«Непрошенные читатели» по должности

Измозик В.С. «Черные кабинеты»: история российской перлюстрации. XVIII — начало XX века. – М.: Новое литературное обозрение, 2015. – 696 с. – (Серия: «HISTORIA ROSSICA»)

То, что «письма наши читают», не было особенной тайной для подданных Российской империи в веке девятнадцатом, равно как и для подданных или граждан других монархий или республик (впрочем, в позапрошлом веке «республикой», и то весьма эпизодически, являлась лишь одна из европейских держав — Франция). Но системный парадокс «тайной полиции» и связанной с нею практики перлюстрации — в сочетании знания и незнания:

— с одной стороны, существование тайной полиции и надзора над перепиской — обстоятельство, известное всем,

— но, с другой стороны, для того чтобы перлюстрация была эффективной с точки зрения обычно ставимых перед нею задач (на них мы остановимся чуть ниже), ее существование должно оставаться неизвестным для подвергаемых ей.

Поскольку достигнуть второго практически невозможно, то на практике наблюдается совершенно иная ситуация: сфера тайной полиции оказывается областью неясного, непроясненного. Так как невозможно убедительно отвергать факт ее существования, в том числе практик перлюстрации, оказывается возможным создать ситуацию, в которой неизвестно, что истинно из слухов, известий, разговоров, ходящих о перлюстрации, и что ложно. Функция публичного опровержения самого факта существования перлюстрации заключается, разумеется, не в том, чтобы убедить в его отсутствии, — никто из тех, кому адресовано публичное опровержение, не будет им убежден, и делающий данное заявление знает об этом лучше любого другого — а в невозможности конкретизировать вопрос. Дебаты сводятся к пустому месту — спору о том, о чем в сущности спора нет: существует или не существует перлюстрация, не позволяя перейти в действительно опасную для наличного порядка плоскость обсуждения форм и методов перлюстрации: «тайность» здесь тождественна не неизвестности, а исключенности из публичного пространства.

Порой подобное положение вещей приводило к комичным ситуациям — когда, например, в Одессе в 1907 году новоназначенный градоначальник в официальном распорядке дел указал время, отведенное для приема чиновника, ответственного за перлюстрацию, в связи с чем ему из министерства пришлось делать внушение, объясняя, что данная практика является тайной, официально не признаваемой (с. 220).

Секретный характер перлюстрации выполнял свою функцию: так, публикации о перлюстрации в России, появлявшиеся на страницах лондонского «Колокола», или целый ряд публикаций после 1905 года оказывались неизбежно сомнительными в глазах публики. Сообщаемой информации можно было верить или не верить, выбирать из разных описаний то, которое представлялось достоверным, но возможности проверки сообщаемых сведений для публики не существовало. Журнальное описание, легальное или нет, невозможно было сопоставить с описываемым объектом, официально не существующая перлюстрация оказывалась тем, что можно представлять себе как угодно, сколь угодно всеобъемлющей.

Отсюда закономерен глубокий интерес к изучению реально существовавшей системы перлюстрации — пониманию того, как она была устроена в Российской империи XVIII — начала XX века, насколько всеобъемлющим был контроль, на что в первую очередь было нацелено внимание. Работа И.Р. Измозика является первой попыткой подобного обобщающего исследования: подготовленная многочисленными публикациями автора за предшествующие два десятилетия, она претендует дать общий очерк истории перлюстрации за два века существования империи. Отметим сразу, что, несмотря на заявленные хронологические рамки, преимущественное внимание в работе отведено последним десятилетиям XIX — началу XX века, что связано в первую очередь с имеющимися в распоряжении исследователя материалами, так как отражение деятельности в «черных кабинетах» и в архивах весьма неполно, касательно XVIII века, а отчасти и первой половины XIX века рассказ сводится к эпизодам, в лучшем случае — к попытке прочертить пунктирную линию развития системы перлюстрации.

Прежде всего необходимо отметить последовательно проводимое автором разграничение государственной системы перлюстрации и многочисленных случаев нарушения тайны переписки, начиная с гоголевского почтмейстера, действовавшего, по его уверению, «не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства» до «инициативной перлюстрации», осуществлявшейся отдельными почтовыми чиновниками или, например, при сотрудничестве с первыми, местными жандармскими чинами, стремившимися таким образом получить интересующую их информацию — в том случае, если это совпадало с признанными начальством интересами службы, поощрявшимися за достигнутые результаты, но действовавшими «на свой страх и риск», нарушая существующее право.

Речь в работе идет именно и только о государственной системе перлюстрации — т.е. узаконенном (вплоть до 1906 года) нарушении тайны почтовых отправлений, а после 1906 года находившейся с юридической точки зрения по крайней мере в сомнительном положении, зависевшим от того, как толковать полномочия монарха. Однако в поддержку тезиса о сохраняющемся законном статусе перлюстрации служит то обстоятельство, что ст. 29 проекта Основных законов Российской империи, гласившая:

«Частная переписка не подлежит задержанию и вскрытию за исключением случаев, законом определенных», —

была на заседании совещания под личным председательством Николая II по пересмотру Основных законов, состоявшемся 12 апреля 1906 года, исключена — причем характерны мнения, высказанные участниками обсуждения. Гр. С.Ю. Витте заметил на вопрос председателя Государственного совета гр. Д.М. Сольского о причинах исключения статьи, «что при нынешней организации полиции, суда и сыскной части без этого нельзя обойтись», статс-секретарь Э.В. Фриш отметил, что «перлюстрация производится во всех странах, кроме, кажется, Англии», несмотря на наличие соответствующих статей в текстах конституций. А в ответ на возражение министра юстиции М.Г. Акимова, что отсутствие такой статьи в тексте Основных законов вызовет нарекания: «Во всех конституциях неприкосновенность частной переписки гарантирована, и если этой статьи не будет, то скажут, что только в России такой гарантии нет», министр внутренних дел П.Н. Дурново отпустил характерную реплику: «Будет много жалоб на рваные конверты» (с. 14). Если угодно, здесь столкнулись две стратегии в отношении к системе перлюстрации — одинаково, разумеется, признававшие ее необходимость: для одних речь шла о необходимости символического отречения от нее — следования здесь за практикой других европейских стран, переводя соответствующие действия на нелегальный статус, в то время как для более архаичных в этом отношении Дурново и Фриша наличие и неизбежность соответствующей практики вело к наделению ее некоторым минимальным правовым основанием — хотя бы в форме умолчания.

Как демонстрирует автор, система перлюстрации вырастает во второй половине XVIII века из потребности в контроле за дипломатической перепиской и, шире, перепиской с заграницей — т.е. исходя из внешнеполитических потребностей. Данная функция останется, разумеется, постоянной на всем протяжении существования службы перлюстрации в Российской империи, но в XIX веке будут складываться и другие направления работы, исходящие из логики формирующегося полициирования — переходу от «розыска», казуального по определению, к «наблюдению» и «надзору». При этом перлюстрация оказывается средством контроля за мнениями, ходящими в обществе, и надзора не только, а нередко и не столько за лицами, подозреваемыми в антиправительственной деятельности, сколько над высшими правительственными кругами. В последнем отношении весьма показателен изданный в прошлом году том материалов перлюстрации переписки членов Государственной думы и Государственного совета за 1906–1917 годы [1]. Пристальное внимание обращено не только, а временами и не столько на представителей оппозиционных течений, сколько на правых и проправительственных лиц, поскольку знание об их настроениях и их действиях представляется куда более важным и информативным с точки зрения определения правительственной политики. Например, в 1915 году начальник тифлисского «черного кабинета» В.К. Карпинский столкнулся с проблемой организации надзора за перепиской великого князя Николая Николаевича и его окружения, после отставки с поста главнокомандующего назначенного Кавказским наместником и командующим Кавказским фронтом — письма доставлялись в Петроград дважды в неделю фельдъегерем и тем самым ускользали от перлюстрации. В этой ситуации Карпинский обратился в столицу с любопытным предложением:

«Не лучше ли мне явиться к князю [В.Н.] Орлову [с ноября 1915 года помощник наместника Кавказа по гражданской части] и предложить свои услуги. Само собой разумеется, что я только кое-что буду представлять в копиях во дворец [наместника], самое же интересное, особенно выписки из писем свиты и самого Николая Николаевича, будут представляться исключительно в Петроград» (с. 185–186).

К сожалению, о судьбе данного предложения Измозик ничего не сообщает, но примечательно переплетение интересов: поднадзорный в то же время сам заинтересован в том, чтобы надзирать за своим ближним окружением и ради этой цели может соблазниться использовать уже существующую систему. Равно как в других случаях местные власти пытались с той или иной степенью успеха создавать собственные, уже совершенно незаконные, системы контроля (здесь вновь можно отослать к хрестоматийному «Ревизору», где городничий просит почтмейстера Ивана Кузьмича целенаправленно осуществлять перлюстрацию в поисках компрометирующей информации).

Следует остановиться на таком существенном вопросе, как плотность надзора: данные исследования демонстрируют, что ни о каком тотальном контроле за перепиской речь не идет на всем протяжении исследуемого периода, уже в силу небольшого числа чиновников, ответственных за перлюстрацию. В организационном плане «черные кабинеты» были включены в состав цензуры иностранных газет и журналов и к 1914 году функционировали при почтамтах в семи городах империи [2]. Общий расход на перлюстрацию, включая как выплаты самим чиновникам, занимающимся перлюстрацией, так и лицам причастным — сторожам (выполнявшим курьерские функции), сотрудникам почтамтов, осуществлявшим первичную сортировку корреспонденции, и т.д., — на 1917 год составлял чуть более 240 тыс. рублей, с учетом неоднократного назначения процентных надбавок жалования в условиях военной инфляции (с. 254–258). Примечательна также и динамика численности штатных и внештатных сотрудников «черных кабинетов», установленная и проанализированная исследователем: вопреки ожиданиям, она не отличается стабильным ростом, а в условиях после «первой русской революции» происходит существенное сокращение (по данным таблиц, приведенных на с. 307–308):

Не менее любопытна численность сотрудников пунктов цензуры с разграничением занятых собственно перлюстрацией и содействующего персонала, обеспечивающего работу первых по состоянию на декабрь 1915 года (с. 309 [3]):

Заслуживают внимания и такие показательные для положения вещей эпизоды, как происшедший в 1903 году, когда в связи с ремонтом Петербургского почтамта деятельность «черного кабинета» оказалась приостановлена более чем на полгода и Департаменту полиции приходилось обходиться информацией, поступающей из других мест империи. После начала Первой мировой войны несколько сотрудников «черных кабинетов» были призваны в действующую армию — участвуя в боевых действиях, т.е. и здесь логика полициирования не возобладала и сотрудники, занимающиеся перлюстрацией, не получили, по крайней мере на первом этапе, освобождения от воинского призыва, равно как в предшествующем эпизоде она была вынуждена уступить хозяйственной логике ремонта помещения. В свете этого особенно убедительны выводы автора, отмечающего, что и к 1917 году «сам масштаб перлюстрации оставался сравнительно небольшим»: «В начале XX века в “черных кабинетах” вскрывалось максимум до миллиона писем в год» (с. 563). Надзор носил выборочный характер, при этом если во времена министерства Столыпина, как отмечают многие современники, и в последующие надзор за коллегами по кабинету, высшими правительственными чинами и членами представительных учреждений Российской империи существенно ужесточился, то ничего подобного нельзя сказать о надзоре за суждениями и мнениями рядовых членов общества. Более того, динамика численности служащих позволяет говорить скорее о разряжении сетки этого надзора, становящегося локализированным — т.е. надзором за подозреваемыми в противоправительственной деятельности и за «политическим кругом», поскольку для сбора сведений о настроениях в обществе нужда в использовании перлюстрации уменьшается в силу появления таких источников информации, как относительно свободная пресса, общественные собрания и т.п., а ограниченность ресурсов, имеющихся в распоряжении полицейского аппарата, не допускает широкого распыления средств.

Примечания

↑1. Представительные учреждения Российской империи в 1906–1917 гг.: Материалы перлюстрации Департамента полиции / Отв. ред., автор предисловия В.В. Шелохаев; сост. и автор коммент. и предисловия К.А. Соловьев. М.: Политическая энциклопедия, 2014.

↑2. В Санкт-Петербурге, Москве, Киеве, Одессе, Харькове, Варшаве и Тифлисе.

↑3. Приведение данных по Варшаве связано с тем, что после оставления города сотрудники иностранной цензуры были временно, вплоть до изменения обстановки прикомандированы к другим отделениям.