Край Европы, конец Европы

Кризис Европейского союза имеет две стороны: политическую — отсутствие демократии внутри европейских институтов, и философскую — разрушение Европы как источника и родины всеобщих ценностей. Политический кризис демонстрируют Германия и Греция. Как мы сегодня видим, было бессмысленно создавать валютный союз (Еврозону) без союза бюджетного (достаточного общего бюджета). Для бюджетного союза потребовалось бы больше европейской демократии, чтобы узаконивать налоги и расходы. Когда был введен евро, все надеялись, что общая валюта будет способствовать политической солидарности, которая в свою очередь взрастит европейскую демократию. Этого просто не произошло. Греческий кризис стал столкновением многочисленных европейских демократий, где слабые должны были склониться перед сильными. Греки не получают той политики, за которую они голосовали; но, опять же, немцы и другие европейцы, даже будь у них шанс, не проголосовали бы за спасение Греции. Без единого европейского бюджета кризис такого характера неизбежен; без европейской демократии ни одно решение не будет иметь политической легитимности.

Философский кризис можно наблюдать в России и восточных областях Украины. Украинцы в своей революции 2013 года продемонстрировали твердую приверженность идее европейской интеграции. С точки зрения тех, кто рисковал своими жизнями на Майдане, центральной площади в Киеве, ставшей сердцем восстания, сотрудничество с Европой было жизненно важно для украинского гражданского общества, чтобы излечить прогнившее украинское государство. Суть и четкая цель России в войне на Украине, с другой стороны, — это уничтожение Европейского союза как универсального проекта, к которому могла бы присоединиться Украина. В свою очередь, Москва хочет основать Евразийский союз в качестве конкурента ЕС. Вместо всеобщего признания легитимности государств и прав граждан евразийский проект предлагает гегемонию России на территориях, которые российские лидеры считают исторически своими, например на Украине. Их моральные предпосылки, на которых они основывают свои действия, заключаются в том, что члены Европейского союза променяли традиционную европейскую культуру (под которой подразумевается религиозный, сексуальный и политический эксклюзивизм) на «декаданс» и что только Россия сейчас отождествляет собой цивилизацию.

И все же попытки России разрушить украинское государство путем военной оккупации и евразийской пропаганды не увенчались успехом, по крайней мере пока. Очень немногие в Европе в действительности предпочли бы российскую модель, которую сейчас можно наблюдать в Крыму и на Донбассе — миллионы беженцев, мертвая экономика, ежедневное насилие, тысячи смертей и общее беззаконие. С другой стороны, поскольку большое число украинцев захотели рискнуть, пострадать и умереть во имя Европы — даже несмотря на то что сам Европейский союз сейчас переживает серьезный кризис самоопределения — имеет смысл спросить у них самих, к чему, по их мнению, они идут.

Если вглядеться в интеллектуальную историю столкновения российской дезинтеграции и европейской интеграции, то мы увидим, что это довольно знакомая украинцам тема. Украинский город Харьков, находящийся в менее чем 20 милях от российской границы, был родиной одного из мыслителей, который пытался представить этот долгий процесс в перспективе. Для Георгия Шевелёва (1908–2002), одного из великих философов XX века, профессора Гарвардского и Колумбийского университетов, вся история взаимоотношений между Украиной и Россией была историей рискованного (украинского) всеобщего, сталкивающегося с мощным (российским) локальным. Его эссе, опубликованные на Украине в 2013 году, дают глубокий научный экскурс в эту долгую историю.

В начале XVIII века, во времена, когда религия считалась квинтэссенцией культуры, украинское духовенство верило, что приносит в Российскую империю глобальное христианство. С точки зрения Киева, христианство было верой, прошедшей испытания многочисленными кризисами, а православное христианство было ее правильным историческим усовершенствованием. В Киеве православие было глобальным в том смысле, что его мыслители были людьми широкой культуры, а также в том, что они ожидали, что их понимание религии может быть распространено за пределы страны, например на Москву. Православная церковь на Украине имела традицию барочного образования на латыни и польском; ее представители знали все религиозные противоречия, раскалывавшие Европу во времена реформации и контрреформации. Россия той эпохи не имела институтов, традиций или контактов. Москва приняла помощь деятелей Церкви, но переиначила сообщение, которое они несли: православная церковь считалась подлинной не потому, что она представляла собой трансцендентальную альтернативу светским государствам, но только поскольку она усиливала российскую политическую силу. Неслучайно поэтому Русская православная церковь сегодня — влиятельный сторонник российского милитаризма.

Следующее великое столкновение между всеобщими и локальными ценностями Украины и России и их границ случилось с подъемом коммунизма в начале XX века. В Харькове Шевелёв сформировал свои взгляды, наблюдая изнутри за попыткой превратить коммунизм в своего рода глобальный проект просвещения наций. Когда был основан Советский Союз, Украина стала его второй по значимости республикой (после России), а Харьков — первой столицей Советской Украины. Вдохновленные созданием Советского Союза как федерации национальных республик и поддерживаемые ранней советской политикой позитивной дискриминации в отношении нерусских наций, многие украинские коммунисты приняли международный характер революции всерьез, считая, что все страны теперь начнут трансформировать свои общества и культуру по мере того, как будут продвигаться на пути к социализму. По их мнению, Украина была одной из многочисленных стран, которые осуществят эту революцию, адаптировав модернистское искусство и литературу под новый социалистический век.

В 1920-х под предводительством украинского пролетарского писателя и поэта Миколы Хвылевого украинские коммунисты основали показательный набор культурных институтов, продвигающих экспериментальную культуру. Основная идея Хвылевого как критика и покровителя новой литературы, была в том, что Украина может сделать гигантский шаг к тому, что он называл «психологической Европой», при помощи новой украинской высокой культуры, которая предлагала бесстрашные размышления о сложностях современной жизни. Под «Европой» он подразумевал принятие европейской культуры, а также попытку выйти за пределы ее жанров. Он видел в этом подлинную задачу украинской и русской литературы, каждой в отдельности, и отвергал идею, что русская культура могла иметь отличные от европейских формы, которые должны направлять украинских писателей. Некоторые из лучших романов того периода, например «Город» Валерия Пидмогильного, описывают опыт социализма в больших городах Украины. Рассказы самого Хвылевого о жизни в Харькове трудно назвать романтичными: «В далекой церкви горит огонь и создается стих. Я молчу. Мария молчит».

Но затем, как видел это Шевелёв, к власти пришел Иосиф Сталин и новая идеология российского локализма. Советский социализм больше не был всеобщим проектом, который мог брать начало в странах, формирующих новую европейскую культуру. Скорее, это была управляемая из Москвы высокоцентрализованная экономическая трансформация, неудачи которой можно было списать на государства-спутники и, прежде всего, на Украину. Коллективизация сельского хозяйства, всерьез начавшаяся в 1930 году, по задумке должна была преобразовать сельское население в местах вроде Украины в современные пролетарские общества. Лишенные земель и урожая в результате коллективизации и конфискаций крестьяне в Советском Союзе голодали и отправляли своих детей в города попрошайничать. Харьковской полиции [имеется в виду милиция] в начале 1933 года было вынесено предписание каждый день убирать с улиц по двести голодных детей. Хвылевой и другие украинские писатели видели это своими собственными глазами.

Сталин обвинил в провале коллективизации украинский национализм и наказал лидеров нового украинского авангарда. В марте 1933 года Хвылевой покончил жизнь самоубийством. В 1934 году столицу Советской Украины перенесли в Киев. В 1937 и 1938 годах Харьков стал одним из центров сталинского террора. Целое поколение художников и писателей (включая романиста Пидмогильного) были уничтожены НКВД. После вторжения Советского Союза в Польшу в 1939 году польские заключенные были перевезены в Харьков для расстрела. Идея коммунизма как международного освобождения повсеместно сменилась сталинской интерпретацией коммунизма как особой системы политического контроля, управляемой из Москвы.

С этой точки зрения легче понять, как многие украинцы сегодня воспринимают свои собственные недавние революции 2003 и 2014 годов. Для украинцев обещание Европы — это не просто общий рынок для украинских товаров и толчок для политических реформ. Это также идея взаимного признания европейских государств и гражданских обществ, которая может вытащить Украину из тени российского провинциализма. Но революция — хотя ее лидеры были родом из разных концов Украины — сконцентрировалась на Майдане в Киеве. В послевоенные десятилетия Киев был советской столицей, в постсоветские годы Киев гордо стал европейским метрополисом. В расположенном на востоке Харькове, где советизация после 1930-х означала провинциализацию, сохранилась намного более постколониальная атмосфера. Во время революции мнения в Харькове сильно разделились, часть людей присоединилась к «Антимайдану» — против проевропейского движения. Это было столкновение между насильственными и ненасильственными методами протеста, так как «Антимайдан» специализировался на избиениях и унижениях своих политических оппонентов. Сергею Жадану, самому известному поэту и романисту Харькова, проломили череп в начале 2014 года.

После победы Майдана и российского вторжения весной 2014 года тон Харькова несколько изменился. Городская статуя Ленина в сентябре 2014 года была наконец свергнута. На защитной сетке написано, что постамент, на котором стоял памятник, находится «на реконструкции», хотя никакой реконструкции в действительности не ведется. (Вероятно, имеется в виду реконструкция культурная или политическая.) Харьковские лидеры в целом выступали против Майдана, но, когда пришло время, они также выступили против сепаратизма и российского вторжения. На улицах члены правых вооруженных формирований вербовали в свои ряды на защиту Украины от России, даже несмотря на то что большая часть общества еще не определилась с позицией относительно войны. В феврале жители Харькова провели парад в честь празднования годовщины Майдана; кто-то подложил бомбу по пути их следования, погибло четверо. Автобусы в городе раскрашены в цвета национального флага — голубой и желтый, с внушающей надежду надписью «Одна страна», написанной на украинском и русском. Недавние попытки увековечить самого Шевелёва обнажили разногласия. Мемориальная доска, которую установили в Харькове в память о его жизни и деятельности, была быстро уничтожена людьми, утверждавшими, что они защищают Харьков от «фашизма».

Одним из тех, кто пытался вернуть Харькову память о Шевелёве, был Жадан — поэт, подвергшийся нападению в прошлом году. Его самая известная тема — опыт постсоветской жизни в больших городах. В большом сборнике прозы «Гимн демократической молодежи», опубликованном за несколько лет до Майдана, он описывает зарождение Харькова последних лет — постсоветского. Первый рассказ в сборнике, «Владелец лучшего гей-клуба», не нужно воспринимать как протест против официальной гомофобии Российской Федерации или антигомосексуальных настроений, которые до сих пор превалируют на Украине. Рассказ скорее не об особенностях существования геев в Харькове и не о трагикомедии тех, кто пытается на этом заработать, а скорее о природе любви. В конце рассказа мы узнаем, что главный персонаж — менеджер лучшего гей-клуба, бывший уличный головорез, — в глубине души верит, что только геи разбираются в сексе. В конце концов, и тут все не так просто. Рассказ претворяет особенности провинциального постсоветского Харькова в глобальный вопрос: может ли любовь между двумя людьми быть ответом на безграничное отчуждение общества, находящегося в процессе глубокой трансформации? Этот серьезный ход, выполненный стремительно и изящно на фоне комичных декораций, оставляет читателя с чувством недосказанности.

Тогда, в Харькове 1920-х, коммунистический лидер Хвылевой также писал о перипетиях страсти в современном городе, помимо других тем, которые он осмысливал как часть нового всеобщего будущего. Вначале, хотя этот вывод слишком прост, может показаться, что Жадан, родившийся в 1974 году, просто ведет хронику долгого упадка родного города Хвылевого и его миссии. К чему Жадан на самом деле стремится — и здесь его готовность рискнуть своей жизнью ради Европы является ключом к разгадке, — так это к тому, что Хвылевой называл «психологической Европой»: принятию общепринятых норм, работе по распространению эти норм и абсолютной необходимости свободы и достоинства для ведения этой работы. Хулиганы проломили ему голову, потому что он отказался ее склонить. Недавняя работа Жадана — сборник стихов, опубликованный ранее в этом году, — называется «Жизнь Марии». Это книга о войне на Украине и о выживании самого Жадана: «Видите ли, я прошел через это, у меня два сердца / сделайте что-то с ними обоими». И все же по мере чтения книги размышления становятся все более и более религиозными, стихи приобретают форму разговоров с самой Марией. Никто в восточнославянской культуре или где-либо еще не сочетает поэтические образы крутого парня и святой простоты, как это делает Жадан. Он читает гимны в стиле рэп.

В некоторых частях «Жизни Марии» Жадан звучит как Чеслав Милош, польский поэт XX века, который также пробивался к Европе через локальное и всеобщее: «Я хотел всему дать имя». Милош был известным поэтом пограничной полосы — той, что к северу от Харькова, скорее литовско-белорусско-польской (и еврейской), чем украинско-русской (и еврейской). Его позиция, вероятно, не сильно отличающаяся от позиции Жадана, заключалась в том, что Европу можно лучше всего узнать на окраинах, что неопределенность и риск намного более прочны, чем обыденность и уверенность. И действительно, последняя часть «Жизни Марии» — это произведения Милоша, переведенные Жаданом. Жадан начинает с двух стихотворений Милоша «Песня о конце света» и «Бедный христианин смотрит на гетто», которые задают прямые вопросы о том, что европейцы делали в течение XX века и что они могли и должны были делать. Второе стихотворение описывает боль и сложность видения и попыток извлечь уроки холокоста, который был — или по крайней мере в какой-то момент был — центральной идеей европейского проекта. Первое стихотворение передает, почти беззаботно, но безусловно пугающе, какой могла бы быть европейская катастрофа. Оно заканчивается так: «Никто не верит, что это уже началось / Только умудренный жизнью старик, который мог бы быть пророком / Но не стал им, потому что ему было чем заняться / Смотрит на небо, подвязывая помидоры, и говорит / Другого конца света не будет. Другого конца света не будет».

То, что у Милоша по-польски звучит как «старику было чем заняться», Жадан переводит на украинский как «пророков и так много». Возможно и так. Проевропейские украинцы пытают счастья, но не требуют будущего. Они также наблюдают за греческим кризисом, и их позиция зачастую более жесткая, чем та, что занимают западные критики ЕС. Вопрос не в определенности, а в возможности. Жадан мог погибнуть за идею Европы; другие украинцы уже за это отдали жизни. И все же он пошел на риск — как физический, так и литературный, — не ради какой-то определенной политики. Многие из его эссе и поэм — о попытке понять людей, с которыми он не согласен. Он не является ярым критиком собственного правительства. Как Милош, описывавший Европу как «семейную», или как Хвылевой, называвший Европу «психологической», Жадан выступает за эксперименты и просвещение, за понимание «Европы», которое требует вовлечения в неуправляемое прошлое, а не за производство и потребление исторических мифов. «Свобода, — пишет Жадан в “Жизни Марии”, — заключается в добровольном возвращении в концентрационный лагерь».

Никто не знает, куда может завести такое видение Европы; это, в некотором смысле, и составляет проблему. Но мы точно знаем, что для Европы существование как таковое — это существование в рамках более широких институтов. Многие украинцы понимают это, вот почему их революция — о самой Европе. Эти институты должны быть улучшены, именно поэтому мы все говорим о Греции. Европа может потерпеть поражение и в Греции, и на Украине, поэтому российские СМИ в последнее время изобилуют преждевременными радостными картинами рухнувшего Евросоюза. Подтекст российской пропаганды заключается в том, что работа на Европу — как в составе Европейского союза, так и вне его — не имеет никакого смысла, поскольку демократия и свобода — это не что иное, как лицемерие обреченного порядка, и история не знает других уроков, кроме уроков силы. Российский нигилизм расцветает на европейском нарциссизме.

Европейский союз, без сомнений, переживет оба кризиса, по крайней мере, на некоторое время, но ни в одном из них он не дал ответа на экзистенциальные и демократические вопросы. Украина заслуживает помощи, но чаще всего ее игнорируют, потому что она не является членом Европейского союза; греческое требование институциональных реформ остается без внимания. В то время как европейские лидеры пытаются определить, что есть Европа, полезнее или, по крайней мере, более обнадеживающе было бы почитать суровых универсалистов в Харькове, чем наблюдать за ликующими «провинциалами» в Москве.

Источник: The New York Review of Books