раз наоборот. Отдельная личность может порвать связи с конкретным государством, сохранив при этом свою самотождественность. Способов к тому множество — от бродяжничества до эмиграции. Но представить себе государство, обходящееся без собственных граждан, — это уже нечто в духе Салтыкова-Щедрина.

И тем не менее личность медленно расправляет свои плечи. От приниженного «винтика» к социально ответственному гражданину нельзя перейти одним скачком. Думается, что этничность — это один из путей социальной идентификации личности.

Выше мы говорили, что этничность как функция — это выход из социальной фрустрации, неизбежно возникающей, когда личность осознает свои права, но не может ими воспользоваться. Но если выход, то — куда? Мы полагаем, что путь лежит через этничность как осознание собственной ценности и ответственности в национальных рамках к осознанию собственной безотносительной ценности и столь же высокой ответственности.

Этот путь начался с пробуждения общества от гипноза социальной однородности и эгалитаристской мистики. Он предусматривает поощрение — на государственном и частном уровне — общественных движений (профессиональных, культурно-политических, предпринимательских, досуговых и проч.) к сохранению самостоятельности и разнообразия, так сказать, в «антитрестовском» духе. Очевидно, что любое объединение граждан должно пользоваться равными правами со всеми другими объединениями, включая этнические, при этом ни одно из них не может претендовать на монопольное право распоряжаться судьбами как других объединений, так и своих собственных членов.

Только оживление и развитие потенциальных референтных групп может ориентировать личность в ныне еще полупустом социальном пространстве. В ходе плюрализации общественной жизни этничность должна потерять свою привлекательность в качестве надежной и достаточной меры личностной идентификации.

Идеальной целью развития общества является содружество суверенных личностей, связанных сознанием ответственности за свое будущее, за свой общий дом.

Как всякий идеал, эта цель едва ли полностью достижима, но она освещает и освящает путь, на котором национальное самосознание должно стать лишь одной из красок социального облика личности, исполненной заботы о своих соседях, к какому бы этносу они ни относились. Путь, на котором национальная государственность — речь идет о Советском Союзе — претерпит эволюцию от федерации разноуровневых этносоциальных образований к федерации равноправных народов. Путь, на котором межнациональные контакты станут межличностными и пресловутая «дружба народов» превратится в доброжелательные контакты конкретных людей.

Таков идеал авторов этих строк.

Разумеется, не все авторы предлагаемого сборника целиком и полностью разделяют нашу позицию по изложенным вопросам. Поэтому авторы этой статьи не могут нести ответственности за идеи, проекты, предложения и вообще за мысли, высказанные авторами других статей, составляющих эту книгу.

Мы уверены, что сейчас, в ситуации обострения межнациональных проблем, сборник статей, выражающих разные мнения, будет не менее полезен, чем монография, характеризующаяся единством, а значит, и некоторой одномерностью подхода.

Диалогичность анализа увеличивает количество информации. Информация не только существует в тексте статей, но и родится в поле напряженного противостояния между ними. Кроме того, многие из статей сборника сами по себе являются документами национального самосознания.

Мы заранее готовы принять многие критические упреки, памятуя, что наш сборник — не энциклопедия национальных проблем и поэтому не может претендовать ни на полноту охвата материала, ни на всесторонность его анализа на страницах этой небольшой по объему книги. Кроме того, наши авторы — люди различных профессий, судеб, возрастов, характеров и пристрастий, в силу этого обладающие каждый своим особым видением жизни. И вот тут может возникнуть упрек в непрофессионализме. Но именно этот упрек мы решительно отвергаем. Кто может присвоить себе право окончательного экспертного суждения по национальным проблемам? Этнографы? Или историки? Социологи, антропологи, статистики? А может быть, литераторы, философы, публицисты? Психологи, политологи, культурологи? Список можно продолжать и продолжать…

Г.К. Честертон сказал, что есть вопросы, слишком серьезные, чтобы их можно было доверить специалистам.

Безусловно, к таким вопросам относится и национальный.

Но если эта книга даст читателю представление о реальной сложности национальных проблем нашей страны, то авторы сочтут свою задачу выполненной, а себя и своих читателей — готовыми к продолжению разговора.

Источник: Ожог родного очага / Составление, общая редакция и вступительная статья Г. Гусейнова и Д. Драгунского. М.: Прогресс, 1990.