Идеологические кампании «позднего сталинизма» в корпоративной памяти российских историков

От редакции: Продолжение личного проекта на Gefter.ru.

Корпоративная память играет важнейшую функцию в формировании профессиональной идентичности. Образы классиков профессии, ее отцов-основателей, легенды об их деятельности, интерпретация событий, оказавших определяющее влияние на историю сообщества, и т.д. являются необходимым элементом самовоспроизводства среды, развития ее самосознания, приобщения неофитов к сложившейся системе ценностей. Относительно быстрая институционализация такого направления, как историографические исследования, становится понятной и объяснимой не только с точки зрения нужд научного поиска, но и с точки зрения потребностей самого сообщества историков в корпоративной памяти. Если историю принято рассматривать как самосознание общества, то историография — это самосознание профессионального корпуса историков.

Память об идеологических кампаниях последнего сталинского (в первую очередь речь идет о кампаниях борьбы против «буржуазного объективизма» (1948) и «космополитизма (1949)) десятилетия занимает уникальное положение в воспоминаниях о советском периоде развития отечественной исторической науки. С одной стороны, нельзя сказать, что память об этих событиях гипертрофированно актуализирована и до сих пор играет ключевую роль во внутренней жизни российского научно-исторического сообщества. Но, с другой — и говорить о полном забвении также не приходится.

Особенностью воспоминаний о кампаниях является то, что они оказывались долгое время вне научного дискурса, а оставались в форме живой памяти. Классики memory studies всегда подчеркивали, что индивидуальная память тесно переплетена с социальной [1]. Несмотря на то что индивидуальная память никогда не подавляется коллективной полностью, все же ее трансформация более чем очевидна. Это справедливо и в данном случае.

Спецификой идеологических кампаний стало то, что они охватили всех без исключения профессиональных историков. А.Я. Гуревич писал о грехопадении московских медиевистов [2]. Думается, что эту метафору можно перенести на все сообщество, вне зависимости от научной специализации ее членов. Грехопадение было вынужденным, но оттого не менее удручающим. «Академическое дело» начала 1930-х годов коснулось только небольшой (пусть и наиболее авторитетной) части историков, буря 1937 года смела многих историков-учеников М.Н. Покровского. Но эти события, во-первых, были значительно удалены во времени от советского сообщества историков (думаю, что оно сформировалось только в послевоенное время), а во-вторых, касались отдельных групп, а не всей корпорации. Более того, уничтоженные физически или до смерти запуганные жертвы не могли стать носителями памяти об этих событиях. Истории о страшных 30-х годах существовали в среде в основном в межличностном пространстве: их рассказывали ученикам и коллегам. Иногда намеки проскальзывали и в научных публикациях, но опять-таки это было для посвященных, способных эти намеки понять. О 30-х годах многие знали, их учитывали в объяснении биографий историков, но поколение, пережившее лихое десятилетие, в 1950–60-е годы уже сходило с научной сцены. Сходило почти в полном молчании, практически не оставив мемуаров, тем более честных, и поэтому память об этих событиях не стала слишком болезненной.

Иначе было с кампаниями. Их жертв и участников не смела очередная волна репрессий, поскольку режим перешел на новый качественный уровень, а гарантия физической безопасности в обмен на лояльность стала одним из его достижений. Благодаря этому осталась среда, способная сохранить (пусть и в «законсервированном» виде) живую (коммуникативную) память о кампаниях, ее антигероях, героях и простых участниках.

В советское время писать или публично вспоминать о кампаниях было невозможно не только из-за лакировки советского прошлого и умолчания репрессивной роли партии. Иногда упоминания об антикосмополитической кампании глухо звучали. Например, их можно обнаружить в мемуарах Н.М. Дружинина «Воспоминания и мысли историка», выдержавших два издания (1967 и 1979 годов). «Негативные» тенденции вскользь указывались и связывались с «культом личности» Сталина [3]. В годы, когда «оттепельные» процессы еще не были заморожены, такое было возможно.

Была и другая, возможно не менее важная причина, чем цензурные ограничения. Память об идеологических погромах мешала формированию у историков советской идентичности. Официально подчеркивалось, что советская историческая наука развивалась поступательно, осваивая наследие классиков марксизма-ленинизма и следуя направляющим указаниям партии. Кроме того, всячески превозносилось единство советских историков, их моральная монолитность. О какой монолитности можно было говорить в годы борьбы с космополитами или после? Несмотря на осуждение культа личности Сталина, иррациональные по своей сути кампании явно не вписывались в эту схему. Наоборот, они наглядно демонстрировали, насколько развитие советской науки было неоднозначным и извилистым. О них предпочитали не вспоминать.

О «грехопадении» советских историков молчали не только из-за цензурного давления. Это еще был и вопрос личной репутации. По свидетельству Ю.В. Борисова (кстати, свидетеля и участника погромов), А.З. Манфред говорил ему: «Придет время, и мы с чувством горечи и стыда будем вспоминать то, что сейчас происходит» [4]. Многие просто не хотели вспоминать то, как начиналась их карьера. Еще одной причиной было то, что идеологические кампании разрушали ключевой для любой научной корпорации миф об учителях. Под этим мифом понимается формирование и поддержание образов историков, ставших классиками в своем направлении исследований. С какой стороны ни посмотри, а классики оказывались отнюдь не в выигрышном свете. Одни были гонителями, другие проявили себя отнюдь не героически. Об этих событиях хотелось скорее забыть, вытеснив их из памяти, минимизируя тем самым травмирующий эффект для всей корпорации. Учителя должны были внушать почтение, а не вызывать чувство сожаления или даже отвращения.

Наиболее активные в годы кампаний А.Л. Сидоров, В.И. Шунков и Н.А. Сидорова к тому времени уже ушли из жизни, но они стали (в первую очередь А.Л. Сидоров) основателями собственных школ. Например, ученики Сидорова, особенно К.Н. Тарновский, сыграли решающую роль в создании посмертного образа Сидорова как новатора и ученого без страха и упрека. Естественно, что места антисемитским погромам в этом образе не находилось. С фигурой Сидорова прочно ассоциировалось и «новое направление» в советской исторической науке в 1960-х годах. Несмотря на разгром «нового направления» в 70-е годы, уже к 80–90-м годам его участники заняли ключевые позиции в науке. Это создало ситуацию, когда для поддержания легенды о «новом направлении» требовалась и позитивная оценка ее отца-основателя Сидорова.

Несмотря ни на что, рассказы о кампаниях, в основном касающиеся деятельности тех или иных историков, их поведения в эти годы, сохранялись не только в кругу непосредственных участников, но и, скорее всего, имели хождение в среде исследователей прошлого. Об этом свидетельствуют дневники Н.Я. Эйдельмана. Так, он зафиксировал ставший легендой эпизод (бывший в реальности) с Н.М. Дружининым, который в ходе кампании борьбы с объективизмом начал критиковать не своих коллег, а П.Я. Чаадаева. «История с академиком Дружининым — статья против книги Чаадаева в журнале “Коммунист” 1949 г.: во время космополитизма полагалось долбать “своих” космополитов. Дружинин нашел блестящий выход и долбал Чаадаева», — записал 8 сентября 1966 года историк [5]. История стала легендарной и, видимо, пользовалась определенной популярностью среди историков как пример противления злу ненасилием. Здесь важно подчеркнуть, что уже в то время можно увидеть героизацию любых форм сопротивления в ходе идеологических погромов.

Заметным событием в актуализации и формировании знаний о кампаниях стала публикация воспоминаний А.М. Некрича «Отрешись от страха» (Лондон, 1979), где этим событиям посвящено много места. Автор мог себе позволить резко и безапелляционно писать о живых участниках событий, несмотря на их регалии и положение в советской научной и административной иерархии. В форме «тамиздата» воспоминания дошли и до СССР. В дневнике (запись от 21.04.1982) историка и литературоведа А.В. Ратнера зафиксирован эпизод знакомства с книгой и впечатление, которое производит описание поведения в условиях кампании борьбы с космополитами историков, ставших для него классиками советской науки и все еще занимающих ведущие административные позиции [6].

Таким образом, память о кампаниях продолжительное время существовала в латентной форме. Ее актуализация происходит в 1990-е годы. Именно в это время начинает появляться череда публикаций воспоминаний историков поколения 1930-х годов и послевоенного времени. Советское время теперь представлялось как эпоха тоталитаризма. В этой связи популярной становится формула «Таким было время», быстро ставшая универсальной и позволяющая оправдать практически любые поступки. В воспоминаниях, пока эпизодически, появляются сюжеты, связанные с кампаниями.

В рамках мифа об учителях начинает даже формироваться своеобразный героический дискурс, акцентирующий мужественное поведение в ходе проработок, выражающееся в отказе критиковать других. Интересно, что даже А.Л. Сидоров представлялся человеком, всячески боровшимся с антисемитизмом и спасавшим исторический факультет от погромов. Такую версию, например, находим в воспоминаниях А.С. Черняева: «Старый партиец, битый и в 20-х, и в 30-х годах, крутой и громогласный, он не предал интернационалистских убеждений большевистской молодости. Многих спас и для исторической науки, и для гуманитарных факультетов университета. Человек с характером, рисковый, “останавливал” своей большой авторитетной фигурой ретивых райкомовцев и горкомовцев, не говоря уже о местных “антисемитах”» [7]. Конечно же, молодой историк, каким был тогда автор мемуаров, многим был обязан могущественному проректору. Это, должно быть, сыграло роль в его оценке деятельности А.Л. Сидорова.

В 1990-е годы формируется и устанавливается моральная оценка послевоенных событий как «постыдной страницы» истории советского общества и исторической науки. Такой вердикт звучит в текстах Ю.А. Полякова [8]. А.Я. Гуревич оценивает кампанию в воспоминаниях 1992 года как «омерзительные события» [9]. Правда, между двумя мемуаристами есть и существенная разница: если Поляков скорее делает акцент на вынужденном участии историков в кампаниях, то Гуревич безапелляционно осуждает активных участников как пособников.

Немаловажная деталь. В издании своих мемуаров 2011 года Ю.А. Поляков, описывая события антикосмополитической кампании, обращается к отчету, опубликованному в журнале «Вопросы истории». В других главах ничего подобного мы не находим. Там мемуарист твердо уверен в своей памяти, и вспомогательные средства ему больше не требуются. Почему нельзя было положиться на воспоминания и здесь, предложить личностную версию событий? Можно, конечно, предположить, что автор стремился максимально документировать свои мемуары. Но на это есть уже озвученный контраргумент: почему он не делает это в других местах? Ответ, думается, в следующем. Тема идеологических погромов периода «позднего сталинизма» щекотлива и актуальна до сих пор именно в силу того, что живы и некоторые ее участники, и, тем более, их ученики. Через горнило кампании прошли многие из тех, кто стал гордостью отечественной науки. Ю.А. Поляков, видимо, счел целесообразным представить версию событий, уже изложенную в широко известной журнальной публикации, сдобрив ее оценочными суждениями и некоторыми личными воспоминаниями, и тем самым избежать ненужных скандалов и обвинений в искажении биографий покойных классиков и современников. Хотя академический статус Ю.А. Полякова, казалось бы, позволял ему многое.

Особенно бурно дискуссии об общем прошлом проходили в среде медиевистов, вылившись в «войну мемуаров». В принципе, «мемуарные войны» историков следует рассматривать как часть аналогичного процесса в современной России [10]. Менее масштабные войны памяти прошли вокруг истории Историко-архивного института [11].

Переходное время, потребовавшее переосмысления собственного прошлого, свобода слова, борьба разных политических точек зрения — все это и послужило причиной активизации «войн памяти» и борьбы разных версий. По мнению Ю.П. Зарецкого, «эта полемика мемуаристов вполне может быть осмыслена в рамках понятия “присвоения прошлого” — с человеческой точки зрения понятного стремления убедить читателя, что именно мое видение этого прошлого является истинным, т.е. непредвзятым, “объективным”» [12].

В 2001 году были опубликованы мемуары Е.В. Гутновой, написанные еще в советское время. А.Я. Гуревич, претендовавший если не на главного творца общепринятой (или самой распространенной) версии истории корпорации, то, во всяком случае, громко требовавший, чтобы его услышали, выступил резко против ее версии событий. Особенностью положения Гуревича, по сравнению с другими представителями сообщества, стало то, что над ним не довлел миф об учителях. Более того, он прямо заявлял, что давно порвал с наследием своего учителя А.И. Неусыхина [13]. Это освобождало его от необходимости писать о нем либо хорошо, либо ничего. Играло свою роль и то, что медиевист оказался на долгое время вне корпорации (сложные отношения с кафедрой истории Средних веков МГУ и сектором Средних веков Института истории АН СССР), а это не способствовало установлению тесных межличностных связей в сложившейся среде, а следовательно корпоративная этика не довлела при выборе и озвучивании позиции.

Если в общей оценке эпохи и ее событийного ряда можно констатировать единодушие как Гуревича, так и Гутновой, то в определении роли конкретных людей (Н.А. Сидоровой, А.И. Данилова) их позиции резко расходились. «Война мемуаров» быстро превратилась в «войну памяти», вовлекая в этот процесс практически все небольшое сообщество отечественных медиевистов. Можно было наблюдать, как уходящее поколение яростно боролось за свою версию истории науки, стараясь оставить, в отличие от своих предшественников, как можно больше воспоминаний. Публикации и многочисленные интервью — наглядное тому свидетельство и памятник [14].

Все это показало, что травмирующий эффект, вызванный участием в общем «грехопадении», продолжает существовать, и более того, оказывать определенное влияние на жизнь сообщества историков. Тем не менее, 1990–2000-е годы характеризуются тем, что оценки идеологических кампаний и их влияния на историческую науку, наконец-то, выходят из состояния приглушенной корпоративной памяти и становятся предметом научного, основанного на привлечении архивных документов осмысления. Практически ушло поколение, помнящее те события и даже принимавшее в них участие. Все это должно добавить объективности в понимании той драматической эпохи.

 

Примечания

1. Например: Хальбвакс М. Коллективная и историческая память // Память о войне 60 лет спустя. Россия, Германия, Европа. М., 2005. С. 16–50. Обзор см.: Репина Л.П. Историческая наука на рубеже XX–XXI вв. М., 2011. Гл. 10; Эксле От.Г. «История памяти» — новая парадигма исторической науки // Историческая наука сегодня. Теория. Методы. Перспективы. М., 2010. С. 75–90; Киридон А.Н. “Memory studies” как парадигма современного социально-гуманитарного знания // «Стены и мосты» – II: междисциплинарные и полидисциплинарные исследования в истории. М., 2014. С. 157–166 и мн. др.

2. Гуревич А.Я. Грехопадение московских медиевистов: дискуссия 1949 г. и ее последствия // Одиссей: Человек в истории. 2007. М., 2007.

3. Дружинин Н.М. Воспоминания и мысли историка // Дружинин Н.М. Избранные труды. Воспоминания, мысли, опыт историка. М., 1990. С. 41.

4. Борисов Ю.В. Альберт Захарович Манфред // Портреты историков. Время и судьбы. Т. 2. Всеобщая история. М.–Иерусалим, 2000. С. 405.

5. Эйдельман Ю. Дневники Натана Эйдельмана. М., 2003. С. 38.

6. Конспект времени: Труды и дни Александра Ратнера. М., 2007. С. 91–92.

7. Черняев А.С. Моя жизнь и мое время. М., 1995. С. 205.

8. Поляков Ю.А. Это называлось борьбой с космополитизмом (1949 г.) // Поляков Ю.А. Историческая наука: люди и проблемы. М., 1999. С. 315.

9. Гуревич А.Я. «Путь прямой, как Невский проспект», или Исповедь историка // Гуревич А.Я. История — нескончаемый спор. М., 2005. С. 457. Первая публикация мемуаров: Одиссей. Человек в истории. М., 1992. С. 81–109.

10. Кабанов В.В. Мемуары // Источниковедение новейшей истории России. Теория. Методология. Практика. М., 2004. С. 316.

11. Илизаров Б.С. Размышления о судьбе Историко-архивного института, навеянные книгой Т.И. Хорхординой «Корни и крона» // Отечественные архивы. 1998. № 1. С. 104–107; Крылов В.В. Легенды и были Историко-архивного института. По поводу размышлений Б.С. Илизарова // Отечественные архивы. 1998. № 3. С. 125–126.

12. Зарецкий Ю.П. Стратегии понимания прошлого. С. 96.

13. Гуревич А.Я. «Путь прямой, как Невский проспект», или Исповедь историка. С. 457.

14. Зарецкий Ю.П. 1949 год, Москва, собрание медиевистов // Зарецкий Ю. Стратегии понимания прошлого: Теория, история, историография. М., 2011. С. 96.