Страсти по памятникам

Четвертый пьедестал был пуст. На дороге валялась белая статуя без головы, вымазанная грязью и калом.
Йозеф Томан, «После нас хоть потоп», последний эпизод романа (1963)

Одно из впечатлений, — хотя оно, может быть, и ложное, — от романа Йозефа Томана, который я читал в далеком детстве и не перечитывал до сих пор, что в нем статуи императоров и богов наравне со всеми выступали в роли значимых персонажей. Или, по крайней мере, превращались в важные смысловые атрибуты ряда мизансцен. Герои разговаривали на их фоне, встревали в конфликты, решали проблемы и были соотнесены с ними во всех своих переживаниях, приключениях и размышлениях. Несомненно, что вымышленные «роли» памятников не возникли из ниоткуда. Автор скопировал отношение к монументалистике с только что почившего в бозе Третьего рейха, который, в свою очередь, покуда был жив, самоутверждался, стилизуя режим под эстетику Рима эпохи императоров.

Не секрет, что на другом полюсе в том же ключе действовал и сталинский тоталитаризм, о котором, когда я школьником читал Йозефа Томана, говорить с употреблением соответствующих образов, ассоциаций в СССР было запрещено. И оттого роман казался не в пример «горячим», а тема — запретной. Последнее, впрочем, не мешало искать связи везде и во всем и расшифровывать авторский замысел, когда на закрытом просмотре, например, шел «Конформист» Бертолуччи. Или когда нам приваливало счастье увидеть постановку Шекспира — допустим, «Юлия Цезаря» с Марлоном Брандо. XX век вообще проходил в интимной обстановке родственного сожития с монументами, а те становились немыми свидетельствами не эстетики, а государственных систем, лидерской спеси, крови войн…

Кадр из фильма «Юлий Цезарь» (реж. Джозеф Манкевич, 1953 год)

На самом деле, они стали тотемами власти, перетянув на себя любовь и ненависть ничтожных людишек, точно так же, как в Древнем Риме. На каждой центральной площади в СССР стояло по гиганту в кепке, указывающему рукой путь к светлому будущему, хотя прототипом был абсолютно аморальный маленький лысый человечек, к тому же с необратимой болезнью мозга. Мраморные изваяния чиновников коммунистического ареопага — в очочках, с бородками, — поддерживали собой перспективу проспектов.

Как таковых, царей тогда уже не было — царей прихлопнула Великая Революция. И никто понятия не имел, что пройдет всего лишь два с половиной десятилетия, и накопится энергия новой социальности, которая за неимением политического компаса пойдет… куда? Громить бюсты узнанных в лицо вчерашних начальников.

Железный Феликс на Лубянке подвернулся весьма кстати. Иначе толпа ломанулась бы в центральный офис КГБ, и чем бы это кончилось, неизвестно. Но кто-то переключил толпу на Феликса, и с ним провели всю бурную ночь. А здание КГБ уцелело. По «Свердлову», помнится, били молотком, но крепок оказался гранит товарища Свердлова, откололи лишь маленький кусочек — и позже памятник увезли практически целым. Чем виноват был Свердлов, никто толком не вспомнил. История с сейфом, в котором хитрый первый глава правительства хранил бриллианты и паспорта на случай побега, еще не стала достоянием широкой читающей публики. Важно же то, что с этими отколотыми кусочками политический монументализм уступал человеческой скульптуре, веселому Чижику-Пыжику на Фонтанке, и так заканчивалась тоталитарная эпоха. Явственно пахнуло свежим воздухом — с озоном.

Но тот тут же и испарился. Хотя история наша, в общем-то, не об этом. Все города, все столицы мира полнятся скульптурами. Такими да сякими… Что там! Но по ним, как по кольцам деревьев, можно судить об общественном климате. Сколько в году поставили памятников военачальникам, сколько актерам, писателям, а то и развеселым чижикам-пыжикам. Меня совершенно не нервируют в Париже памятники Людовику XIV — символу абсолютизма и Жанне Д’Арк — на минутку, символу национализма. О ней, признаться, и вспомнили-то лишь пять веков спустя, когда тягались с немцами за Эльзас, постепенно обращая в святую.

Не нервируют они меня не потому, что Париж — город-музей. А оттого, что им там долго, сознательно искали правильное место — на сцене столицы и в памяти парижан. К тому же их уравновешивают донкихоты, фонтаны, руины, обнаженные девы в Люксембургском саду, фрейлины, веселые боги, мудрые старцы… Но вот что способно меня и впрямь нервировать: империя, ищущая себя в прошлом и замахивающаяся на новые тотемы в стремлении навязать себя миру, не имея при этом и гроша за душой.

Вот у новодела ХХС появляется Александр II — не самый худший русский император, хоть и с либеральной гнильцой. Зачем он дал свободу крестьянам? — размышляет вслух председатель Конституционного суда Валерий Зорькин, — когда так сильна была отеческая скрепа помещиков и крестьян. И памятник этот не становится местом поклонения ни либералов, ни охранителей. Кто же ведает, какая часть переменчивой натуры царя, убитого террористами, будет востребована теперь?

У Кремля же с обнаженной саблей молодцевато встает Александр I, покоритель Парижа, вдохновитель «правильного ЕС» — Священного союза во главе с жандармской Россией. Герой. Мистик. Параноик. Но и реплика «адекватной» власти. Ужель мы снова пойдем в Европу на «вежливых» танках? — спрашивает себя иной горожанин, перед глазами которого проносятся кадры разоренного Донбасса и отторгнутого/присоединенного Крыма. Между тем уже готовится референдум, чтоб вернуть назад Железного Феликса. На то же место претендует и славный князь — родоначальник Руси, Владимир Святой. Не выйдет на Лубянке, так многоэтажный витязь загородит собой Университет. (Наблюдение не мое, его автор — Антон Орех.)

Они встают в нынешней России неспроста, не так случайно. Чекист и Пастырь. Соревнуясь за место? А может быть, вместе. Солидарно. В обнимку.

Не для того, чтобы накачать в пейзаж красоты или, уж тем более, духовности. И даже не для того, чтобы вспомнить о былом — что сегодняшней стране учинять с князьями и чекистами? Нет. Они являют собой наступление нового политического времени. Того самого, после которого хоть потоп.

Или еще вариант: новый человек с молотком.